Танк назывался “Вера”

Как вы думаете, сколько у нас ветеранов? Не знаете? Этого не знает никто. Невероятно, не правда ли? Должно бы знать министерство обороны. Но не знает. Уж наверняка должны бы знать в Генеральном штабе, ведающем всеми военкоматами. Но увы! Точного числа ветеранов Великой Отечественной войны нет даже в Государственном комитете по статистике.

А во Всероссийском совете ветеранов войны и труда - подавно. Последняя перепись населения, как выяснилось, даже не имела пункта об участии в войне и работе в тылу. Так что вряд ли мы когда-нибудь узнаем, сколько скромных героев после победы было среди нас все эти пятьдесят пять лет...

Ее шейка как стебелек торчала из воротничка солдатской гимнастерки, и когда она увидела себя на этой старой фотографии (попалась же под руку!), ей пронзительно захотелось хоть ненадолго одиночества... Шестнадцатилетняя, худенькая, с застенчивой гримаской на взрослом лице - она вспомнила себя такую и тихо заплакала. Ей - теперь уже старушке - захотелось сесть в электричку и уехать в леса или уйти от людей на берег моря, еще стылого, холодного, закованного в лед, но пустынного и безмолвного. Там она, может быть, не станет задыхаться от воспоминаний...

Молодость и силы, потерянные на этой проклятой войне, хоть и были жесткой расплатой неизвестно за что, но все годы утешала мысль - все что могла сделала для людей, для страны... и осталась жива! Жива осталась, понимаете?

Прихрамывая, Вера Петровна подошла к окну и потрогала теплое от солнца искристое стекло. Здесь, в Садгороде, уже началась весна - солнечный луч играл алмазом на грани простого стакана, из которого она только что выпила лекарство.

Она без горести возвращала саму себя в молодые годы, когда познакомилась с двадцатилетним Андрюшей Пахаревым, который уже воевал, уже бомбил, уже получал пока еще малые раны, но даже после воздушных боев оставался жив, и она надеялась, нет, просто знала, что когда-то где-то все равно встретит его на войне.

- Кто же женится на фронте? - удивлялись в полку. - Вы же потеряетесь!

- А я на люке “Вера” напишу. Андрюша меня всегда увидит...

Стая птиц перелетела с сосны на сосну (ах, какие сосны в Садгороде!), и воспоминания приблизили ее к отчему дому в лесничестве, где лес на рассвете был голубым, а воздух пьянил цветами... Она была веселым двенадцатилетним ребенком, отец ее очень любил, звал “кроха” и все спрашивал: “А заменишь меня в лесничестве?” - “Не знаю. Дай сначала вырасти”.

Тоненькая, худощавая, с карими глазами, на дне которых затаилась неуходящая печаль, стояла Вера Петровна у окна, накинув на плечи хорошо ношенный пиджачок с орденскими колодками. Вот это орден Ленина. Это два боевого Красного Знамени. Орден Красной Звезды. Орден Отечественной войны первой степени...

- Ай да Верочка Пахарева! - хотелось воскликнуть неудержимо, но она поняла и благодарно улыбнулась.

- Все говорили - и чего это девчонка в танковых войсках “затесалась”? Не “затесалась” я - на своем месте! А у самой еле сил хватало танк с места “сдернуть”! Только двумя ногами, если сильно упираться. Я ведь тогда весила сорок восемь килограммов! Вот так и воевала. А как в танковое училище попала - это и смешно, и серьезно. Брат мой учился в Ульяновске. В бронетанковом. Приехал в отпуск. Я ему и говорю - хочу с тобою в город! Мы же тогда ничего не боялись! Ни голода, ни холода, ни войны. Уехала я с ним в этот Ульяновск, дома маме записочку оставила. Поселилась неподалеку от училища. А начальником был там полковник Благонравов. Я даже встречала его на улице несколько раз. Такой строгий, но смешливый. Не боялась почему-то. Приходит как-то мой братик и говорит: “Тебя, сестренка, начальник училища вызывает”. Стою я ни жива ни мертва. Знаю, зачем и почему он меня вызвать может! Я своему лентяю братцу целый год сложные танковые задачи решала. А кто-то из курсантов и проговорился. Брат мой на “губу” пошел, а меня с испытательным сроком в училище взяли. Благонравов так и сказал: танк ты знаешь наизусть, стратегию и тактику щелкаешь как семечки. Почему бы мне тебя не взять. А что девашка ты - так тут я начальник”...

Первый свой бой я приняла под Курском. Это уже потом я узнала, что на Курской дуге было три миллиона солдат и тысяча двести танков. А пока первый бой был у маленькой станции. Подошли почти к самому перрону. Смотрим - весь перрон пустой и какой-то мальчик бегает и кричит: “Ой, люди добрые, поезд пришел, а моей мамки нету”. И тут полетели на нас “мессеры”. Три танка мы успели вывести в тополиную рощу, остальных они разбили. Когда самолеты улетели, мы спохватились - а где же мальчик? Пошли искать - ведь убило же! А он притаился за пеньком и сидит скорчившись. Спрашиваем: “Ты кто такой?” - “А я здесь живу. Мой папка к немцам пошел, а меня сюда послал. Сказал, как только танки придут, бегай по перрону и кричи: поезд пришел, а мамки нету!” Так вот кто дал условный знак немцам! Что было с этим мальчиком делать? Простили мы его в душе и сдали в ближайшую комендатуру. Отец его, предатель, там, наверное, и остался, где немцы все разбомбили. А мальчишка все плакал: там папка мой где-то, не убивайте его. Откуда ему, бедному, было знать, что смерть на войне идет на тебя со всех сторон, хоть прав ты, хоть виноват...

- Господи, чего только не было на этой войне! Она мне до сих пор снится. И ребята мои снятся. Весь экипаж. Стрелки-радисты Леша Суханов, Павлик Шошин, Гриша Бленков - такой длинный был. Сядет, а колени у подбородка! Молодые все были. По восемнадцать лет. Гибли часто. Совались куда не надо. Я им: оглядывайтесь почаще, а они в ответ - еще чего не хватало! Чтобы мы этого немца боялись!

Муж мне говорит: “Вера, ты по ночам кричишь. Все командуешь...” Проснусь, а он сидит на краю постели и жалостливо так смотрит на меня: “Столько лет прошло, а ты все Андрюшу зовешь”.

Сбили его под Минском в сорок третьем... Говорили, в землю его самолет почти весь и ушел... Все они в землю ушли, мои солдатики, травкою стали, цветами полевыми зацвели. Мне-то повезло. Вот только ногу осколком разрубило. Неделю я в санбате пролежала. Врач не пускал: “Ну куда ты рвешься, раньше времени помереть хочешь?” - “Вам хорошо говорить - там мои воюют, а я лежать должна?” Такая у нас в те времена была психология. Ночью я ушла - один сапог по ноге, мой, а другой в два раза больше - с какого-то мертвого сняла. Иду, а он все время с меня спадывает. Вдруг слышу: “Стоять! Ты что здесь шляешься?” - “Не шляюсь я, своих ищу”. - “Нету твоих. Вчера снялись, ушли”. - “Как ушли? Отпустите, я догоню. Посмотрите на мои ордена”. Отпустили. Догоняла я своих всю ночь. Они для заправки остановились. У бронетанкового рва вроде. А рва-то и нет. Все доверху нашими солдатиками заполнено. Свой танк я скоро нашла. Он же у меня “подписанный”. Его Андрюша всегда с воздуха видел... А орден Ленина у меня за генерала. И смех и грех рассказывать. Иду за его танком, вдруг вижу - вспыхнул. Говорю своему стрелку: “Смотри, командира подбили”. А щель узкая, ничего не видно, гарь и дым. Ну, думаю, пока ты будешь осматриваться, соображать, сгорит наш командир. Наверное, за секунду - так мне казалось - выбралась я из танка, подбежала к его машине, ору, вылезай, мол, а он на меня смотрит и не понимает ничего, контузило его, что ли, или испугался так. Откуда у меня только силы взялись! У него сто пятьдесят, у меня пятьдесят! Как я его вытащила из танка, как доволокла, как затолкала в свой - убей не помню, только отошли мы метров на пятьдесят, его машину и рвануло...

Утром нас построили. Слышу: “Водитель Пахарева, три шага вперед!” Ну, думаю, все - расстрел! Я же этого генерала почем свет материла. Первый раз в жизни такие слова произносила. Сейчас вспомню, страшно делается. Никогда так не ругалась, но уж больно тяжелый он был. И вдруг: “За спасение генерала водитель Пахарева Вера награждается орденом Ленина...”

Подошли к Берлину. Ребята кричат “даешь рейхстаг”, а я их осаждаю, подождите еще, надо оттуда фрицев выбить. “Ну тогда давай на немецком танке с тобою прокатимся!” - “Я и сама без вас прокачусь, когда захочу, а сейчас не приставайте!” На рейхстаге так и написала - “Экипаж танка “Вера”. Жаль, Андрюша не увидел, вот бы порадовался... А может, имя мое на танке, им благословенное, меня и спасло...

На Садгород спустился вечер. Вера Петровна задвинула штору холодного окна. Может быть, потому, что огни ночного курорта напомнили ей то давнее поле великого сражения, в котором люди в раскаленных танках сгорали заживо. Поле было похоже на перевернутое небо, в котором светились то ли звезды, то ли огромные факелы из бессмертных людей...

Бессмертных ли? “Когда я смотрю в лица фронтовиков, мне кажется, что в глазах их стоит укор: что же вы так необдуманно и так безразлично распорядились тем, за что мы заплатили своими жизнями?” Что-то необъясненное стоит в их глазах, что-то хотят они оставить поколению, какую-то свою высшую мудрость - и не знают, как это сделать...

Автор: Нина ВАСИЛЕВСКАЯ, специально для "В"