Быть Гребенщиковым – разумный выбор

Самое тяжелое в этом деле – подготовка к разговору. Потому что, когда слушаешь песни человека на протяжении десяти лет, накапливается огромное количество вопросов. Какие-то забываются, какие-то кажутся уже не актуальными, какие-то должны блеснуть оригинальностью, но, вот незадача, их уже задали до тебя. Учитывая этот бардак в голове, остается желание просто поговорить с человеком на интересные темы.

- Борис Борисович, успели увидеть Владивосток?

- Только в церковь заехал. Пока у нас получается четыре концерта за четыре дня в разных городах по Дальнему Востоку, начиная с Благовещенска. Мы не успеваем даже выспаться. Рассчитываю на сегодня.

- Вы собираете информацию о чудотворных иконах. В этом туре удалось чем-нибудь пополнить коллекцию?

- Было много всего. И ваша Порт-Артурская икона займет в ней свое место.

- В вашем новом альбоме меня поразила песня «Назад в Архангельск». Как она родилась? Было какое-то яркое впечатление или это рефлексия о судьбе России?

- Безусловно, не рефлексия. Размышлять по какому-то поводу – дело скучное. Как мы говорили в Хабаровске со священниками – мысли отделяют нас от правды. Потому что наши мысли двух-трех-мерные, а правда значительно больше. Песня – это ощущение, которое, если повезет, удается передать через умелое построение слов.

- Все ваши песни можно скачать на сайте Круги.ру. Вы часто говорите о том, что альбомная культура уходит в прошлое. Имеется в виду альбом как носитель, то есть диск, или как концепция, сборник песен?

- Как концепция. Но творцу всегда нужно себя чем-то ограничивать. Альбом, как средняя симфония, длится около 50 минут. И он также состоит из нескольких частей, 10-12 песен. Для меня эта форма пока остается интересной. Хотя сейчас мы пишем не альбомное. По песне в месяц или два. Делаем - выставляем. Есть какие-то вещи, из которых может появиться альбом, есть вещи, которые, скорее всего, в него не войдут. Песня «Расти, борода, расти», которую мы выставили месяц назад – будет не альбомной.

Об интеллигенции

- У меня есть товарищ, которого еще в школе учитель называл интеллигентом.

- И он не отомстил?

- Нет, но это его очень оскорбляло. Он все время раздражался, когда мы его так называли. По вашему мнению, интеллигент – это обидно?

- Обидно ли быть названным интеллигентом? Если задать такой вопрос Грише Акунину, он мог бы удивиться. Я вырос в убеждении, что интеллигенция была лучшей частью общества. Но, значит, мы живем в мире, где те, кто раньше считались лучшей частью общества, теперь считаются изгоями. Нам искусство и образование больше не нужно? Вместо интеллигенции у нас кто? Кто является классом, которым престижно быть? Ребята с ломами? Бандиты?

- Сколько не читал статей и не слушал разговоров об интеллигенции, все говорят о ней в третьем лице. Никто себя к ней не причисляет.

- Если я скажу – я интеллигент, мои друзья ответят – а ты не слишком много на себя берешь? Кто дал тебе право называть себя образованным человеком? Я не возьму на себя такую смелость, потому что не считаю, что хорошо образован. Я считаю, что много нахватался. Но мне кажется, интеллигенция всегда была лучшей частью общества. Еще и в том, что она единственная кричит, когда что-то идет не так. Есть такое английское слово troubleshooter, или канарейка в шахте. Когда идет угарный газ, канарейка дохнет. Поэтому определяют – опасно ли жить в данном месте. Если интеллигенция кричит – значит что-то идет не так.

О критике

- Вы читаете комментарии к своим концертам, колонки музыкальных критиков?

- Естественно. Но у нас нет музыкальных критиков.

- Есть люди, которых называют таковыми.

- Назовите хоть одного, где я упустил?

- Борис Барабанов, например.

- Боря очень приличный человек. И даже, не боясь его обидеть, скажу, что он интеллигент. Но у него критика, скорее всего, социологическая: они делали то и то, вели себя так и так, и это было менее круто, чем когда я был молодой. Боря на самом деле мыслит хорошо и очень хорошо знает музыку. И я снимаю перед ним шапку. Но особой музыкальной критики я не замечал.

- Это выглядит как критика музыкальных критиков. Тем не менее, у них есть свои претензии, взгляды. Вы читаете их отзывы?

- Поскольку существует лента живого журнала, куда все статьи попадают в течение двух-трех дней, у меня есть удивительная возможность, которой были лишены наши предки – немедленно читать критику на все, что мы делаем. Поэтому я в курсе.

- Меняются ли от этого концерты?

- Это происходит крайне редко – я такого не помню. Но это возможно. Любой человек может написать что-то, отчего я скажу: блин, а он прав, немедленно меняем все полностью.

О коллегах

- Вас называют патриархом русского рока…

- Эмиром.

- Еще шейхом и султаном. Как вы относитесь к подобным клише?

- Можно назвать человека кем угодно. Что это меняет? Если люди ко мне так относятся, они выражают свое уважение. Что я могу поделать, если они уважают меня. Я кланяюсь низко, спасибо большое.

- Приятно быть патриархом?

- Во-первых, вся Москва с этим не согласится. Думаю, очень многие люди скажут, что это именно с них все начиналось.

- Русский рок - это тоже клише. Недавно спросил у друга, слушал ли тот последний альбом «Аукциона». Он ответил – это же русский рок, зачем он мне нужен.

- Понимаю такое отношение. Я знаю несколько людей в России, которые считают, что музыка - это совсем не нужное дополнение к словам. Главное, чтобы слова брали. А музыка может быть в три аккорда всю жизнь. У Маккартни часто бывают такие тексты, что мог бы и получше. И Леннон всю жизнь его за это грыз. Опыт Beatles показывает, хорошо, когда слова и музыка находятся в неудобном равновесии. То одно побеждает, то другое. А у нас они упали в сторону слов. И музыка никого не волнует. Я помню, как это было с Майком (Майк Науменко – прим. ред.). Говорю, Миша, хорошо бы в эту песню струнный оркестр. Он удивился – зачем? Гитара же есть - нормально.

- Вы страдаете творческой завистью - кто-то что-то спел, а вы думаете: жаль, что не я?

- Да, все время. Пока Джон Фрушанте не ушел из Red Hot Chili Peppers, например, я ему очень завидовал. Или тому, что делает Джонни Гринвуд в Radiohead. И всей этой группе. Им нельзя не завидовать.

- Как относитесь к столпам отечественного рока: Юрию Шевчуку, Косте Кинчеву, Андрею Макаревичу и другим? Есть ли какие-то совместные проекты?

- Упаси господи. Каждый должен заниматься своим делом. Мне кажется, что всем этим людям, к которым я так или иначе отношусь с любовью, немножко не хватает образования. Все они могли бы делать музыку лучше. Я и себя тоже включаю в их число. Так что Костя с Юрой могут не обижаться.

- Многие отмечают влияние на «Аквариум» Боба Дилана. Как на вас повлиял американский бард?

- Боб Дилан нас сильно расковал. Я помню Высоцкого, который был актуален как раз в то время. Выбирая между нашими бардами и традицией Дилана, которая на самом деле уходит в кельтскую традицию, я выбирал между минором и мажором. Между ощущением волка в углу, как у Высоцкого, и ощущением свободного человека.

О цензуре

- В чем проявляется эта свобода?

- Мы делаем то, что сердце приказывает. И остановить нас можно только с помощью вооруженной группировки.

- В советское время ваши песни подвергались правке?

- Их нельзя было исполнять, не проведя через специальную цензуру. Мы придумывали массу изобретательных путей, как сделать так, чтобы нам, по крайней мере, позволили выйти на сцену и петь. А уж что будет дальше – черт с ним. Ничего, у нас скоро все это появится заново.

- Есть ощущение, что цензура понемногу возвращается.

- И не понемногу. Ведь что происходит сейчас со спектаклем «Лолита» в Петербурге – его запрещают показывать на сцене театра.

- Да, из-за угроз создатели отменили спектакль, который вызвал возмущение «православных граждан».

- А кому хочется, чтобы пришли защитники морали и разбили тебе башку? Когда казаки говорят, что «Лолиту» Набокова ставить нельзя… Я не люблю Набокова, не люблю книгу «Лолита». Мне она совершенно не интересна. Но из принципа я скажу: почему казак, который, скорее всего, совсем не образован, должен мне говорить, что я должен читать? В какой момент я упустил свое право на выбор?

- А в Интернете должны быть ограничения?

- Любая цензура ведет к немедленному попаданию в концлагерь. Если тебя цензурируют, значит, дорогой мой, ты уже в лагере. У нас много россиян желают вернуться на зону, потому что там все просто. Вот тебе пахан, вот пайка – и думать ни о чем не надо.

- Но вот у Дмитрия Быкова есть мнение, что тяжелые условия для творчества в СССР помогли рождению действительно ярких талантов.

- Я с ним не осмеливаюсь спорить, потому что Дима большой человек. Но как может человек, который настолько образован, так безалаберно относится к процессам своего мышления – я не понимаю. У Димы на самом деле есть ностальгия по Советскому Союзу. И я был удивлен, когда с этим столкнулся. Капризы творческой личности…

- Возможно, это ностальгия по Булгакову и целой плеяде советских писателей?

- Ностальгия по кому? По палачам? По ничтожеству, которое тобой правит? Ностальгия по тем миллионам, которые умерли в лагерях? По Осипу Мандельштаму? Давайте назовем Мандельштама победой советской власти.

- Есть точка зрения, что о СССР нельзя говорить, как об одном сплошном лагере. 30-40е годы это уже не 50-60-е.

- Когда, напомню, Никита Сергеевич Хрущев дал приказ об уничтожении всех церквей, когда в Новочеркасске давили всех бастующих танками… Я помню 80-е годы, когда ты едешь в поезде на концерт и тебя могут остановить люди в штатском и сказать – ребята, все, возвращайтесь. Или прийти на концерт и сказать – у вас есть три минуты, чтобы всю эту фигню убрать. Государственная цензура – очень опасное дело.

- Кому бы вы дали править свои песни?

- Человек скорее бы получил пулю в лоб, чем такое право. Я пою то, что пою, и ни одна сволочь не встанет у меня на пути.

- Свобода творчества – у нее должны быть какие-то границы?

- Это всегда вопрос совести данного творца. Я могу использовать мат, но мне противно это делать. А есть люди, которые по другому не разговаривают. Поэтому, наверно, человеческое государство находит какие-то методы воздействия. Я, например, считаю Британию вполне цивилизованной страной с очень древними традициями и культурой. Я никогда не замечал, чтобы там была цензура. Когда приходишь в галерею Саатчи в Лондоне – это просто черт в ступе. Мне немножко не по себе. Но я понимаю, братья Чапмены имеют право делать то, что они делают. Мне это не нравится. Но ведь от этого лондонский мост не рушится и люди не начинают на улицах вести себя плохо. Они начинают вести себя плохо, когда рядом с ними растет огромное количество мигрантов без образования. Тогда на улицах начинают крушить витрины, как это было прошлым летом.

С другой стороны я понимаю людей, которые хотят вернуть цензуру. Когда включаешь телевизор или радио, на ум приходят сплошные многоточия. Без цензуры сложно, потому что люди некультурные – очень хотят материться с экрана. А с другой стороны, как только вводишь цензуру – появляется фашизм. Я думаю, люди должны перестать хотеть материться с экрана, перестать показывать только половые акты и ничего больше. Это естественный процесс. Должно пройти какое-то время. А люди не выдерживают – им надо все запретить. Когда запрещаешь все, наступает конец культуре.

- Егор Летов пел «Если бы я мог выбирать себя, я был бы Гребенщиков».

- Разумный выбор.

- Чем Гребенщиков так привлекателен?

- Я, наверно, понимаю, чем. Людям наша музыка может нравиться или не нравится. Но мы ухитрились на протяжении 40 лет делать то, что мы хотим, и не разу не сделать того, чего не хотим. И таким образом мы доказывали, что в любых условиях это возможно. Я думаю, это важно для людей.

Блиц-опрос

- С чего начинается Родина?

- Мне одно время приходилось ездить по Европе на поездах. Когда переезжаешь Брест и попадаешь в Россию, ощущение сказочное, непередаваемое. Если есть какой-то патриотизм, то он именно этим питается. В этой стране есть что-то, отчего щемит сердце.

- Кому на Руси жить хорошо?

- Переадресуем этот вопрос обитателям Кремля. На самом деле мне значительно лучше, чем им. Потому что мы свободны, а они нет.

- Какая первая песня, которая вам запомнилась.

- Beatles. «I want to hold your hand». Первое, что меня очень серьезно вставило.

- Последняя книжка, которая задела вас за живое?

- Любая книжка задевает меня за живое. Я сейчас читаю Теофиля Готье. А сегодня ночью часов пять изучал парижских алхимиков ХХ века.

- Где вы были в ночь с 19 по 20 августа 1991 года?

- Известие о ГКЧП нас застало в Усть-Илиме. Мы пришли в гостиницу, было утро. И тут по радио этот текст зачитывают. И, конечно, шок был большой и интересный. Мне очень понравилась тогда реакция сибирских радио. Говорили, они там в Москве явно не подозревают, что мы существуем. Не посоветовались с русским народом. В Москве есть такое. Москва считает, что они цари и боги, и что им не надо советоваться с Россией. И они когда-нибудь доиграются.

- Какая музыка обычно играет у вас в плеере?

- Учитывая, что у меня в компьютере больше 160 гигабайт музыки, звучать там может все, что угодно за последние полторы тысячи лет.

- Ваше образования - факультет прикладной математики - как-то помогло в жизни?

- Да, за время учебы я так много времени провел в кафе внизу, что написал такую кучу стихов, текстов и всего остального, на которых «Аквариум» долго держался и держится до сих пор.

Рецепт коктейля Блади Мэри от БГ:

Две части хорошей водки, три части томатного сока, одна часть лимонного сока, немного соуса вустер, немного соуса табаско, перца, соли, обязательно стебель сельдерея, желательно чуть-чуть густого мясного бульона. И все это перемешать. Можно еще соус пири-пири (по признанию Гребенщикова, он сам мало понимает, что это такое). Блади Мэри - самый сложный коктейль, который существует на земле, это правда. Но зато действует хорошо. Когда смешивают спирт с томатным соком – это не Блади Мэри.