О дедовщине, и не только

«Оборзевшие годки понимали только язык грубой силы и признавали лишь право сильного. Законы никто не отменял, но привлечь к ответственности провинившегося матроса законными методами было крайне сложно»

«Тетка ни с того ни с сего накинулась на меня, обозвала дармоедом и объявила, что именно такие, как я, издеваются над их сыновьями, ничего не делают и объедают государство»

Как всегда в этом случае, объектами их нападок стали самые важные для сохранения государственности институты: армия и спецслужбы, которые хоть и считались структурами силовыми, но оказались совершенно бессильными перед подлым предательством изнутри. Продажные журналюги, отрабатывая свои тридцать сребреников, с особым прилежанием принялись за дискредитацию всего и вся.

Результата их разрушительной деятельности долго ждать не пришлось. Однажды, всего лишь на третий год перестройки, какая-то сумасшедшая тетка ни с того ни с сего накинулась на меня в автобусе, обозвала дармоедом и во всеуслышание объявила, что именно такие, как я, развели в армии дедовщину, издеваются над их сыновьями, ничего не делают и объедают государство. Незаслуженное обвинение всегда обидно, но самым неприятным здесь было то, что глупую тетку живо поддержала большая часть пассажиров автобуса. После этого случая я перестал появляться в общественных местах в форме.

Процесс, как говорится, пошел, и очень скоро все перевернулось с ног на голову. Никому невозможно было что-то объяснить, как-то обелиться. Известные слова Наполеона о том, что народ, не желающий кормить свою армию, скоро будет кормить чужую, вызывали в лучшем случае снисходительную улыбку. Преобладало мнение, что наступила эра всеобщего братства, внешних врагов у нас нет и никогда уже не будет, слова Наполеона безнадежно устарели и, следовательно, не про нас. Вместе с тем с небывалым энтузиазмом передовая часть общества кинулась на поиски врагов внутренних. Долго искать не пришлось. Скинули с постамента железного Феликса, подставили в Тбилиси и в Вильнюсе своих солдат. А тут еще про неуставные отношения в полный голос возопили все кому не лень. Очень скоро у большинства населения страны сложилось стойкое представление о том, что, кроме дедовщины, в армии ничем больше не занимаются и что именно офицеры насаждают в воинских коллективах это позорное явление. О том, что это бред, знали все, кто служил, но их мнение никого уже не интересовало.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что проблемы не существовало совсем. Была, и еще какая! Появившись в начале 70-х, когда в армию стали призывать кого попало, в том числе и судимых, дедовщина пышно расцвела с началом перестройки. Уголовные понятия, которым при офицерах-фронтовиках не было места в казармах и матросских кубриках, постепенно проникли и сюда. Сложилась неформальная иерархия, согласно которой матрос, отслуживший меньше года, именуемый карась, обязан был выполнять все распоряжения старослужащих, независимо от их званий и должностей. Годки и дембеля, отслужившие, соответственно, больше двух и двух с половиной лет, уже не драили гальюны, не занимались приборками и другими грязными работами, предоставляя это почетное право карасям.
Хочу сказать, что, являясь ярым противником дедовщины, я, однако, усматриваю здесь некоторый элемент справедливости, потому как считаю, что глупо отвлекать на уборку гальюна классного специалиста, имеющего богатый опыт и обширные знания, в то время как есть масса молодых, неподготовленных матросов, которым кроме гальюна пока и доверить-то нечего. Но одно дело, когда грамотный и требовательный старшина даст оплеуху сачкующему лентяю, и другое, когда какое-то закомплексованное чмо, униженное и обиженное в прошлом и потому затаившее злобу на весь белый свет, начинает тиранить безответных карасей, уверившись, что имеет на это полное право. Отсюда становится ясно, кто же, собственно, издевался над молодыми матросами и солдатами.

Кто они – эти абстрактные деды и годки? Может быть, это какие-то кровожадные монстры из голливудских кинокошмаров? Нет, это те же самые духи и караси, отслужившие год-полтора и дождавшиеся наконец-то своего звездного часа. Это те же самые сыновья заплаканных мамочек, в первый год распускающие сопли, жалующиеся, что их обижают, на второй год сами становящиеся садистами. Кто виноват в том, что в звериной натуре человека сидит потребность гнобить слабого, унижать безответного?

Подавляющее большинство молодых матросов безропотно принимало такое положение вещей. Они работали, терпели, переносили все унижения и побои, ожидая своего звездного часа, а через полтора-два года сами становились притеснителями, а порой и жестокими истязателями молодого пополнения. Офицеры с разной степенью успешности боролись с этой ущербной системой, но гидра дедовщины оказалась весьма живучей. Зло процветало и крепло, а с началом перестройки приняло совсем уж угрожающие формы. 
Я, конечно, рад, что на сегодняшний день эта проблема не столь актуальна. С сокращением срока службы до одного года она практически сошла на нет. Но такой радикальный метод лечения болезни сродни не менее радикальному методу лечения головной боли с помощью топора. Я не знаю, чему можно научить матроса за один год, возможно, знают те, кто принимал это популистское решение (именно с этим выражением лица – см. стр. 2). Хотя вряд ли они что-то знают, потому как в армии, скорее всего, не служили. Я же уверен, что с дедовщиной можно было покончить, не ставя под удар обороноспособность страны. Как? Очень просто: либо профессиональная армия, либо, извините, террор. Не пугайтесь, я никого не призываю ставить к стенке (хотя в некоторых случаях не помешало бы). Игры в демократию принесли армии немало бед. В итоге что получалось? Офицеров постепенно лишили всех прав, отобрав у них почти все меры принуждения. По этим причинам очень скоро у командиров низового звена не стало реальной возможности для наведения уставного порядка ни методом принуждения, ни методом поощрения. А именно на этом – на кнуте и прянике – во все времена строилось руководство любым воинским коллективом. Изобрести велосипед тут вряд ли получится. Лишив офицеров реальных рычагов воздействия на подчиненных, высокое начальство не удосужилось объяснить, как в таких условиях наказать зарвавшегося деда или годка, не нарушая при этом закон. И как скоро знаменитые своей категоричностью строки устава «приказ начальника – закон для подчиненного» будут адекватно восприниматься без оговорки «если подчиненный – сам начальник»?

Последним успешным шагом в борьбе чиновников с порядком в вооруженных силах стало упразднение гауптвахты. Потом, правда, опомнились, дойдя до предела и развалив дисциплину окончательно. Гауптвахту вроде восстановили, но процедура оформления туда стала настолько сложной (чтобы не дай бог не нарушились права сажаемого), что командиры часто предпочитали разбираться собственноручно. В описываемые времена поздней горбачевщины сугубо уставные методы уже плохо действовали. Оборзевшие годки понимали только язык грубой силы и признавали лишь право сильного. Законы практически не работали. Нет, их никто не отменял, но были созданы такие условия, при которых привлечь к ответственности провинившегося матроса законными методами было крайне сложно.

Конечно, командир, старпом или старые заслуженные офицеры, имеющие непререкаемый, заработанный потом и кровью авторитет, без труда могли держать в узде стадо самых отмороженных головорезов. Кому-то из годков, может, было и плевать на их профессионализм, на прошлые заслуги, на многочисленные автономки и боевые службы, но было не плевать на решимость и крутость нрава, которая подразумевала исполнение приказаний с первого раза и бегом. В противном случае любой матрос, будь он хоть трижды годком, рисковал нарваться на самое жесткое рукоприкладство или на процедуру, которой я не могу подобрать название в обычном русском языке. Эта процедура была крайне болезненна для самоуважения и авторитета провинившегося. После пятиминутной беседы на ковре у командира или старпома любому отморозку хотелось, чтобы его просто отдубасили. Молодым же офицерам подчас приходилось нелегко, ну и, конечно, случалось всякое.

На заре перестройки на одном из кораблей Тихоокеанского флота произошел такой случай. Молодой офицер запер проштрафившегося матроса в цепной ящик, где тот – назло ему – взял и помер. Был поднят большой шум (гласность как-никак), офицера заклеймили позором, судили, и сидит он, бедняга, возможно, до сих пор. Конечно, это чудовищно – погиб человек (какой – это другой вопрос), но кто виноват? С точки зрения закона сомнений нет: конечно же, офицер. Но что ему надо было делать в ситуации, когда в дупель пьяный матрос, от безнаказанности уже давно забивший на все, чистосердечно и откровенно посылает всех куда подальше и даже грозит потыкать в лейтенанта ножиком?

Кто-то, очень искушенный в педагогике и демократическом словоблудии, может быть, и утихомирил бы разбушевавшегося отморозка речами, идущими от сердца, но лейтенант по неопытности долго разговаривать не стал, скрутил нахала и от греха подальше поместил до вытрезвления в импровизированный карцер. А куда его надо было девать? 

Погода была жаркая, а в карцере, понятно, тоже было тепло. То ли денатурат на этот раз оказался особенно ядовитым, то ли с чудовищного похмелья не выдержало на жаре сердце, то ли просто срок ему свой пришел, но матрос взял и умер. А кто виноват? Правильно: офицер. И ни в коем случае не те, кто придумывал и принимал эти дебильные законы, полностью лишившие командиров дисциплинарной власти.

Из многовекового опыта флотской службы следует такой вывод: куда матроса ни целуй, везде у него жопа. Сказано грубо, но метко и на сто процентов верно. Ничего не поделаешь, такая уж там анатомия. С этим, кстати, были согласны и сами матросы. Некоторые, уходя на дембель, откровенно говорили, что меньше надо было с ними церемониться. Также никто из разбирающихся в сути вопроса не будет спорить с тем, что, как за бойцом ни следи, он, как та свинья, которая везде грязь найдет, если захочет напиться, изыщет тысячу способов это сделать. Так произошло и у нас еще при нахождении лодки в родной базе.

Трое матросов, усыпив бдительность своих непосредственных начальников, смылись в самоволку в город. Там они благополучно привели себя в нетрезвое состояние (попросту – нажрались) и в поисках приключений на свой зад умудрились изнасиловать проститутку. Я этот объект потом видел, сомнений относительно рода ее профессиональной деятельности не возникало никаких, возникал только вопрос: почему изнасилование? Но грех совать нос в дела сердечные. Может быть, там была неразделенная любовь? А может, кто-то из троицы неосмотрительно пообещал жениться? Скорее же всего у парней просто не оказалось денег. Но, что бы там ни было, итогом увеселительной прогулки стало уголовное дело по статье 117 УК РСФСР.

Должен сказать, что милиция оказалась на высоте. Улик было немного: три маркированных по спине номером войсковой части ватника с фамилиями владельцев на внутренних карманах. Но, проявив чудеса смекалки, пинкертоны из райотдела всего лишь через две недели вышли на след злодеев. Бойцы были арестованы и впоследствии получили по заслугам. Но, как оказалось, виноваты были совсем не они, а их непосредственные начальники – офицеры, которые недоглядели и не предотвратили. Именно поэтому «нормальные парни, комсомольцы, отличники боевой и политической подготовки парятся сейчас на нарах».

Именно эту мысль на следующий день после задержания отличников боевой и политической подготовки нам два часа втолковывал инструктор политотдела – упитанный, розовощекий полковник в новомодных в металлической оправе очках, специально прибывший в экипаж провести воспитательную беседу с офицерами. Лет ему было около тридцати пяти, гладкий, холеный, похожий на наливное яблочко. Несмотря на внушительное звание, по всему было видно, что тяготы и лишения военной службы счастливым случаем обошли его стороной. В то нелегкое время стать до тридцати пяти лет полковником можно было, либо слетав в космос, либо героически сражаясь на переднем крае идеологического фронта. Исполненный благородного гнева, сверкая плоскими, как у Берии, стеклами очков, он обвинял нас в халатности, попустительстве, непрофессионализме и во всех остальных грехах. Было бы не так обидно услышать подобное от командира, комбрига или другого боевого офицера, который, как говорится, в теме. Который если уж и учинит разнос, то за дело, потому как сам во всем знает толк и право имеет. Но слышать разглагольствования этого хлыща было невыносимо!

Тут в ленинскую комнату заглянул командир. Должно быть, проходя мимо, он услышал несколько ярких фраз из вдохновенного выступления оратора. Бросив взгляд на наши кислые физиономии, он понял, что здесь происходит форменное избиение младенцев.
– Ты, полковник, что тут устроил? – начал командир почти дружелюбно.

– Да вот, по заданию начальника политотдела провожу с офицерами беседу, разбор полетов, так сказать. Дисциплина тут у вас, понимаете, хромает, матросы в самоволки шляются, а офицеры не следят, бездействуют... так сказать... – предчувствуя недоброе, сбавил он тон.

– А ты, значит, лучший специалист по воспитанию личного состава? – смерив политработника недобрым взглядом, поинтересовался командир. – Так переходи к нам на лодку, а то что же ты там у себя в штабе прозябаешь? Да и нам здесь прямо ну никак без твоего драгоценного опыта! А мой старпом пусть в политотделе месячишко за тебя балду попинает, может, харю, как у тебя, наест!

Замечу, что время было хоть и перестроечное, но еще вполне застойное и что такие хлыщи – политрабочие – имели реальную власть. Успешность карьеры любого офицера часто могла зависеть от них. Но, нисколько об этом не беспокоясь, командир продолжал в обычной своей манере (часть его не совсем литературных выражений я по понятной причине опускаю):

– Ты вот – целый полковник, а вот скажи мне, уважаемый, ты живого матроса кроме как с трибуны в глаза-то видел? А в море дальше, чем на рыбалку на штабном катере, выходил?

Не привыкший к такому обращению небожитель из политотдела глубокомысленно молчал, позабыв закрыть рот.

– А мои офицеры из морей не вылазят! Даже сейчас при стоянке в базе дома в лучшем случае раз в неделю бывают! Так чему ты их пришел учить, полковник? Как матросов воспитывать? Да поставь тебя сейчас одного перед строем, так у тебя очки запотеют и штаны промокнут в пять секунд...

Тут командир отвернулся от гостя и, словно того уже не существовало, принялся решать с нами рабочие вопросы. Близилась автономка, экипаж находился в состоянии сопутствующей ей суеты. За пару недель предстояло пройти проверку штаба флота, произвести учебные стрельбы, сделать по ним отчет, сменить боезапас, принять зачеты у личного состава, проверить технику, получить запасы и т.д. Времени катастрофически не хватало. Выслушав доклады, дав необходимые распоряжения, командир вышел, не обращая внимания на полковника. Так же поступили и мы, шутя и переговариваясь, шумно проследовали мимо трибуны на выход. Полковник политической службы так и стоял с открытым ртом.

Фото предоставлено Юрием КРУТСКИХ