Бестеневая лампа

Он вдруг понял, что сейчас не сможет сдержаться и ударит ее. Лариса, конечно, была ревнивой всегда, с самого начала их знакомства, но сегодня в ординаторской она перешла какую-то границу, ударив его ножом. Платонов понимал, что мир не будет прежним, но сейчас его больше волновала рана.

Вид собственной крови не то чтобы бодрил, особенно после довольно сложной операции посреди ночи. Хотелось присесть и не смотреть на то, как сквозь повязку проcтупают крупные капли. Несколько их попало на платье Ларисы и босоножки, но она не замечала, накладывая довольно кривые, но крепкие туры повязки.

– Не завязывай бантики, – покачал головой Платонов, –просто край засунь под повязку. Все равно ее скоро снимать.

Он вытащил из кармана телефон, нашел номер Барсукова, позвонил. Тот взял далеко не сразу.

– Да… Что? Капитан…

– Помолчи, – оборвал его Платонов. – Ты в себя пришел?

– Частично, – ответил Барсуков. – Как в палате оказался, не помню, голова болит, но не тошнит уже.

 – Замечательно. Ты мне нужен. Прямо сейчас. Мне лично, – короткими фразами говорил Платонов, чтобы точно донести информацию до коллеги. – Слушай внимательно...

Барсуков пришел минут через пятнадцать. Он собрал в перевязочной лоток с инструментами, взял несколько лигатур, бутылку водки из холодильника и зашил Платонову руку без анестезии, предварительно перевязав в ране какую-то подкожную вену.

Пока он шил, Лариса сидела на корточках в углу ординаторской и плакала, беззвучно, сотрясаясь только плечами и локонами волос…

Он смотрел на нее, временами морщась от боли, смотрел на ее руки, волосы, на колени, выглядывающие из-под платья, на красные капли на туфлях, на салат, политый его кровью, на тарелки с не нужной никому едой, слушал ее всхлипывания и хотел, чтобы она просто исчезла. Чтобы ее никогда не было и он не встретил ее много лет назад и не решил, что настало время сыграть в любовь. Хотел, чтобы он зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, угол у окна был пуст.

В ту новогоднюю ночь что-то окончательно сломалось между ними. С каждым швом Барсукова он уходил от нее все дальше и дальше, сжав зубы. Словно с той кровью вылилось из него последнее, что было какими-то чувствами к Ларисе.

Платонов понимал, что отношения между мужчиной и женщиной должны гореть в костре эмоций, а иначе все это превращается в какой-то несладкий водянистый кисель. Его и пить противно, и выплеснуть жалко, но, черт побери, не до такой же степени разводить этот костер. Особенно когда эмоций осталось не так много и почти все они негативные.
Когда Барсуков отрезал последнюю нитку и наклеил на рану пластырь, Платонов поблагодарил его и попросил никому не рассказывать о случившемся. Капитан кивнул, сложил все в лоток и молча ушел.

– Такси вызови себе. – Лариса подняла голову. -Провожать не пойду. Кастрюлю с котлетами оставь. Жрать охота.

– Ты придешь домой завтра? – спросила она сквозь потекшую тушь. – Тебя ждать?

Он криво усмехнулся, вытащил руками котлету и стал есть. Лариса встала, подошла и хотела взять его за руку, но он отдернул ее, не глядя в сторону жены.

– Холодная, – разочарованно покачал он головой. –Завтра дома чтоб горячие были.

Она кивнула, вызвала такси, переобулась и тихо вышла.

Барсуков, конечно, не смог сберечь эту тайну. Ему нужно было восстанавливать свою репутацию любым способом, и он выбрал возможность поделиться секретом. Так в госпитале узнали, что случилось в новогоднюю ночь с Платоновым и его женой. От него, через операционную медсестру и дальше по большому кругу. К тому времени, когда он решил не прятать свой рубец, всем вокруг было уже неинтересно.

На Барсукова не было смысла обижаться. Спустя столько лет он был ему в некоторой степени благодарен. Да и рубец получился неплохой, по крайней мере, шить капитан умел в любом состоянии.

Но вот что самое главное… Именно в тот день, глядя на капли крови в салате, он и принял решение изменить свою жизнь так, чтобы костер эмоций загорелся снова. Но горючее для этого костра он решил искать не дома.

Морозов катался по кабинету в кресле начальника и довольно громко матерился.

– Док, это были новые джинсы!

– Ну ты не первый раз через тот забор перелезал, – укоризненно покачал головой Платонов. – Каждый сантиметр там знаешь.

– Да уж, не первый. Со счета уже сбился.

Сергей Морозов пришел сегодня первым, около девяти вечера, и, перелезая через решетку госпитального забора, присел там на какой-то штырь задним карманом, потому что в руках у него был пакет с вискарем и закуской. Треск рвущихся джинсов привел его в состояние душевного трепета, о чем он сразу же сообщил матом всей округе, идя от забора к отделению гнойной хирургии.

– Давай я тебе налью, – чувствуя себя немного виноватым, сказал Платонов и залез в пакет. – «Джек» тебя успокоит.

Все те же стаканы с цветочками, что и для любого другого напитка, идеально подошли для виски. Платонов достал из холодильника пластиковую форму для льда, выломал несколько кусочков, бросил в коричневую жидкость, протянул Сергею. Тот поднял на него глаза, нахмурился, но взял протянутый стакан.

 – А знаешь, почему все вот так? Почему я джинсы порвал? – он встал с кресла, повернулся к Платонову спиной и похлопал себя по оторванному карману. – Потому что надо не через забор лазать. Надо, чтобы ты был с нами. В кино, в парке, в ресторане, на море. На машине, на велике. Ну хоть как-то. Понимаешь?

Платонов пожал плечами.

– Да я вроде же…

– Да какое «вроде». Тебя с нами нет. – Морозов подошел почти вплотную, немного наклонился вперед, нарушая все мыслимые и немыслимые зоны комфорта. – Тебя нигде нет. 

Платонов все-таки отступил назад на один шаг, спустя пару секунд кивнул.

– Есть предложения на этот счет? – спросил он у Сергея.

Тот развел руками, чуть не выплеснув полстакана, и удивленно поднял брови:

– А то ты не знаешь? Блин, да мы никак понять не можем, почему ты до сих пор не ушел? Почему ты после этого, – Морозов ткнул пальцем в рубец на руке, – все еще дома?!

– Ну, знаешь… Этот вопрос я сам себе частенько задаю, – Платонов отошел к дивану, сел, закинул ногу на ногу. – Я точно знаю, что тогда, в тот самый день почти пять лет назад, у меня были ответы, но я их просто боялся вслух произнести. Их слишком много было, и каждый, по сути, самый важный и определяющий. Я, наверное, только сейчас могу сформулировать то, что было у меня тогда в голове.

– Ну давай, удиви меня, – отхлебнул Морозов, опять сел в кресло, подкатился к столу и поставил на него стакан. – Только ты ж понимаешь, что я молчать не буду. Если врешь, сразу увижу и скажу.

– Сначала самый простой аргумент. Во-первых, уйти было реально некуда. Соглашусь, так себе отмазка, но вариант с мамой отпадал как-то сам собой – не по возрасту было мне это делать.

– Принимаю. Но принимаю как аргумент для тебя четырехлетней давности. Тогда могло сработать, тогда, но не сейчас. Сколько дверей в этом городе сейчас для тебя открыты?

(ко мне точно не надо)

– Оказывается, меньше, чем я думал, – ответил Платонов. – Как выяснилось, часть этих дверей установлены в воздушных замках. Или в песочных. Постучался тут в одну – так все рассыпалось в пыль за мгновение.

– Ты не рассказывал, – протянул Сергей руку за стаканом. – Это кто ж так с тобой?

– Алена, – отмахнулся Платонов. – Что интересно, мне это казалось абсолютно беспроигрышным вариантом. Возможно, даже единственно выполнимым. И вот.

– Да ладно, – Морозов поднес стакан к губам, но, услышав имя, замер. – И в какой форме отказала? Чем мотивировала?

– Сергей, ты считаешь, я перед тобой вообще сейчас все сниму, вплоть до трусов? – Платонов немного разозлился. – Скажем так: не было конкретной мотивировки. Было желание оставить все как есть. Ты же понимаешь, сколько ей лет. Человек свою жизнь годами строил в том виде, в каком мы ее знаем. Я копнул чуть глубже и вот сейчас, вспоминая наш с ней последний разговор, в какой-то степени готов начать ее оправдывать. Потому что она как Женя Лукашин из «Иронии судьбы…», только без мамы. Просто одна – и никого не хочет пускать в свой мир, даже по любви. Даже ценой этой любви, возможно.

Морозов почесал затылок, скорчил недоверчивую гримасу, всем своим видом показывая, как он относится к тому, что могла сказать Лена Платонову, из чего тот сделал вывод о дверях в воздушных замках.

– Дело твое, Док. По крайней мере, ты не получил проблему, понадеявшись на нее. Остальные как? Ты спрашивал? Вообще эта тема поднималась?

Платонов замолчал, вспоминая. И вдруг он понял, что, собственно, никому из тех женщин, что оказывались у него в кабинете, в его объятиях, в его жизни, и дела не было до того, чем это все должно было закончиться. Что для него, что для них все это было некими эпизодами сериала без начала и без конца. Он их втягивал ради эмоций, ради ощущений, ради адреналина. Почему он думал, что они будут делать то же самое ради практических целей, ради любви, ради него самого? В итоге он не нашел что ответить Морозову.

 – Давай лучше дальше пойдем по списку причин, – отмахнулся он от вопроса. – Немного разовьем тему «некуда». Вариант со съемной квартирой – его я рассматривал тоже, но в карманах гулял ветер. Никаких накоплений, сбережений и заначек. Так, случайные заработки, копеечные.

– Я бы занял, – привстал в кресле Морозов. – Вообще без вопросов.

Платонов усмехнулся. 

– Ты? Да я тогда и не помнил о тебе. Я вообще ни о ком не помнил, жил в каком-то вакууме, без друзей. К нам гости не ходили, потому что общаться с Ларисой не хотел никто. Все, кто хоть раз с ней виделся, разговаривал, слушал ее бред, к повторной встрече были не расположены… Ладно, можем считать, что я тогда был не готов к каким-то решительным действиям, поэтому искал причину.

Второй причиной (хотя ты сейчас, наверное, скажешь, что она первая) был ребенок. Я не очень понимал, как могу остаться без дочери, а Лариса это умело использовала. Слезы, сопли. «Если ты уйдешь, я не смогу ее воспитывать, кем она вырастет» и прочее, и прочее. Вплоть до намеков на суицид.

– Господи, на манипуляции с ребенком реагировать вообще глупость какая-то, – Морозов налил себе в опустевший стакан еще виски. – Лед еще есть?

Платонов кивнул в сторону холодильника.

– Глупость не глупость, а у меня она кнопку нашла. Как у Электроника. Давила на нее по поводу и без. И в итоге получилась третья причина. Понимаешь, было что-то во всем этом тоскливо-жалостливое. В этой сидящей в окровавленном платье в углу кабинета Ларисе, в этих слезах… Жалость – плохой советчик, но я понял это спустя много лет, после тысячного скандала, для которого на тот момент уже была реальная почва.

Платонов достал из пакета банку пива, щелкнул ключом, да так и замер с ней в руке, задумавшись над своими словами.

Да, он не умел сопротивляться обстоятельствам. По крайней мере, тем, что создала вокруг него Лариса. Создала с его молчаливого согласия. Отсюда, из этого неумения, и выстрелило его одиночество дробью вечеринок hospital party, отсюда и стали подбрасываться дрова в этот жизненно необходимый «костер эмоций». Женщины на первых порах долго не задерживались, уж больно специфическими были условия, а он торопился, спешил, не очень понимая, кому и что предлагает. Именно поэтому поначалу стало только хуже. Казалось, что на нем какое-то проклятие, что найти человека, способного играть на его поле, просто невозможно. Раз за разом он ошибался, пытаясь выбрать что-то в ближайшем окружении. Но помог ему спустя несколько месяцев Интернет.

Это оказалось значительно проще – встречаться с женщинами из других городов и быть не отягощенным свиданиями с ними в другие дни помимо своих дежурств. 

Постепенно выстроилась сложная, но очень действенная система конспирации, потому что телефон стал, с одной стороны, центром коммуникации всей этой системы, а с другой – самым уязвимым ее местом. Он выработал ряд непреложных правил, им стоило следовать и ему, и той, что оказывалась в определенный момент времени на его диване. Они никогда не писали и не звонили ему первыми, они никогда не отвечали на его сообщения, если не успели этого сделать в течение пяти минут, они никогда не называли его по имени, пока не слышали его голос в трубке. И уж тем более не присылали никаких фотографий.

И так получалось, что женщины, с которыми у него возникали близкие отношения, были совсем не против этих правил: на его запросы реагировал вполне определенный контингент, расположенный именно к подобным отношениям. К игре. К секретам и тайнам. 

 Спустя примерно год он перестал врать себе и понял, что во всем этом ему нравятся не только женщины как объекты увлечения и страсти, но и тот адреналин, что он получал. Жизнь оказывалась наполненной не только поездками по магазинам, не только похожими друг на друга сериалами и пациентами – появилось то, о чем он давно стал забывать.
Появился вкус к этой самой жизни. Появилась интрига. Появилось ожидание чего-то неизвестного. Появилось ощущение нужности кому-то – не прямой зависимости в нем, какая была, например, у дочери, а именно нужности. Его ждали, его хотели, его любили.

Просто время от времени это были разные женщины.

Раньше жизнь была чертовски предсказуема. Дом, работа, дом. На работе тупой и скучный служебный флирт с вымученными улыбками, сотни однотипных операций, тысячи раз повторенные вызубренными словами консультации, какие-то унылые совещания, где все только и делали, что пересылали друг другу дебильные картинки из «Одноклассников». Дома – уроки, скандалы, телевизор, какой-то фальшивый секс раз в две-три недели.

Собственно, чему удивляться, что на фоне этого безудержного веселья происходили вспышки какого-то феерического гнева, ревности, безрассудства – всего того, что можно было бы сложить в клинику паранойи, если бы не знать, что ты сам, своими руками, в этом поучаствовал. Именно так и происходит в семейной жизни, если со словами «Я тебя не люблю» ты опаздываешь примерно на десять лет.

Жизнь, полностью состоящая из ритуалов, начинает напоминать монастырское служение: ты всегда знаешь, когда и что произойдет, какими словами будет задан вопрос и как на него надо ответить, какими жестами будет сопровождаться рассказ о соседке, а какими – ругань из-за денег. Ты точно знаешь, чем вы займетесь в выходные – вплоть до минут, абсолютно уверен в каждом своем буднем вечере. Ты знаешь, чем вызвать слезы и чем их успокоить. Ты ходишь одной и той же дорогой, через одни и те же магазины, говоришь в них дежурные фразы, складывая в бездонные пакеты с годами не меняющейся рекламой одни и те же продукты, и это все копится, копится, как заряд в конденсаторе.
Каждый его поступок, жест, слово – все сверялось с каким-то невидимым, одной только Ларисе известным кодексом семейной жизни, заглянув куда, она сообщала Платонову, что так не говорят с женой, так не поступают, так не делают, так нельзя, на работе просто так не задерживаются, из трубки телефона может доноситься только мужской голос, к маме можно зайти на пять минут, и надо домой, домой, домой, домой...

Кульминацией праздника жизни стал тот самый нож в руках Ларисы на Новый год. Конденсатор разрядился – и у него, и у нее. Только у нее на время, а у Платонова совсем. Окончательно и бесповоротно. Он просто придумал себе оправдание: идти некуда, надо остаться с Ларисой, пока дочь не окончит школу и не определится с поступлением. Держа в голове эту временную отсечку, жить стало немного легче…

– Ты тут, Док? – услышал он голос Морозова. – Рука не замерзла? Банка-то из холодильника была.

– Нет, – машинально ответил Платонов, но потом понял, что по ладони потихоньку бегут капельки росы. Пальцам действительно было холодно. Он взял банку в другую руку, а эту, мокрую, приложил ко лбу. – Переосмыслил заново твои вопросы и мои ответы. Ощущение такое, будто в грязь лицом упал.

– Надеюсь, на меня зла не держишь? – усмехнулся Сергей. – Можешь считать, что ты на сеансе у психоаналитика. Причем не только платить не надо, но и он тебя еще и пивом угощает. У них ведь так: ты только наводящие вопросы задаешь, а пациент сам причину находит.

– Да какое зло, – Платонов отмахнулся. – У каждого свой алтарь, Серега. У меня – вот этот диван. Я на нем никому не вру. Даже себе.

– Никому? – недоверчиво склонил голову Морозов.

– Я пробовал. Поначалу так выходило, что ложь была и во спасение, и в награду, и вообще – все на ней построено. Самая первая пару раз приехала, потом, на третий, вроде в пути была… Вдруг звонит. «Знаешь, – говорит, – я разворачиваюсь. Я поняла, что ты мне врешь». А мы, что самое интересное, практически не разговаривали – ни в Сети, ни в реале. Черт его знает, как оно вообще у нас склеилось тогда. Что-то на уровне «привет-привет», какое-то притяжение, и сразу: «Говори, куда ехать». Я тогда испугался маленько.

– Да, – засмеялся Морозов. – Мы в том возрасте, когда согласие пугает больше, чем отказ.

– Ну и это тоже, – улыбнулся Виктор. – Но я просто не поверил сначала. Не поверил, что вообще могу оказаться кому-то интересным спустя столько лет строгого режима.

– Ты это так называл?

– Я это так чувствовал, – наклонился к столу Платонов. – Вышел тогда на дежурстве, встретил ее у ворот. Это потом они заезжать стали как к себе домой, а первый раз пришлось сказать, что родственница пациента приехала поговорить. Дошли до ординаторской молча, я все смотрел на нее украдкой: ничего так, красивая. Высокая. Хоть и на каблуках, но шагала широко, уверенно, как будто знала, куда идти. Только один раз спросила, когда мы к развилке тропинок подошли, и все.

Морозов молча плеснул себе виски и, слушая Платонова, забыл про лед.

– Зашла в кабинет, сумочку на стол поставила, а сама к подоконнику отошла, развернулась. Я стою в дверях и не знаю, что делать. Долго смотрели друг на друга, минуты две. Потому она словно махнула кому-то невидимому, мол, чего терять-то. Подошла и сама обняла… Потом еще раз приехала. А на третий раз – вот так.

– А что ты врал-то? – Сергей откинулся на спинку, кресло угрожающе заскрипело.

– Да не врал я. Но правды всей не говорил. В том числе и о Ларисе. А она почувствовала, что ли… Причем жена, как специально, во время ее визитов не звонила ни разу.

Морозов засмеялся, допил одним глотком стакан и спросил:

– Сегодня будет кто-то еще?

– Да, – ответил Платонов, вспоминая. – Лагутин придет.

– По работе как сегодня?

– Ты ж сам видишь – тишина. В реанимации только двое под наблюдением. Как обычно, к одиннадцати схожу туда, по дороге Ларисе позвоню – ритуал надо соблюдать.

Звонил он домой всегда в одиннадцать вечера и обязательно с улицы. Если было необходимо, медленно шел на обход в реанимацию. Если же там было пусто, то просто шагал туда-сюда по аллее в тусклом свете фонарей. Он не мог звонить из кабинета, где были друзья: не дай бог Лариса что-то услышала бы, век бы не оправдался. И как-то так получилось, что полуночный ритуал не вызывал у нее никаких подозрений: муж работает, идет в реанимацию, жизнь прекрасна. Когда разговор заканчивался (а длился он обычно не меньше тридцати минут, потому что ему надо было поинтересоваться вообще всем, что могло случиться в ее жизни за прошедший день, в противном случае тема «Тебе наплевать, как я тут без тебя живу» могла затянуться гораздо дольше), он мог смело возвращаться к себе. После звонка она больше ничем не могла ему помешать... 

Платонов задумчиво сделал несколько глотков из банки. Скрипнула дверь, вошел Андрей. Пожав руки хозяину кабинета и Морозову, он достал из своего пакета сок и чипсы, разложил все это на столе у начальника и дал понять, что сегодня он трезвенник.

– У нас через полтора часа начало, – объяснил он. – Очередной этап.

– Опять будешь по всяким канализациям на время плавать? – спросил Сергей. – Как это называется? Все время забываю.

– «Эм-шестьдесят», – разорвал Андрей пакет с чипсами. – И почему сразу «по канализациям»?

– В прошлый раз ты ко мне не из театра приехал, – вспомнил Платонов. – Я вот сейчас подумал: вы там не специально под мои дежурства свои игрища планируете?

– Да ладно тебе, – отмахнулся Андрей. – У нас травматизма нет никакого. Я тогда первый раз за год попал. Максимум, что можно, под дождем промокнуть. Ну или поцарапаться где-нибудь.

– Или ногу подвернуть, – продолжил Платонов.

– Или собака покусает, – добавил Сергей. – Я ж так понимаю, вы и в частный сектор забираетесь.

– Волков бояться… – Андрей плеснул себе в стакан сока, набрал полный рот чипсов и захрустел ими.

– Чем дольше какое-то событие не случается, тем выше вероятность, что оно в конце концов случится, – напутственным тоном сказал Платонов.

– Мне, конечно, приятно, что вы тут все за меня переживаете, – кивнул Лагутин. – Но не помолчать ли вам, господа?

Платонов посмотрел на Морозова, развел руками.

– И вот так всегда, – прокомментировал он. – Приходит и хамит.

– Молодежь, – кивнул Сергей. – Давай, плесни мне «Джека». Надо успокоиться, а то руки затряслись. Не каждый день тебе какие-то школьники заткнуться предлагают. 

Ничего удивительного в этом диалоге не было, в этом кабинете существовал некий негласный кодекс, по которому можно было многое. В общении, в поступках. Они все дружили очень давно (например, Платонов с Сергеем знали друг друга около двадцати лет), но любили при случае саркастически, без тени улыбки на лице, как Ширвиндт и Державин, подшутить друг над другом.

Платонов любил их всех – каждого по-своему. Кто-то появился в его жизни давно, еще с институтских времен, и встречи на дежурствах позволили ему вернуть этих друзей. С кем-то познакомился в Интернете, потом в реале, и эти люди тоже стали частью его жизни. Временами Платонов задумывался над тем, что не знает, как поступить: пригласить на дежурство друзей или провести вечер с женщиной. Совмещать это оказалось довольно трудной задачей.

Он вспомнил, как еще в институте просто вихрем ворвался в студенческий театр, где царили в основном старшекурсники. Довольно быстро зарекомендовал себя хорошим автором и актером и стал частым и желанным гостем на вечеринках в общежитии. На одной из таких вечеринок Виктор познакомился с женщиной, которая оказалась там случайно (в общаге много чего происходило случайно, так что удивляться не приходилось). Она была старше его лет на пять-семь, в тот момент разводилась с мужем и искала какого-то утешения в алкоголе и шумных компаниях. Платонов сидел рядом с ней, смотрел, как она потихоньку напивалась, потом навязался проводить...

Их отношения развивались довольно стремительно. Татьяна сняла квартиру рядом с общежитием, они прожили пару недель вместе, и Платонов быстро понял, что находится в золотой клетке. Таня была против его визитов в общежитие, требовала бесконечного к себе внимания. А его тянуло к друзьям.

Он немного удивился тому, как быстро подобные отношения могут прийти к логическому финалу. Уже на третьей неделе он собрал все свои студенческие пожитки и вернулся в общежитие – через свой первый в жизни серьезный скандал с женщиной. Его он запомнил надолго, но сказать, что эти отношения хоть чему-то его тогда научили, будет неправдой, иначе не появилась бы потом Лариса...

Продолжение следует

Фото с сайта pixabay.com

Автор: Иван ПАНКРАТОВ