Когда срока огромные брели в этапы длинные

Так получается, что в жизни любого человека география занимает не последнее место. Кому-то с рождения до веку суждено просидеть на одном месте, и дойдя до последней черты, такой человек может запросто сказать: “Жизнь прожил, как в окошко родного дома посмотрел”. Других мотают по белу свету нескончаемые дела и заботы.

“Первый срок отбывал я в утробе. Ничего там хорошего нет...”

Семеныч десятки раз рассматривал жизнь сквозь зарешеченные окна столыпинских вагонов, а его беспрецедентная биография пестрит великим множеством географических названий - Соловки, Карелия, станция Ворона, Беломорканал им. Ленина, станция Яя, поселки на границе с Монголией, имена которых стерлись в памяти, Нерчинск, Акша, Колыма... Ему исполнилось 83 года, 37 из которых провел он в лагерях, пересыльных тюрьмах, на этапах и в побегах. Статьи, за которые мотал срока, ничего общего с политическими не имеют. Он - чистейшей воды уголовник, живая энциклопедия лагерной жизни той поры.

Сейчас он пребывает в такой интересной возрастной категории, что встреча с Господом может состояться в любую минуту, и все чаще возникает потребность выговориться. Но рассказчик он никудышный в силу своей малограмотности, да и скрывает многое так хитро, что порой трудно поверить, где в его рассказах правда, а где, мягко говоря, художественный свист Соловья-разбойника на пенсии.

Он практически не учился в школе, в первом классе свалил с ног жестокий “шкарлатин”, едва выходили. Многодетная украинская шахтерская семья, где он появился на свет, не стремилась вывести детей в люди. Отстав от школы, пацан забросил учебу и рано начал зарабатывать на кусок хлеба в красильне, где пристроился мальчиком на побегушках, и скумекал, что можно сделать деньги, украв то, что плохо лежит. В ход пошло хозяйственное мыло, что было в большой цене в те годы, краски и другие мелочи. Когда хозяин заподозрил, мальчишка сбежал, долго бродяжничал и вернулся через пару лет в родной город в щегольских красных сапожках и белом кашне, с папироской в углу рта, с ясно видимыми приметами будущего уркагана.

- Если бы не шкарлатин, - вздыхает Семеныч, - был бы я немалым человеком, башка у меня всегда варила хорошо, все на лету схватывал. Не везло мне процки...

“Процки” - в переводе - просто, старик частенько употребляет это слово для связки, а вот матерных выражений за долгие месяцы нашего знакомства не слетало с его губ ни разу, самое страшное ругательство - “У-у-у, сволочуги!”

Первый срок он схлопотал в 17 лет - в 1934 году. Три года за воровство. Попал на Соловки. На второй день бежал с тремя зеками, один из которых имел “вышку”. Их поймали через сутки и, к удивлению многих, живыми вернули в лагерь - тогда расстреливали безбожно: два отказа от работы - пуля, прожженная телогрейка - тоже. Он сидел в “буре” (барак усиленного режима), куда сажали провинившихся до определения дальнейшей судьбы. Определили грузить вагоны на строительстве порта. Он сбежал и оттуда, с земляком Колькой Куцым. Пробираясь через лес, на поляне недалеко от баньки на берегу речушки увидели корзины с едой, что оставили косари. Плотно поев, разомлев от банного пекла, уснули мертвым сном. Тепленьких их и взяли. С каждым побегом росли срока, пока не выросли до высшей меры. А бежал он отовсюду. Раз, из лагеря на границе с Монголией, бежали вчетвером, предварительно ограбив магазин, 500 км по таежной волчьей тропе, вдали от Акшинского тракта, хоронясь в стогах сена и охотничьем зимовье. Замерзшие, еле волоча ноги, обмотанные тряпьем, добрели они по окровавленной тропе, где волки таскали свою добычу, до человечьего жилья. И тут же их сдал какой-то старичок, что жил на краю деревни. С вилами и кольями взяли их в кольцо местные мужики... Однажды с другом игрищ и забав, преданным товарищем Обезьяной рванули они в побег, который обещал быть удачным, да попали в один вагон с оперативниками. Обезьяна расслабился, представился директором завода и попивал с операми водочку, все больше входя в раж, а Семеныч затаился - словно в тюрьме ехали. Их взяли в Челябинске, когда состав уже промерил чугунными колесами тысячи километров. И опять “два красивых охранника привезли из Сибири в Сибирь...”

За строптивость приходилось расплачиваться карцером, железной камерой -”сейфом”. Побег на рывок - сколько их было! Сколько раз его гнула к земле автоматная очередь, снизу в лицо летел кованый сапог. Но это не умаляло желания бежать, дорваться до вожделенной свободы и лакать ее большими глотками. Но все повторялось - его ловили, охранники - вновь в зону за наградой, а он - “за новым сроком за побег”.

Опять бараки, длинные, как срок...

Воры, и это было законом, никогда не сотрудничали с лагерной администрацией, “с монашеской чистотой оберегая воровскую мораль”. “Суки” убивали и воровали, доносили и выполняли роль надсмотрщиков. Случались в зоне и воры сучьей породы, с ними расправлялись жестоко. Семеныч - безупречный игрок в карты, которые мог сделать в любых условиях из любого, самого невероятного материала, никогда не бедствовал. Он выигрывал несметные “богатства”, начиная от добротной одежды, в которой приходили с этапов новоиспеченные зеки, до пачки чая - самой конвертируемой валюты в лагерях. И не голодал особо никогда. На тех, у кого “ветер сдувал с костей мясо и радовал прохладою скелет”, смотрел презрительно, в любых условиях, считал он, надо уметь себя прокормить. Ему приходилось осваивать разные рабочие специальности, возиться с техникой в монгольских степях, ишачить с драгой на Колыме. Долгие годы он был парикмахером, цирюльник на зоне - почти генерал.

Какое-то особое чутье всегда безошибочно подсказывало ему, куда нужно свернуть, встретив того или иного человека. А повидал всякое. До сотни трупов за ночь - итоги “санитарной обработки” длинных соловецких бараков, огромные котлы, где варилось сладкое человечье мясо, поверх которого плавал наваристо-розоватый коагулированный белок, источая кисловатый запах. Умирая от жажды, пил воду из луж, процеживая сквозь пальцы жирных дождевых червей. Видел полностью деградировавших людей, встречал и таких, чья жизнь была сродни подвигу.

С политическими в конфронтации не был, когда надо было, ладил со всеми. На магаданских приисках в 48 году сошелся с власовцами, которые, по его словам, имели привилегированное положение в лагере. Фотография той поры сохранила рождественский сочельник, что отмечали власовцы, а расписать по спецтрафарету стены в бараке и скатерти, сшитые из простыней, к празднику взялся Семеныч.

В его “послужном” зековском списке не одна фамилия. Менял он их часто, почитай, после каждого более-менее удачного побега. В Магадан как-то раз вернулся как Абдул Хай.

- Сам себе такое фамилие спроворил, думаю, хай лучше я вас обдул, чем вы меня, - смеется Семеныч, шмыгая носом.

Фамилию, что носит теперь и утверждает, что она подлинная, разрешил ему носить специальным постановлением генеральный прокурор СССР после всесоюзного розыска.

Да, он видел Нагайскую бухту

Он реже вспоминает Соловки и зверства охранников на строительстве Беломорканала, нерчинские рудники и монгольские степи, память постоянно, о чем бы ни рассказывал, возвращает его на Колыму, на магаданские прииски, где и завершилась его почти сорокалетняя уголовная одиссея.

Он попал на прииск “Ударник” за год до начала войны. Работал как зверь, ощущая почти патологическую привязанность к золотым слиткам. Под днищем старенького “ЗИСа”-5 был барабан, где на черный день припрятывал до 5 кг золота. А план он давал по 1000 процентов. Нашел свою собственную жилу, самородки из которой сами в руки валились. Потом в шахте, что была актирована, обнаружил россыпь и таскал оттуда потихоньку небольшие кучки, завернутые в холщовую тряпицу. Самый большой самородок, что добыл, весил 200 г, за 1 г родина платила зеку 1 рубль. Особо отличившимся перепадал и спирт. На худой конец денатурат всегда найти можно было или одеколон. Здесь на Колыме из “заработанных” к тому времени 25 лет, к которым прибавлялись 5 лет поражения в правах и столько же высылки, он отсидел 17 годочков. И обязан жизнью отцу народов Иосифу Сталину, ибо он ему “вышку” великодушно поменял на “четвертак”.

Природа наградила его отменным здоровьем. За всю лагерную эпопею он тяжело болел лишь раз, воспалением легких, выжил и с тех пор бросил курить (больше 40 лет прошло). Отношение к врачам в лагерях было особенное, блатные демонстративно выражали свое уважение к труженикам Красного Креста (был такой блатной термин), делая их белой кастой среди разного рода “фраеров” и “штымпов”. Медикам делали щедрые подарки. Семеныч в лагерях наловчился мастерить из хлебного мякиша разные занимательные поделки. Не раз это нехитрое ремесло спасало его от неминуемого возмездия. Он лепил вазы с букетами диковинных цветов, которые сам никогда не видел, копилки в виде симпатичных избушек, где все было словно настоящим. Но верхом совершенства были Кремль и мавзолей Ленина. Копии делались с открыток, раскрашивались красками, покрывались лаком. Не один лагерный начальник получал в подарок такие шедевры.

- Раз как-то комиссию ждали, я в подарок проверяющему мавзолей лепил, да малость прошиб - никак гроб с Лениным не мог протащить в открывающиеся крошечные дверцы... - вспоминает Семеныч.

О, сколько же разного рода умельцев сидело в те далекие времена! Особым шиком зека, завуалированной историей его уголовной судьбы были наколки. По этой наскальной живописи тюрем и лагерей можно было без ознакомления с делом распознать вехи “большого” жизненного пути. Всякий, кто сидел на Колыме, колол себе на левой руке образ парохода “КИМ”. В декабре 47 года в бухту Нагаево прибыл этот пароход с человеческим грузом в три тысячи зеков. Дабы усмирить бунт, что подняли заключенные в пути, начальство приказало залить трюмы водой. Сорокаградусный мороз, что стоял тогда на Колыме, не пощадил никого. Мертвых сваливали на берегу, остальных, получивших обморожения 3-4-й степени, везли в больницы для заключенных, где хирурги безжалостно кромсали обмороженные конечности...

И ни одну не звал своей женой по праву тех, кто может не вернуться

- Не припомню первой-то бабы своей, процки их так много было, не упомнишь всех, - в ответ на вопрос о женщинах лукаво улыбнулся старик и вздохнул.

У некоторых он даже не успевал спросить имени, они согревали его наспех своими неласковыми телами, не требуя ничего взамен. Иные выворачивали карманы в пьяном кураже в воровских малинах. Были и те, что встречались на этапах. Одна из них в пересыльной тюрьме в Сибири, где было 8 тысяч женщин-заключенных на 300 мужиков, сильно влюбилась в Ивана. Была от него беременной, пошла за ним по этапу в Нерчинск, но там ее убило деревом на лесоповале.

Вспоминает и шофера Тамару (в монгольской “командировке”), она горела в машине, и с тех пор голова ее была совершенно лысой. Иван помогал ей подшаманить ее “ЗИС”, она знала о том, что он в побег собрался, но не выдала его.

Сколько женщин было на воле - не счесть! Одна подполковница медслужбы ждала его семь лет, хранила его белое кашне на пышной груди, называя его манерно Жаном, а он вернулся к другой да под чужой фамилией. Из ревности его и сдала медичка. В лагерях же крепкий, высокий и вполне симпатичный донжуан в ватнике разбил сердце не одной медсестры или докторши, других женщин, работавших в обслуге. Был роман и с “настоящей” шпионкой...

Я - теперь почти что памятник. Кто ж меня посодит?

В середине семидесятых он освободился подчистую... Оставалось лишь осесть где-то да разобраться с фамилиями, вернув свою, кровную. Он остался на прииске. Женился впервые в жизни. Обзавелся хозяйством. Денег было навалом, зарабатывал отлично да снятые с лагерного счета тыщи позволяли не бедствовать. В дом, построенный своими руками, покупал сотни красивых вещей. Он, чья жизнь столько лет была черно-серой, словно обезумевший живописец, наносил на полотно самые яркие и толстые мазки! Он торопился жить, окружил себя всеми доступными благами и самыми красивыми дорогими вещами. Жена его как-то поехала в гости к родственникам в Приморье, да и купила дом, так ей это место приглянулось. Так оказался Семеныч на берегах Тихого океана. Завел хозяйство: кроликов, свиней, коров держал, долгое время работал в зверосовхозе, пенсию заработал хорошую. Да померла его старуха вскоре.

После этого в личной жизни кризис наступил. Да и годы стали брать свое... Старик, памятуя о прошлом, тайники которого не раскрывает и на треть, чтит Уголовный кодекс, болезненно реагирует на жуликов и проходимцев: “У-у-у, сволочуги!”

Память блуждает в темных аллеях его души, куда никому не дозволено заглянуть. Долгая жизнь, похожая на черновик, где так много ошибок и помарок, никогда не будет переписана набело. Ночами снятся сны, в которых он все еще там, у хозяина, в огромных бараках с многоэтажными нарами, что вмещали до шестисот человек, в горячечном бреду в лагерном лазарете, где старый доктор приказал в честь его нежданного выздоровления испечь оладьи. Порой он кричит, видя перед глазами ощерившуюся собачью пасть или летящий в лицо кованый сапог конвоира...

Автор: Татьяна МОТОРИНА, Василий ФЕДОРЧЕНКО (фото), "Владивосток"