Чтобы помнили

Молодым да шустрым кажется, что дни ползут медленно, как хромоногая, очень древняя черепаха, и так хочется поторопить, подстегнуть. И невдомек, что на склоне лет оглянешься – промчался сквозь жизнь скоростным поездом, безвозвратно оставляя позади остановки с неизменными названиями: детство – отрочество – юность – зрелость - старость.

Потом паровоз не вписывается в поворот, и мы, его пассажиры, покорно валимся в пропасть вечности, забвения и безмолвия. А через сотню лет не остается ни одного потомка, который вспомнил бы о тебе и о том, что жил такой вот чудак, кропал свои заметки обгрызенной в порыве мысли ручкой…

Ну не обидно ли, когда правнук не узнает деда на фотографии? А вы можете точно сказать, как звали ваших прадедов и чем они занимались? Мы теряем наше прошлое, теряем историю рода, семьи, страны…

“Меня зовет дочерний долг на страницах вашей газеты поделиться воспоминаниями, которыми я дорожу, - пишет жительница поселка Пограничного Руслана Попова, - я хочу рассказать о судьбе замечательного человека – моей дорогой мамочки Марии Николаевны Поповой и посылаю вам отрывки из ее незаконченной книги “В зеркале духовной жизни” - для того, чтобы знали и помнили об участнике Отечественной войны, о фронтовой медсестре, о жертве репрессии наши внуки и правнуки”.

С исписанных плотным убористым почерком листов альбомного формата в наше компьютерное время врываются забытые детали мирного и военного быта простого русского человека. И пусть слог далек от толстовского, но своей историчностью материал бесценен. Вот светловолосая Машенька из небольшого села Колонтаев собирает с одноклассниками жуков–долгоносиков, которых была тьма-тьмущая на свекловичных полях, вот они втихомолку опускают в полупустые желудки сырые пшеничные зернышки, после чего у многих болят животы. Но в больницу никто не обращается, ведь чего доброго судить будут за колоски и семь лет родителям заключения дадут. Вот простые в своей крестьянской грубости мужики – механизаторы да скотники, от которых вечно воняло потом и свекольно-сахарно-паточным самогоном. Подробные описания любимых Машиных игр и запомнившееся ей стихотворение из школьного учебника… Здесь она ловит отцовским пиджаком мотыльков и, полюбовавшись на их разноцветные в крапинку крылышки, отпускает.

Скажете, графоманские мелочи? Нет. За век с небольшим наша любимая родина умудрилась сменить три вида социального строя, перетряхнуть жизнь и быт своих граждан “до основанья” без всяких “затем”. И записки Марии Николаевны - это исчезнувшая Россия. Это та страна, которую мы начинаем представлять по сусально-сентиментальным фильмам вроде знаменитого “Сибирского цирюльника”. Никакого отношения к реальности они не имеют, а разум потомков засоряют и формируют у них абсолютно неверное представление о прошлом великой родины. И единственное спасение – живые свидетельства очевидцев.

Я никогда не видела Руслану Дмитриевну, но почему-то отчетливо вижу одну и ту же задумчивую женщину, склонившуюся над маминой книгой и отчаянно пытавшуюся выделить в ней “самое главное и интересное”, потому что все ей кажется таковым. Ага, вот это нельзя обойти, - думает она, - и снова берется за ручку:

“Началась война. Кругом паника, магазины разбирали, все ломали. Огороды были испорчены немецкими танками, картошка раздроблена, людям приходилось собирать половинки и зарывать в землю. Сестра моя Лида, у которой было двое детей, научилась шить бурки из старой одежды, и семья меняла их на зерно и другие продукты. Трудно было. Немцы бегали по хатам, отбирали съестное, а когда сообразили, что люди прячут от них продукты, предложили меняться: брали картошку за мыло и за кучку сахара, за молоко давали шоколады… Девушки мазали лица сажей, чтоб не привлечь внимания оголодавших вражеских солдат…

Хотелось воевать, и потому, когда пришли советские войска, мы с девчонками наконец вырвались из своего поселка… В военкомате города Павловска отдала я шерстяную кофту секретарше, чтобы попасть в армию, в действующие войска, - взяли, обучили стрелять… Однажды пришла ко мне подруга и предложила перейти в другой дивизионный полк, где служил ее хороший товарищ, не прошли мы и пяти километров, как нас задержали, объявив дезертирами. Потом меня заставили подписать бумагу о том, что меня задержали в Польше, хотя я никогда там не была. Так я попала в один из сталинских лагерей…”

Сегодня нам, живущим по пушкинскому принципу “что пройдет, то будет мило”, сталинские репрессии и лагеря кажутся чуть не опереточными злодействами, а некоторые фанатично поблескивающие глазками юные молокососы из “экстремистских партий” на полном серьезе считают подобные вещи едва ли не единственной панацеей от “бед современного мира”. От мемуаров Евгении Гинзбург или Солженицына они презрительно отмахиваются: художественная литература! Но не страшно ли, что пожилая, много на своем веку повидавшая женщина, записывая для дочери и внуков события своей жизни, даже на пороге смерти упоминает о лагерях одной строчкой? Этот ужас забит поколениям наших бабушек в подкорку, в инстинкты, в животные корни. И один этот факт в состоянии перечеркнуть многосложные рассуждения местечковых идеологов о “нестрашности” лагерей и режима тоталитаризма.

“Перед смертью, - пишет Руслана Дмитриевна, - мама сказала мне напутственные слова: “Дорогая дочь, неси добро людям, люби Родину, как ласковую мать. Живи и поступай по божьему завету, не допуская в свою душу дьявола. Носи подаренный мною медный церковный крестик на льняной тесемке, пусть он будет тебе ангелом-хранителем после моей смерти. Да храни тебя Господь”. Мама была верующим человеком - умерла она с иконой Казанской Богоматери в руках и с крестом на груди. Светлая память о маме до конца дней моих сохранится в душе моей, а вещи, которые хранятся в нашем районном музее, будут напоминать о ней всем его посетителям”.

Как грустно, что моим не очень-то далеким предкам было не до дневниковых записей и теперь я почти ничего о них не знаю. Завтра же напишу родственникам, попрошу помочь составить генеалогическое древо, а в отпуске примусь за автобиографию. Я хочу, чтобы мои правнуки знали правду о времени, в котором я жила. И обо мне.

Автор: Анастасия КРЕСТЬЕВА, «Владивосток»