Дорога в никуда, или Последний шаг командира

– Кто посмел? С какого перепуга?! – продирая слипшиеся глаза, командир в недоумении смотрит на часы. Он не может понять, кто кроме него мог решиться на такой беспредел. Мыслей никаких. Залитый вязкой патокой мозг буксует, скользит и никак не может за что-нибудь зацепиться. Скрипнула панцирная сетка видавшей виды армейской кровати. Ноги нащупывают, пытаются попасть в тапочки на полу. Встал, тряхнул головой, прошел, покачиваясь, по каюте. Зажурчала, забилась в умывальнике тонкая струйка. Растирая теплую воду по лицу и шее, сморкаясь и фыркая, командир постепенно приходит в себя. Только сейчас он начинает осознавать, что надсадный вой и шум в ушах – это не полусонные галлюцинации, а звук сирены за окном и топот ног куда-то бегущих людей.

 – Что такое? Тревога? По всей базе! Этого еще не хватало… – бормочет под нос командир, быстро натягивая штаны и через пуговицу застегивая рубашку. 

 В дверях уже топчется старпом, в глазах немой вопрос и искреннее недоумение: все прежние «тревоги» были, как и положено на флоте, «неожиданными», о них за неделю знали все – от водителя комбриговского уазика до жены начальника продсклада базы мичмана Прушкина – и к ним готовились. Прушкин, например, в такие дни старался утащить домой по максимуму, чтоб, если враги вдруг захватят базу, им меньше досталось. А тут вот – непонятно что! 

 Из штаба прибежал запыхавшийся рассыльный, с таинственным видом вручил под роспись пакет с солидной красной полосой наискосок и, не пояснив ничего, тут же скрылся. В подобной форме передачи распоряжений тоже было что-то новенькое. В пакете – приказ: экстренно готовить корабль к «бою и походу» и в шесть ноль-ноль сниматься со швартовых. По прибытии в точку погружения вскрыть другой пакет, за номером 7Ф, хранящийся на корабле у командира в сейфе под кроватью. О том, что это могло означать, даже думать не хотелось... 

 – Серьезно все, однако, – командир хмурится, еще раз перечитывает приказ и тянется к трубке телефонного аппарата. Но связи нет, телефон молчит, не издавая даже обычных гудков. Странно… 

 – Что произошло? Не в курсе? Новости вчера смотрел? – командир с надеждой глядит на старпома. 

Тот пожимает плечами и, наморщив лоб, начинает припоминать, о чем вчера говорили в программе «Время»: 

 – Прибалты хотят выйти из СССР, уже какие-то декларации о суверенитете понапринимали. Азеры с армянами опять режут друг друга в Нагорном Карабахе. Горбачев в Америке снова каялся и еще какую-то мирную инициативу предложил – Нобелевскую премию, видимо, уже конкретно пообещали... В общем, «процесс идет»... 

 – И это все? – командир разочарованно смотрит на старпома. 

 – Ну… Ельцин вышел из КПСС… – морщит лоб и припоминает тот из последних сил. – И с ним еще два… или три… миллиона членов… в смысле… партии. 

– Надо же какие смелые люди! Ничего ведь, блин, не боятся! На амбразуру прям, – восхищается героями командир. – Вот она – честь и совесть нашей эпохи! – плюет в сердцах. И вновь с надеждой: – Ну, Сергей Горыныч… тьфу ты, Гариевич! И что, никакого обострения международной обстановки? Никто никого не взорвал, не потопил, не сбил? Не захватил заложников? И даже просто никого не пристрелил? 

 Старпом беспомощно разводит руками, но при этом делает такое решительное и волевое лицо, что становится ясно: хоть и виноват, но готов исправить – взорвать, потопить, пристрелить… 

 – А это почему тогда? – командир словно не замечает рвения, выраженного на лице подчиненного, и кивает на окно, откуда еще доносится надсадный вой. – А это знаешь, что означает? – трясет он перед носом старпома злополучным пакетом с красной полосой. Старпом знает… Проходили… Он с опаской глядит на пакет, судорожно сглатывает слюну и незаметно, где-то в районе пупка, крестится. 

 Но командиру уже не до сантиментов, взгляд его холоден и решителен: 

 – Экипаж на борт! Быстро! Начинай приготовление! Я – в штаб. И давая понять, что разговор окончен, зарывается с головой в открытом сейфе, торопливо доставая и складывая в портфель личные вещи и документы. Через мгновение из-за двери доносится звериный рев старпома, ленивое шарканье ног перерастает в частый топот, и не более чем через десять минут экипаж рысцой по темным улочкам городка бежит на подводную лодку. 

 Прихватив тревожный чемоданчик, командир последним покидает казарму. Проходя по коридору, заглядывает в спешно оставленные каюты и кубрики, глядит на непривычный раздрай, на брошенные в суете вещи. И как-то неспокойно становится у него на душе... 

 До штаба пара минут хода. Наконец-то умолкла сирена, но в ушах еще звучит ее пронзительный, тревожный вой. Людей на территории базы уже нет – тревога разогнала всех по местам. Группа морпехов из роты охраны в полной боевой выкладке, бряцая оружием, пробегает мимо. Командир сторонится, пропускает и печально смотрит им вслед. Он пытается припомнить, когда в последний раз происходило нечто подобное. За двадцать лет подводной службы вспоминаются лишь два случая. Первый – когда в феврале семьдесят девятого года китайцы напали на Вьетнам. Тогда прямо с автономки его лодку завернули на юг и месяц держали на входе в Тонкинский залив в полной боевой готовности. Второй раз – когда в восемьдесят третьем был сбит южнокорейский «Боинг». Тогда тоже, ничего не объясняя, среди ночи выгнали лодку из базы, и уже в море пришел приказ следовать на перехват авианосно-ударной группы. И тоже был пакет с красной полосой наискосок... 

 Вспомнилось, как своими руками с минером и замполитом снимал шифр-замки с боевых клапанов третьего и четвертого торпедных аппаратов, как делал запись в вахтенном журнале о разблокировке ядерного боеприпаса, как двое суток в ожидании роковой команды стояли наизготовку. Тогда не думал, не осознавал, лишь потом стало доходить, как все было серьезно. Тогда обошлось... И вот опять! 

 Когда командир вышел из штаба, было уже совсем светло. Едва оторвавшись от кромки горизонта, рыжий раскаленный шарик уже пылал, плавил под собой море, выжигая на глади ослепительную дорожку. Искрясь и переливаясь, дорожка бежала к берегу, разрезая розоватое полотно залива почти пополам. Низкие лучи – еще деликатные, мягкие и совсем не жгучие – приятно припекали обращенное к солнцу лицо. 

 – Вот она, благодать-то! – блаженно жмурясь, командир глядит на раскинувшуюся перед ним бухту и всю эту идиллическую картину. – И чего людям надо? Созерцай, живи, радуйся… 

 Ветерок – мягкий, еще не влажный и не удушливо липкий – доносит с моря запах йода и гниющих водорослей. Там, на берегу, поблескивая из-под влажных черепичных крыш разноцветными квадратиками окон, в темной зелени елей и кокосовых пальм белеют хаотично разбросанные строения базы. Еще дальше, у самого уреза воды, щерятся редким частоколом вынесенные в море пирсы. У одного из них сверкает глянцем округлых бортов его подводная лодка. С флагштоков в готовности к погружению уже сняты флаг и гюйс. На мостике с биноклем на шее, щурясь, переговаривается с замполитом старпом. В носу и в корме одетые в оранжевые спасательные жилеты переминаются с ноги на ногу швартовые партии. Подводная лодка к выходу в море приготовлена и ожидает только прибытия командира. 

 Сколько раз вот так шел он на свой корабль. Как радостно всякий раз билось сердце, как трудно было скрывать за напускной суровостью эту свою пацанячью радость. Радость от осознания того, что вот она – грозная махина, сотни тонн смертоносного железа – отдана в полное его распоряжение и беспрекословно послушна его воле. Радость от предвкушения, что вот сейчас он окажется в привычной своей стихии, займется любимым делом... «В море – дома», – это как раз про него. Да, он был неискоренимым романтиком, любил море, морскую службу и оставался верен им до конца. Безжалостно отклоняя поступающие порой предложения перейти на теплое береговое местечко, он вновь выбирал тернистый путь моряка и ни разу о том не пожалел. Да, он любил свою нелегкую работу, он ею жил и был, наверное, счастливым человеком. 

 Всякий раз, подходя к пирсу, командир непроизвольно ускорял шаг. Там, на последних метрах, он едва не бежал. Взлетая по трапу, еще с палубы кричал старпому, чтобы тот командовал отход, карабкался на мостик и, пристроившись на откидной своей сидушке-насесте, наблюдал сверху за милой его сердцу палубной суетой. И вот – все как обычно: за спиной – опостылевший, суматошный берег, впереди – его родной корабль под парами и экипаж, застывший на боевых постах, готовый по мановению руки выполнить любой его приказ, размеренные подводные будни, привычная морская жизнь… Но почему на этот раз командир не спешит? Почему лезут в голову непрошеные мысли? До пирсов – меньше километра, десять минут спокойной ходьбы... Но почему командир непроизвольно замедляет шаг? Почему так стремительно бегут секунды? Скукоживается, неумолимо сокращается этот отпущенный лимит времени и пространства? О, как же хочется его растянуть! 

 – Родина вас учила, кормила, одевала, обувала – пора и долг отдавать! – еще звучат в ушах произнесенные несколько минут назад слова адмирала. Что тут можно возразить? Верно сказано. Святая обязанность всякого военного человека, получив приказ, идти его выполнять, и если надо, то погибнуть. Для этого Родина тебя готовила и содержала большую часть твоей жизни. Чтобы в нужный момент иметь право потребовать. А ты соглашался на такие условия… Значит, никаких сомнений, эмоций, посторонних мыслей и чувств. Вперед, командир! И что с того, что тебе известен радиус поражения ядерной торпеды? И то, что, выстрелив ею даже на максимальную дальность, старенькая дизелюха не успеет выйти из опасной зоны, слишком она для того тихоходна. Но даже если повезет, если успеет и ударная волна, ослабленная гидрологией моря ли, рельефом ли дна либо заступничеством высших сил, догонит и долбанет не слишком сильно, то это все равно не поможет! Тут же прилетит ответка – по квадрату, откуда был произведен залп, сразу же будет нанесен удар, и тоже ядерным боеприпасом. И вот тут-то уж шансов никаких! Зуб за зуб, око за око… 

 Адмиралу это тоже хорошо известно. Прощаясь, по-отечески похлопав по спине, крепко сжимая командиру руку, он неуклюже пытался шутить: 

 – До встречи, командир! Приказываю вернуться! Подводная лодка денег стоит… Да и ты со своими охламонами нам еще очень можешь пригодиться. 

 Солнце начинает не на шутку припекать. Жар от раскаленного асфальта ощущается уже даже лицом. В голове гулким стуком отдается каждый сделанный шаг. Черное полотно дороги медленно движется навстречу, наползает и неумолимо съедается под ногами. Все ближе и ближе пирсы. Утекают последние отпущенные мгновения, минуты и метры… Мысли – сумбурные, отрывочные – помимо воли возникают, роятся в голове: 

– Но что это? Почему? Зачем? Чья-то ошибка или сбой системы? Или действительно что-то произошло? В любом случае путь в один конец… Вот он, момент истины! 

...А если все же ошибка? Что, если какой-то идиот… Назад ведь потом не отыграешь… Ядерная торпеда – не воробей: «Пли! Ой, не пли, не пли…» Третья мировая, может, и не начнется, но нас накроют однозначно… 

 Командир идет, смотрит по сторонам, и цепкий взор его примечает всякую мелочь. Вот прямо перед ним, задрав хвост, часто-часто перебирая лапками по раскаленному асфальту, перебегает дорогу зеленая ящерка. Крикливые портовые чайки, наглые и грязные, дербанят какую-то тухлятину на берегу. Лениво колышется пожухлая на солнце трава, сухо шелестят обдуваемые легким ветерком ажурные листья пальм над головой. Море, словно присыпанное слюдяной крошкой, играет, искрится, слепит глаза… Все вокруг как всегда. Так же, как вчера, как неделю, год и столетия назад... Но возможно ли, что уже завтра этого ничего не будет? Исчезнет все, растворится, сгинет без следа… Оно, может, и останется, и будет существовать, но не для него, не для старпома, не для его парней… 

 Командир щурится, глядит на солнечную дорожку и грустно улыбается. Он отчетливо понимает, что, скорее всего, видит это все в последний раз. 

 – Но, что бы ни было… Ты – военный, ты присягу давал! Значит, никаких рассуждений! – гонит он от себя шкурные мысли. – А то что же получается? Если военный человек вместо того, чтобы выполнять боевой приказ, начнет думать, митинговать… На фиг он кому такой нужен? К стенке такого! Приказ есть приказ, и он должен быть выполнен! Беспрекословно, точно и в срок! Любой ценой! Иначе вакханалия и развал всего… Не нравится – иди на берег, в народное хозяйство, в демократы... 

 До пирса уже рукой подать. Со стороны моря доносится перекатистый шум прибоя. Вот белая будочка проходной, вахтенный матрос отдает честь. Последняя сотня метров… 

 – А деды наши как? На Курской дуге, под Сталинградом! – суровеет лицом командир. – А твой конкретно дед? В Маньчжурии за три дня до окончания войны погибший… «Последний бой, он трудный самый». Мог бы ведь и отсидеться. Три дня – и вся жизнь впереди. Но нет! Вряд ли в его голове могли зародиться такие мысли. А у меня вот зародились. 

... Но тогда была война! Все ясно, вот он – явный враг. Бей, круши, уничтожай! И сам, конечно, можешь погибнуть. Но на войне как на войне! Не страшна смерть, когда лицом к лицу… Да и сейчас страха-то ведь никакого нет. Хочется просто понять: кто, почему, зачем? За какие идеалы, во имя какой такой высокой цели я должен идти на смерть… И вести за собой людей, вверивших мне свои жизни. 

 Командир глядит на часы. Пять минут до отдачи швартовых. Привычно бежит по кругу неутомимая секундная стрелка. Еще целых пять минут! Нет, уже четыре… 

 – Да… На войне все было ясно… А что сейчас? Ведь разрядка, перестройка, гласность… Войска из Германии вот выводят… Горбачев взасос целуется с американцами и вообще находится сейчас вроде в Америке. Какая тут на фиг война? Бред какой-то… И вновь продолжается внутренний диалог, лезут мысли, непрошеные и каверзные. Никуда от них не деться! Они рождаются и назойливо крутятся в голове. Разум, смирившись с неизбежным, требует хоть какого-то логического обоснования. 

 – Но почему, зачем? Что могло произойти? – опять мысли по кругу. И вдруг спасительная: – Может, переворот кто в Москве замутил, воспользовался случаем… Лысый в Америке… Ну и ясно тогда, к чему вся эта канитель – американцы решили вмешаться, наши погрозили пальцем и сказали: «Оставляйте Горбачева себе, а к нам не лезте!» И повысили на всякий случай боеготовность до высшего уровня. И силы на дальних рубежах стали разворачивать… 

 Догадка была здравая, и на душе у командира как будто полегчало. Но ненадолго. Вспыхнувшие было радужные надежды быстро сменились другими мыслями, еще более тревожными: 

 – Какой на фиг переворот! Если и да, то он обречен… Кто возьмет на себя ответственность? Кто гайки рискнет закрутить и стадо в стойло опять загнать? А если этого не сделать, то все развалится! Еще хуже станет. Тогда и смысла никакого… 

 Но… Есть приказ! Через час будем в точке погружения, вскроем пакет… – командир с тоской глядит на близкие уже пирсы, на готовые к отходу корабли, на свою подводную лодку. 

 – Может, закосить… протянуть время. Ну не могло ничего серьезного произойти! Явно ведь какая-то ошибка. Выполнять ли в таких условиях приказ? Разберутся, потом окажется, что и не надо было. Молодец, скажут! На вот тебе вместе с Горбачевым Нобелевскую премию мира! Такая вот проверка на вшивость… 

 Тьфу! – плюет в сердцах командир и мысленно одаривает себя испепеляющим взглядом. 

 Вспомнилось, как пару лет назад по возвращении из автономки он случайно узнал, что обе ядерные торпеды, с которыми ходил воевать, оказались неисправными. Что сходили они тогда на другой конец земли, по сути, с бесполезными болванками – техник, готовивший торпеды на ЯТЧ (ядерная техническая часть. – Прим. авт.), специально не присоединил к зарядам какой-то важный разъем, внеся таким образом и свой посильный вклад в дело борьбы за мир. Командиру тогда стало обидно – за себя, за свой экипаж, за ту автономку, которая оказалась, по сути, профанацией, и прежде, чем пацифистом занялись соответствующие органы, собственноручно набил тому морду. 

 А вот сейчас его самого съедают шкурные мысли… 

 – Гнать, гнать, гнать! Под ногами уже горячее железо плавучего пирса, последние метры... 

 Командир подходит к трапу и останавливается. Лодка чуть заметно покачивается, натягивая и ослабляя изготовленные к отдаче концы. Взгляд скользит по дуге корпуса вниз, туда, где в промежутке между бортами журчит и колышется узкая полоска воды. Словно Рубикон, отделяет она свет от тьмы… 

 Командир делает шаг.

 – По местам стоять, со швартовых сниматься! – кричит он на мостик и привычно взбегает по трапу… 

 Из всего экипажа только он один знает, что обратной дороги нет. Командир всегда все знает.

Фото:

предоставлено Юрием КРУТСКИХ, с сайта submarines.narod.ru