Всё правда, кроме финала
Его знали и ценили немногие. Маститые литературные критики тех лет, изощренно втаптывая в грязь своими глубокомысленными оценками, поучали: тут же сплошная окопная правда, низменный натурализм! Где масштаб войны? Где настоящий героический пафос? К счастью, писателя-фронтовика Константина Воробьева по-настоящему поддержали Михаил Шолохов и Александр Твадовский. И потому вопреки убийственной критике его печатали понемногу. "Убиты под Москвой" - стала, пожалуй, самой известной его повестью. А какие письма писали ему читатели! Причудливым образом творчество этого яркого русского писателя оказалаось навсегдя связанным с Приморьем.
В 1985 году, через 10 лет после смерти Константина Воробьева, литературовед из Владивостока Ирина Соколова, по крупицам собирая любые сведения о нем, в Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве среди пожелтевших и давно не востребованных никем бумаг, нашла рукопись, которую все считали давно утраченной. 40 лет эта рукопись ждала своего часа! Год спустя эти страшные и донельзя пронзительные страницы впервые опубликует журнал "Наш современник" под названием "Это мы, господи!.." Эта повесть станет одним из самых правдивых и эмоционально сильных произведений о войне.
“Нету русских слов описать плен, а чужих языков не знаю...”
“Мне не довелось быть с ним лично знакомой, - рассказывает Ирина Владимировна Соколова, кандидат филологических наук, преподаватель ДВГУ. - Но я много лет переписывалась с женой Константина Воробьева, Верой Викторовной. Немало времени провела в их доме в Москве, работая с архивом писателя (семья переехала туда из Вильнюса уже после его смерти). Вера Викторовна рассказала мне историю той удивительной тетрадки, которая потом станет повестью “Это мы, господи!..”
Константин Воробьев перед самой войной поступил в училище имени Верховного совета РСФСР, став курсантом элитной Кремлевской роты, куда во все времена принимали не просто талантливых и умных, но парней одного роста (перед войной это 183 см), славянской наружности. Вот таким и был Воробьев - крутолобый, сероглазый, статный красавец.
...Именно эту роту и бросили в самое пекло боев под Москвой. Позже он с автобиографической достоверностью все опишет в повести “Убиты под Москвой”. Как шли со старыми винтовками, легко одетые. Как повстречали некое странное подразделение военных - сытых, одетых в теплые полушубки, вооруженных новейшими автоматами (это уже сейчас мы прочитаем между строк - заградительный отряд). Как будучи совсем мальчиками, представляли себе фронт неким почти игрушечным бастионом. Как полегли все, не успев толком ничего понять в этой жизни и в этом бою, но все же успев одержать первую победу. Сгорели, будто брошенная в огонь солома. Как покончил жизнь самоубийством капитан Рюмин, не сумевший простить себе бессмысленности тех смертей...
Вымышленным в повести оказался разве что финал: главный герой Ястребов, очень уж похожий на самого Воробьева, тяжело контуженный, чудом прорывается из окружения к своим.
Воробьев не прорвался. Он попал в плен. Он прошел все круги ада. Бежал с помощью подпольщиков из Шяуляйской тюрьмы в Литве. И вот тогда, прежде чем попасть в партизанский отряд, все-все пережитое в плену доверил школьной тетрадке. Писал неистово, торопясь - надо было успеть... Это еще не было литературой, а лишь дневником, бесценным документом жизни. Воробьев боялся, что погибнет, и потому передал тетрадку на хранение своей девушке Вере (тогда он едва познакомился со своей будущей женой).
Уже в 1946 году, серьезно переработав, начинающий писатель относит повесть в редакцию журнала “Новый мир”, назвав ее “Мы из Советской России”. И название это не было простым: бывший военнопленный, он еще много лет вынужден будет, словно оправдываясь, доказывать всем и вся - я свой! В публикации ему было отказано.
Некий редактор тогда ответил, что произведение требует доработки. Наверное, он был отчасти прав. Только будь повесть опубликована именно тогда, насколько раньше вошла бы в литературу эта пронзительная и жестокая правда о войне. Та, которая много позже прорвется-таки для потомков на века в повестях Виктора Астафьева и Василя Быкова, Юрия Бондарева, Виктора Некрасова, Юрия Гончарова...
А тогда, получив отказ, Воробьев посылает рукопись Шолохову. И Михаил Александрович пишет ему ответ - удивительно теплые слова поддержки.
Увы, книга так и осталась неопубликованной. Она много лет пролежала в кабинете писателя, в голубой папке. Родные так и говорили: “В той папке та самая повесть”.
После смерти писателя папка оказалась пуста.
Вот тогда Вера Викторовна и вспомнит странную телеграмму, присланную Шолоховым (здесь все та же рукопись звучит под названием “Дорога в отчий дом”): “А “Дорогу” и не думайте уничтожать! Путнику всякая дорога годится, и - чем черт не шутит, когда солдат спит - быть может, сгодится и Вам со временем уже пройденная “Дорога”. Всякое бывает”.
Выходит, все-таки уничтожил?
И потому, когда исследователь из далекого Владивостока нашла-таки эти отпечатанные на машинке страницы в архиве “Нового мира”, Вера Викторовна даже не поверила...
Подготовив книгу к публикации, она дала ей название “Это мы, господи!” Писатель берег его для главной книги своей жизни, так и не завершенной.
Не орден, а клеймо...
“Воробьев, пожалуй, был первым писателем, который так прямо и откровенно заявил всему миру, что физические страдания, которые прошел человек в плену, - это уже подвиг”, - продолжает Ирина Владимировна.
В одной из повестей герои писателя именно об этом и заводят спор... Один - с говорящей фамилией Сыромуков - говорит, что всем, кто прошел плен, надо давать орден, вот хотя бы Скорбящей матери. Другой - с не менее говорящей фамилией Яночкин - презрительно бросает: “Орден?! Знак вам!”
Самого Воробьева, бывшего военнопленного, от сибирских лагерей спас счастливый случай. А вернее, молодой лейтенант-смершевец (звезды, что ли, так расположились, что спасителем становится сотрудник СМЕРШа!). Во время допроса, когда уже после освобождения Литвы за Воробьевым приехал “воронок”, он чистосердечно рассказывал, как контуженный, сквозь пелену увидел немцев. И тут смершевец ему “шепотом закричал”: “Вы попали в плен тяжело контуженным, без сознания!” И этот шепот решил все...
“Натурализм” войны до дна изведал...
“Военная проза Воробьева - это сейчас классическое. А тогда скандальная, пасквильная критика, полуотчаяние самого автора: “На мне лежит какое-то проклятие, а за что - никто не знает. Сам я тоже”. И здесь же догадка Воробьева: “Все изгадил, всех напугал...”
Поддержав писателя, Твардовский (тогда редактор журнала “Новый мир”) опубликовал повесть “Убиты под Москвой”. Тут же отозвался литературный критик Г. Бровман, обвинив Воробьева в субъективизме, подмене героики ложной трагичностью, односторонностью изображения войны. Его коллега В. Севрук продолжил: там и голый натурализм, и разрушение правды образа, и демонстрация настроений безысходности, бессмысленности жертв...
“Весь его “натурализм” войны он до дна изведал на себе...” - горячился в ответ Виктор Астафьев. Его статья о Воробьеве так и называлась: “Яростно и ярко!” Такой вот поддержкой и жил писатель. И творил.
Но потом новые рукописи попадали в редакции журналов, и он вновь получал отказы: слабо, безыдейно, герои показаны не героями. Когда становилось совсем невмоготу, помогали строки, которые очень любил и упорно твердил сам себе:
“Только терпенье,
одно терпенье,
Выдюжить, выждать -
и в свой черед
Все образуется,
боль пройдет”.
Но душа не выдюжила: Воробьев тяжело заболел.
Как бы то ни было, все написанное им опубликовано в журналах или отдельными изданиями. В 91-м году вышел трехтомник. Только тиражи совсем не сравнить с теми, что заполонили нынешние книжные развалы - там ни Воробьева, ни Бондарева, ни Быкова...
Но вот ведь какая штука: если человек прочтет хотя бы одну воробьевскую вещь, она навсегда останется в его памяти! И глаз узнает имя писателя в любом книжном разнообразии!
Среди писем читателей, которые хранятся в архиве писателя, есть одно пришедшее уже после его смерти: “Поставьте ему памятник и напишите такие слова: “Вот ушел Великан”...
Из повести “Это мы, господи!..”
“Тиф”, - спокойно догадался Сергей и, сняв шапку, положил ее под голову.
Чуден и богат сказочный мир больного тифом! Кипяток крови уносит в безмятежность и покой иссыхающее тело. ...От сорокаградусной жары в теле трескаются губы и напильником шершавит горло. Мумия тогда издает хрип:
- Пи-и-ит... ии-ить...
Командирское обмундирование Сергея прельщало полицейских. “Чаво гадить, все равно подохнет!” И на третий день забытья Сергей был раздет догола. Лишь на левой ноге остался белый пуховый носок, полный вшей.
...Ничего не стоило потом обитателям барака сбросить голый полутруп с нар и занять его вшивое место. В один миг Сергей оказался на полу, раскинув длинные ноги-циркуль поверх вповалку лежащих там людей. Где же ему место, как не под нижними нарами, куда сгартываются испражнения! И Сергея затискали-затолкали под нары...
Да крепок был костлявый лейтенант! ...И выполз Сергей из-под нар через двое суток, волоча правую отнявшуюся ногу...”
Из повести “Это мы, господи!..”
“Соседом Сергея слева был обладатель синего прозрачного личика.
- Давно здесь? - спросил Сергей.
- Месяц... нет, меньше, - тоненьким голоском пропищало личико. - Болен я... Пальцы отваливаются.
- Как отваливаются?
- Гнали нас... на дороге танкист-немец... снял с меня валенки... пять верст босой... ноги отмерзли. Вот семь пальцев отвалились... Теперь только три... завтра, наверное, тоже отвалятся... И ноги гниют тоже... Тут нас много таких...”
Автор: Марина ИВЛЕВА, "Владивосток"
