Меткий стрелок предпочел бы исцелять

Один из самых успешных и востребованных российских оперных певцов нашего времени – Владислав Сулимский. Его называют настоящим актером шаляпинской традиции, лучшим вердиевским баритоном и приглашают петь главные партии ведущие театры и фестивали Европы и Америки.

Как он достиг этого успеха? Почему искал свой голос десять лет и на что жил, обучаясь в Италии? Об этом и многом другом артист рассказал нам во время визита во Владивосток на V Международный Дальневосточный фестиваль «Мариинский».

Сдавать за меня сольфеджио ходил декан

– Вы выросли в музыкальной семье?

– Профессиональных музыкантов у нас не было. Мой дедушка цыганской крови, он был очень одаренным от природы: играл на многих музыкальных инструментах, хорошо пел. Бабушка любила музыку, но сама никогда не занималась. Именно она отдала меня на скрипку, чтобы ерундой не занимался.

– Так все началось с игры на скрипке?

– Да, я семь лет отучился в школе и затем поступил в музыкальное училище, хотя играл на скрипке без охоты. В 90-е особого выбора не было: иди в армию или учись дальше. А армия в те годы, сами понимаете, что собой представляла…

– Как впервые узнали, что у вас есть голос?

– Случайно, на втором курсе музыкального училища. Я плохо успевал, и, когда меня решили отчислить, завуч сказал: «Не расстраивайся, иди на вокальное отделение, там недобор всегда, может, и возьмут». Я говорю: «Но я не пел никогда». А он: «Иди попробуй, может, у тебя голос есть!» Так и получилось.

– Никогда не пели до этого?

– Нет, ни на сольфеджио, ни в хоре. Помню, в музыкальной школе пришел на хор спустя две недели после начала занятий: лежал в больнице. А меня педагог не стал даже слушать, просто выгнал вон. Во мне восемь лет после этого жила детская обида. Петь вообще не хотелось.

– Почему после училища решили поступать именно в Петербургскую консерваторию?

– Сначала семь месяцев учился в Минской консерватории. Там мне не повезло с педагогом. После занятий с ним диапазон стал меньше, и я понял: что-то не срастается, нужно уезжать. В Питере у меня были друзья-вокалисты, я хотел учиться у их педагога. Поэтому поехал поступать в Питер. Все получилось с первой попытки. Единственной проблемой была сдача сольфеджио, которого я не знал вообще. Сдавать его за меня ходил декан. «Послушайте, как он поет! Поставьте хотя бы четыре», – просил он комиссию.

– Однако консерваторию не окончили?

– Волею судеб в 2000 году меня взяли в Академию молодых оперных певцов Мариинского театра. График был бешеный, и в августе я не успел подготовиться и сдать в консерватории экзамены по философии и тому подобным дисциплинам. Зачем певцу доскональное изучение теорий Канта, до сих пор не знаю. Достаточно того, что человек вообще читает (а наше поколение читало гораздо больше, чем сейчас). В итоге ушел со скандалом, но не жалею.

– Обучение в академии при театре давало больше?

– Академия тогда была величиной. Лучшие певцы со всего постсоветского пространства приезжали в нее на прослушивание. Контингент был высочайшего уровня. Все ребята моего набора и предыдущих двух сделали блестящую карьеру, до сих пор поют и в Мариинском театре, и на других площадках.

Голос «просыпается» на итальянском

– После трех лет в академии вы называли свое состояние безнадежным. Что было не так?

– Чувствовал, что мне чего-то не хватает. Слушал много записей, равнялся на самых крутых певцов прошлого и современности, сравнивал. Я вообще люблю покопаться в себе, поискать. Нужны были перемены, чтобы идти дальше.

Разругался с руководителем академии и ушел. В это же время умерла мама, и я, недолго раздумывая, продал несчастливую квартиру, в которой у нее все так плохо складывалось в жизни. Эти деньги пустил на свое первое обучение в Италии. Бог мне послал человека, который меня туда увез, познакомил с моим первым агентом, привел к первому итальянскому педагогу. 

Конечно, все было непросто. В Европе деньги быстро заканчиваются. Но очень много людей мне помогало, и я не чувствовал себя обреченным в этих стесненных обстоятельствах. Все было в кайф. Даже когда мы жили в одной квартире с тенором Сережей Скороходовым и – только не говорите итальянским властям – по одному талончику ездили вдвоем в метро целую неделю. Приходилось искать какие-то ухищрения, но было весело.

– Два года в Италии занимались только пением, нигде не подрабатывали?

– Только пением. Нам повезло с жильем, через знакомых сняли квартиру за смешные деньги и в итоге научились жить чуть ли не на 20 евро в неделю. Еще мы осмотрели множество достопримечательностей – совмещали учебу с отдыхом. И в этой поездке я познакомился со многими интересными людьми, которые в дальнейшем очень помогли в жизни.

– Что дало обучение в Италии в плане голоса и вокала?

– Во-первых, новую технику пения. Это происходило не сразу, зачастую люди годами переучиваются. Но, как ни парадоксально, какие-то вещи мне на итальянском языке объяснили доходчивее, чем русский педагог на русском. Когда я только начинал учить итальянский, пришлось накупить кучу книг, словарей и активно заниматься. Через неделю разговаривал с педагогом на итальянском. Не по-итальянски, со всеми правилами этики, орфографии и пунктуации, а на итальянском, – смеется Владислав. – А через месяц писал и говорил вполне сносно.

Второе, что я получил, – понимание фонетики на итальянском. Это самое необходимое для оперных певцов. Если знаешь, в каком месте говоришь, какие мышцы задействовать, это 50 процентов успеха. Только понимание техники произношения, и в первую очередь певческого произношения, дает неимоверный скачок в вокале. К сожалению, у нас только в крупных театрах есть хорошие коучи по итальянскому языку, которые ставят фонетический ряд правильно. 

И полетели бабочки в голове…

– Когда пришел настоящий успех?

– Это был 2013 год. На мастер-классе во Флоренции мой педагог Паоло ди Наполи решил, что пришла пора меня «ломать», и сказал все, что думает обо мне и о моем пении. Как говорят итальянцы: Bene, bene, ma… («Прекрасно, превосходно, но…»). В тот раз было одно bene, а потом много-много ma. Для меня это был переизбыток информации, как будто мой компьютер переклинило и оперативка перезагрузилась. В итоге на концерте я еле допел арию до конца. Ушел в расстроенных чувствах, даже ни с кем толком не попрощавшись. Просто сел в машину и поехал на море на две недели. Пил вино, курил сигары, ловил рыбу, жарил барбекю, купался. Не думал ни о музыке, ни о пении, настолько был разозлен на себя и расстроен.

А когда после отдыха вернулся к занятиям, с удивлением обнаружил, что мне стало легче петь. Концертмейстеры в театре стали говорить, что сейчас им нравится, как звучит мой голос. Вскоре возник гала-концерт, где я пел «Смерть Родриго» из оперы Верди «Дон Карлос» – сложнейшую арию, которая долго у меня не получалась. Я вышел, спел, и ария прозвучала как надо. Выходя со сцены, даже заблудился: ушел в другую кулису, вернулся. Люди смеялись, хлопали, а у меня в голове бабочки летали от того, что наконец-то был доволен своим пением. Потом встретил Дмитрия Вдовина, руководителя молодежной программы в Большом театре, и он сказал, что был в шоке от моего выступления на концерте, ему казалось, будто совершенно другой человек пел.

Это эпохальный момент. Тогда я осознал, что хотел от меня Паоло. Дальше все пошло по нарастающей. Много ролей, много работы над ними, занятия с другими итальянскими педагогами. Очень хорошее время для творчества.

– Сколько лет потратили на поиски своего голоса?

– Наверное, лет десять… 

– Не хотелось бросить это все и сдаться?

– Не знаю, это часть моей жизни. Хирург ведь не уходит из профессии, если какая-то операция не получилась? Или футболист, когда с десяти метров не попал в ворота, просто думает, как научиться попадать. То же самое у меня: это часть жизни, и ты не можешь просто так ее выбросить. Я ничего не умею больше делать. Хорошо стреляю, но, надеюсь, это умение не пригодится. Люблю петь, я живу, дышу этим.

– Сейчас продолжаете заниматься с кем-то?

– В последнее время из-за пандемии нет такой возможности. Окажись я в Италии, занимался бы много и часто. Но периодически обязательно обращаюсь к педагогам. Волей-неволей свое ухо замыливается. Всегда нужен свежий взгляд, свежая оценка. 

Дьявол в подсмотренных деталях

– Вечная дилемма: что полезнее – кнут или пряник? В фильме «Одержимость» дирижер путем унижений, оскорблений, по сути, психологического насилия воспитывал гениальных музыкантов. Для вас более результативно мягкое позитивное отношение или жесткий авторитарный подход?

– Мне кажется, интереснее путь через шутки, юмор. Агрессией ничего не донесешь. Особенно в сфере сольного исполнения. Если хор подразумевает некую муштру (выбеливание голоса, подведение под общий стандарт), то солист при агрессии замкнется, обидится, все «чакры закроются», и, естественно, горло начнет зажиматься. А это уже ничего хорошего не принесет. Не встречал в нашей профессии злых, кричащих людей. И сам, когда пытаюсь объяснить, стараюсь через шутки найти сравнения, чтобы человек понял, что от него требуется.

– Вы периодически даете мастер-классы вокалистам. Нравится учить пению?

– Нравится. Чувствую, что это будет продолжением моей профессиональной деятельности в дальнейшем. Сейчас могу позволить себе такие занятия, только когда нет активных выступлений. Если же подряд несколько разных спектаклей, то погружаться в ошибки другого, невольно их перенимая, опасно, можно самому запутаться. Бывает, подскажешь кому-то прямо накануне спектакля и сам начинаешь думать: «А я же не так делаю». И все, начинается куролесенье. Потом только через мышцы голос приходит на место. Потому что мышцы – это главное в пении. Они запоминают, как правильно петь, связки помнят, как работает гортань, и все это возвращается. Но такие эксперименты я не очень люблю.

– Вы очень органичны на сцене. Как пишут критики, выстраиваете свои роли «со скульптурным изяществом». Это больше инстинктивно или продуманно, заученно?

– «А» – интуитивно, «Б» – продуманно. Наверное, это идет из детства. Я очень много читал, особенно приключенческие романы, которыми увлекались ребята того времени, например, всего Дюма перечитал. Это дало умение находить движения, образ, произношение. Как говорится, «дьявол кроется в деталях». Когда ты прочел или где-то увидел, как говорят знатные люди, какие жесты при этом делают, потом переносишь в свою профессию, в свою жизнь, если нужно. Это дар, который есть в каждом человеке, но кто-то развивает его, кто-то нет. Люблю представлять себя в образе. Иногда так захожу в роль, в кураж, что теряюсь, не понимаю, где я. Кажется, будто действительно в Испании, в эпоху Филиппа II. До болезни какой-то иногда доходило. Сейчас уже немножко спокойнее стал.

Однако, когда подряд четыре-пять разных спектаклей за неделю, невольно на мышцах работаешь: ноги сами знают, куда тебя нести, рука сама поднимается в какой-то жест, глаза сами стреляют куда надо. Как будто в тебя вставили чип с книгой – и все, ты играешь этот фильм. Но каждый раз, когда поешь спектакль на сцене, находишь что-то новое. Могу вспомнить все сценические действия, детали, которые менял в каждой роли. 

Помыть, что ли, посуду… 

– Плакали ли когда-нибудь на опере?

– Конечно. Например, в новой постановке оперы «Царская невеста» в Мариинском театре. В конце был момент, когда Марфа поет арию и затем идет сцена покаяния. Это было нечто, просто прорвало. Многие потом говорили, писали, что еще не видели такого. Видимо, передалось это ощущение. Внутри себя я действительно ушел в то время, признал вину в том, что наделал. Это было полное погружение в историческую, духовную, ментальную реальность того времени. Не могу передать это состояние словами.

Когда сопрано Анна Нетребко взялась за злодейскую партию Леди Макбет, она сказала: «Наконец-то можно никого не играть»…

– Есть роли, где вам играть не нужно?

– Особенное удовольствие получал, когда пел Джанни Скикки (в опере Джакомо Пуччини «Джанни Скикки». – Прим. ред.). Как будто это я. Или Григорий Грязной в «Царской невесте» – роль, в которую буквально влетел за несколько дней до премьеры в Мариинке. Тоже мой герой. Искренний, любящий человек, который немного запутался.

Практически все роли могу примерить на свою шкуру. Кроме Евгения Онегина: у него какая-то внутренняя вражда, и в музыке Чайковского это чувствуется. Вроде ария и красивая сама по себе, но какая-то неискренняя. Не люблю этот персонаж, отказываюсь его петь.

– Как готовите новую партию?

– Естественно, сначала литературные первоисточники нужно посмотреть, разобраться, что происходит по сюжету. Затем разбираю ноты, ритм. Люблю учить сразу, с ходу напевая все насквозь и повторяя партию сотню раз. Не могу зубрить дома, мне нужен гармонический расклад, поэтому сразу занимаюсь с пианистом. Или могу в наушниках запись послушать, но не больше часа. Потом меня начинает это бесить – я человек действия.

– Вы признались как-то, что любите мыть посуду перед спектаклем…

– До того как появились посудомойки. Этот бзик уже прошел. Сейчас по дороге на спектакль иногда хочется завестись: побибикать, посигналить, высказать свое мнение человеку, что он быстро едет или медленно. Такой адреналинчик поймать. Вот это есть.

– Оперное пение – большой эмоциональный и физический труд. Как восстанавливаетесь после спектаклей?

– Если нагрузка была большой, после спектакля просто сажусь, выкуриваю сигару, и все — готов к новым подвигам с абсолютно возрожденными силами. То есть мне нужно какое-то время, чтобы отпустить все.

– Сигары не вредят голосу оперного певца?

– Это лучше, чем сигареты, кальян и прочее. Курить, конечно, вредно, но я в этом не одинок. Уже лет восемь курю сигары. Кто-то меня подсадил на это, кого-то я подсадил. Пусть они меня простят. Но это действительно помогает при больших нагрузках. 

Лучший спорт – грибы собирать

– График выступлений у вас очень насыщенный – более 90 в год. Удается видеться с семьей?

– По возможности беру родных с собой. Но, когда запланированы какие-то активные передвижения, смысла в этом нет. Если предстоит постановка, которую готовишь месяц, конечно, лучше быть вместе. Одно время младшая дочь росла практически без меня. Полтора года видел ее наездами – день, два, неделю, месяц… Это несерьезно, поэтому даже благодарен немного этому сумасшествию пандемии: наконец смог побыть с семьей.

– У вас подрастают две дочки. Хотели бы продолжения певческой династии?

– Они голосистые, у них очень хороший слух. Когда на машине едем на дачу, постоянно поют песни. Тот случай, когда мне не хочется сделать тише, наслаждаюсь этим моментом. Конечно, я желал бы для них творческой, интеллектуальной работы в будущем. Но это как пойдет. Помня свое детство и обучение, не хочу давить ни на кого: заставлять на чем-то играть, что-то делать. Вот им интересно петь песни Билли Айлиш или группы «Король и шут» – ок. Этого достаточно, чтобы голос начал развиваться. Не надо наступать на горло, настаивать на чем-то. Можно плавно, ненавязчиво подводить к прекрасному искусству.

– Еще говорили, что любите стрелять…

– Да, у меня различные виды пневматического оружия, арбалет. В детстве в тиры любил ходить, в училище сдавал нормативы, и у меня всегда были хорошие показатели. Один раз ездил на охоту. Кураж понравился, а убивать животных – не очень. Слава богу, это было единожды и больше не повторится. Это стресс для меня. Даже рыбалку не люблю, потому что ловить рыбу своими руками жалко. Здорово поймать огромную щуку, судака, но можно же отпустить, необязательно уничтожать.

– Вы большой футбольный фанат. Сами играете?

– Сейчас нет времени особо на развлечения, и авария была, колени уже не такие здоровые, чтобы бегать в футбол. Посмотреть иногда можно. Я люблю по лесу ходить, грибы собирать. Это мое. Иногда могу четыре часа ходить без остановки, по горам полазить – чем не фитнес? У меня такой спорт.

– Если бы могли, проснувшись завтра, обнаружить у себя одно новое качество или способность, что бы это было?

– Вопросик такой мефистофельский. Как бы на него фаустовский ответ не дать… Бессмертия желать глупо. Может быть, исцелять других – это бы я попросил.

– Жизненное кредо Владислава Сулимского?

– Никогда ни о чем не жалеть и не делать другим зла. А если сделал, не жалеть, – снова смеется певец. – Это писать не надо!

Наталья РОГУДЕЕВА

Фото предоставлено пресс-службой Приморской сцены Мариинского театра