Бестеневая лампа

Задняя аллея была похуже центральной. Асфальт на ней еще лет десять назад раскрошился, пошел волнами, Платонов шагал, подсвечивая себе телефоном. Дежурный по части, судя по всему, забыл включить свет на территории. Или двадцать с лишним ламп одновременно перегорели, что было, конечно, из области фантастики. 

– Давно мы не собирались большой компанией, – вслух сам себе сказал Платонов. Где-то рядом с ним в бетонном коробе для труб с горячей водой глухим ворчанием отозвалась собака (там обычно пряталось целое семейство дворняг). – Да-да, давно, и не спорьте…

Они действительно не виделись больше двух месяцев. Они – это его друзья, которых он имел возможность видеть только на дежурствах. Те, от кого, если рядом была Лариса, в городе он отворачивался и ни взглядом, ни жестом не давал понять, что знает этих людей, потому что объяснить их присутствие в своей жизни он бы просто не смог. А они понимали и не обижались, встречаясь с ним только глазами. Это был его мир, и делиться им он не собирался.

Продолжалось такое положение дел больше четырех лет. Началось, как сейчас водится, с Интернета и социальных сетей. Платонов на очередном дежурстве после долгого и тягучего, как жвачка, телефонного разговора с женой предложил своим сетевым друзьям заглянуть к нему на огонек. И они неожиданно отозвались. С тех пор практически каждое дежурство к нему приходили гости, сначала по одному, потом все больше и больше. Кого-то он знал раньше, кто-то впервые появился в его реальной жизни, но всем им находилось место в ординаторской. 

Вечера проходили по обычной схеме: приносились пиво, закуска, друзья рассаживались по любимым местам (на диване, подоконнике, креслах), и начиналась неторопливая беседа о жизни, работе, женщинах. Все это шло вперемешку с упоминаниями постов в «Живом Журнале» и «Фейсбуке», комментариев, сетевых псевдонимов. Вдрызг никто не напивался, сам Виктор не пил, лишь изредка прикладываясь к баночке пива за компанию, для него персонально покупали сок или какой-нибудь лимонад. Если работа требовала его присутствия в приемном отделении или на операции, вечер без него не затихал.

Это был такой своеобразный закрытый клуб, организованный изначально, конечно, ради него и его одиночества, но постепенно это переросло в чуть ли не еженедельное мероприятие, которому было дано название hospital party. Медсестры довольно быстро привыкли к тому, что на дежурствах у Платонова бывает шумновато, ничего не имели против и, судя по всему, особо об этом не распространялись.

Чаще всего приходили два-три человека – получались наиболее комфортные, не очень шумные, вдумчивые разговоры. Иногда случались большие встречи: как-то раз на его день рождения пришло тринадцать человек (он специально попросил себе дежурство на следующий день после официальной даты, друзья не заставили себя ждать и прибыли расширенным составом).

 – Так и жил, – еще раз сказал вслух Платонов и вдруг понял, что все это время, всю дорогу до реанимации, рассказывал себе историю hospital party вслух. – В параллельном мире.

Из-под ног в темноту метнулась кошка. Живности на территории госпиталя хватало. Виктор вздрогнул от неожиданности, посветил телефоном ей вслед, не увидел ничего.

– Осталось в полночь бабу с пустыми ведрами встретить для полного комплекта, – покачал он головой.

Суеверным хирург никогда не был, к приметам относился наплевательски, хотя иногда следовал медицинским ритуалам типа «пропустить на прием дежурства женщину вперед, иначе работы будет много» или стараться не меняться сменами, чтоб не работать всю ночь. На постоянный вопрос дежурной бригады: «Это кто у нас сегодня нагрешил?», возникающий при появлении больного среди ночи, он всегда отвечал сам себе: «Книги надо читать, практиковаться, мозги тренировать, тогда и грешить не страшно, ко всему готов». 

Над крыльцом реанимации тускло светила лампочка. Поодаль от входа, на лавочке, угадывались человеческие фигуры в белых костюмах, время от времени вспыхивали огоньки сигарет.

Платонов хотел подойти, но телефон дал себя знать вибрацией. Он, не выключив фонарик, нажал на ответ. 

– Ты не позвонил. Так сильно занят? 
(твою мать)

– А как ты думаешь?

– Ну вот ты мне сейчас и расскажешь.

Платонов всегда удивлялся умению Ларисы звонить в самый неподходящий момент. Телефон разрывался, как только он надевал перчатки в перевязочной или мыл руки перед операцией; телефон заходился в истерике, когда он был у начальства или общался с родственниками пациентов. Ей постоянно было дело до того, где он, с кем и почему, хотя девяносто девять процентов ответов на эти вопросы были обусловлены его профессией.

Санитарки в перевязочной были в курсе: если на телефоне играет определенная мелодия, а доктор в перчатках, надо вынуть телефон из кармана и приложить к уху Платонова. Это обходилось ему намного дешевле, чем перезванивать потом из кабинета. 
(как я мог забыть) 

– Я, наверное, тебя удивлю, но я хирург, и у меня была работа.

– Да? А почему я не верю?
(потому что ты дура)

– Придется поверить.

– Судя по голосу, работа была так себе. Ты свеж и бодр.

– Работа как работа. А сейчас я в реанимации, и у меня умер пациент. Так что все эти выяснения отношений очень не к месту.

– А почему ты так со мной разговариваешь при всех в этой своей реанимации?

– Я на крыльце стою. Не зашел еще.
(я знаю, что ты сейчас скажешь)

– На крыльце? Ну тогда давай, заходи. Чтоб я слышала. И потом закончим. Дома поговорим.
(заходи, чтоб я слышала)

Платонов на секунду закрыл глаза, выдохнул и вдруг понял, как выглядит со стороны: человек, у которого из уха светит фонарик. Стало ужасно смешно, он неосторожно хмыкнул.

– Что там происходит? – немедленно раздалось в телефоне. – Там кто-то с тобой? Ты же на крыльце.

– Здравствуйте, Виктор Сергеевич, – внезапно из темноты вынырнули две закончившие курить анестезистки. – Что не заходите?

– Буквально минуту, – кивнул им Платонов. – Тут люди на крыльце курят, – пояснил он Ларисе.

– Бесят эти ваши курящие сестры, – прокомментировала она, и Платонов слегка выдохнул: Лариса наконец поверила. – А кто умер? У тебя ж в отделении не умирают.

– Еще как умирают, – покачал он головой в ответ. – Ожоговый. Из штаба армии.

– Умер все-таки? Я слышала, что его жена подожгла в машине.

Виктор не рассказывал ей обстоятельств, но не удивился: люди в их маленьком городе горят не каждый день, обязательно найдется кто-то, у кого будет информация на этот счет.

– У меня есть знакомая одна…
(которая все знает)

…так она говорит, что этот твой из штаба армии гулял, как хотел и сколько хотел. Перетрахал там у себя всяких прапорщиц-связисток. И особо не скрывался. Она и не выдержала.

– А другого способа не было? – зачем-то спросил Платонов, хотя понимал, что теперь этот разговор может закончиться, только если у кого-то из них сядет телефон. – Что-то более гуманное. Развестись, например.

Он знал всю историю от военного следователя, которому давал на днях пояснения по состоянию Никитина. Тот после своего первого визита приходил еще раз, позавчера. Он и рассказал Виктору, что жена у майора была на учете у психиатра, Никитин с ней не разводился, чтобы большую квартиру при увольнении получить. Но жить с ней нормально он не мог, не умел и не хотел. Любовница у него в штабе, со слов следователя, была всего одна – старший сержант Оля Сапунова. Она приходила навещать его, но начальник реанимации не пустил: смотреть там было не на что, да и за руку не подержать. Платонов ее неплохо знал: лечил и саму Олю, и ее сына от первого брака, довольно взрослого парня – через пару лет школу заканчивает. Нормальная баба. Симпатичная. Так что по совокупности понять Никитина было можно. По крайней мере, Платонову.

– Жить надо по-человечески, чтоб разводиться не приходилось. Хотя бы по-человечески. А лучше – по-божески. Не так уж и много заповедей…
(только не в эту сторону)

– Да, я понимаю. Возможно, все так и было, – кивнул Платонов. – Но человек умер. Несоизмеримая цена, тебе не кажется?

– Нет, – ледяным голосом ответила Лариса. – Если так случилось, значит, заслужил. Значит…

– А как же заповеди? – перебил ее Платонов. – Как же «не убий»?

Он понимал, что, вступая с ней сейчас в спор, зарабатывал себе большие минусы, но не мог отказать себе в этом. Однако ему не дали поупражняться в полемике.

– Ты там шел куда-то? Вот и иди. А заповеди не тебе обсуждать.

– Хорошо. Так и поступим. Пока. Он нажал отбой, выключил наконец-то фонарик и вошел в реанимацию.

Кровать с телом Никитина, накрытого с головой, стояла в коридоре. Откинул простыню, проверил. Челюсть подвязана, катетер на месте. На пальце ноги – бирка с временем смерти. Повязки, которые он поменял сегодня утром, промокли и приобрели синеватый цвет.

– Чуть больше четырех суток, – услышал он за спиной голос начальника. Борисов вышел к нему из зала, услышав, как хлопнула дверь. – Я проспорил.

Виктор махнул рукой, не отрывая взгляда от того, что видел перед собой на кровати. Женщина, сделавшая это, сидела сейчас в СИЗО и еще была не в курсе, что вот уже почти двадцать минут ее преступление называется «убийство».

– Надо было в военно-следственный комитет сообщить, – сказал Платонов и не узнал свой голос, какой-то глухой и прерывистый. – Жена теперь совсем по другой статье пойдет.

– Наше дело в приемное позвонить дежурному врачу. А у того все телефоны под рукой. История на столе, я свои мысли и действия там изложил. Можешь забрать…

Виктор опустил простыню на лицо Никитина, взял историю болезни, за это время ставшую довольно толстой от вклеенных в нее реанимационных карт, протоколов переливания крови, анализов, лент ЭКГ, и вышел на улицу. Стоя на крыльце, сделал пару коротких звонков своему начальнику и ведущему хирургу. Доложил о случившемся, получил и так понятные ему указания, свернул историю, насколько смог, в толстую трубку и вышел на аллею.

Кто-то в частных домах за госпитальным забором включил прожектор – пусть и не в сторону Платонова, но света хватало для того, чтобы не спотыкаться и представлять, куда идти. В голове отдельные фразы начали складываться в посмертный эпикриз, он шептал себе их под нос, чтобы не забыть. Потом представил, сколько времени может уйти на это в бесконечно пустой ординаторской, и решение пришло само. 

Номер он помнил наизусть – такие контакты в телефоне не хранятся.

– Привет… Не спишь?.. Ну как сказать. Да, случилось. Майор умер, которого жена… Да… Ну я помню, что у тебя там какие-то иностранцы, так что… Вот собираюсь писаниной до утра заниматься. Ты все правильно поняла, да… Жду. 

Отключившись, он стер вызов из журнала звонков и пошел дальше в туманном свете далекого прожектора. Деревья бросали огромные полупрозрачные тени на стены госпитальных корпусов. В хирургии фиолетовым кварцевым светом изнутри была залита операционная, рядом в маленьком окне за настольной лампой он увидел медсестру, заполнявшую какой-то журнал.

Неожиданно стало светлее. Фары санитарного автомобиля выхватили его в темноте, заставили отступить в сторону. Уазик проехал мимо довольно медленно, водитель махнул рукой. Платонов кивнул в ответ. В машине на специальных носилках, которые не использовались в реанимации ни для каких других целей, мотался из стороны в сторону на каждой кочке труп майора Никитина.

Когда машина остановилась возле морга и загремели ключи и дверь, Платонов пошел дальше. Сейчас два солдата из пульмонологии, чье отделение располагалось рядом с реанимацией, вынесут носилки и поставят их на пол в большом холодильнике, проверят защелку на двери, температуру на градуснике, потом водитель с парнями покурят на улице, поговорят о жизни и смерти, закроют морг и поедут обратно… 

Он вошел в кабинет, включил настольную лампу, положил историю болезни перед собой, опустился в кресло и несколько минут просто на нее смотрел. Подчеркивать слово «умер» в списке исходов ему доводилось нечасто. Примерно пару раз в год. Каждый раз это было довольно неприятно – поставить дату смерти в истории болезни. Это означало «ему, конечно, не повезло, но и ты не смог».

Начать без чашки кофе не получалось. Чайник немного пошумел, и спустя некоторое время аромат самого простого растворимого кофе наполнил ординаторскую. Платонов включил компьютер и нашел в документах образцы посмертных эпикризов, разделенных на три папки: «Сепсис», «Ожоги» и «Прочие». Открыл что-то похожее на диагноз Никитина, заполнил паспортную часть, остановился на анамнезе: «Был подожжен собственной женой в автомобиле при помощи легковоспламеняющейся смеси. На момент получения травмы был в синтетическом камуфляжном костюме…» Да, от того костюма только звездочки оплавленные и могли остаться, весь по телу растекся… 

Отхлебнув кофе, он продолжил печатать. Инна приехала через сорок минут. 

Платонов взглянул на экран ноутбука, перечитал: «Майор Никитин поступил в реанимационный центр, минуя приемное отделение. При первичном осмотре состояние крайне тяжелое, близкое к агональному…» Так, здесь скопировал правильно из истории болезни, все до местного статуса… Вот примерно так… Дальше пишем то, что сегодня было на перевязке… 

Виктор закрыл глаза, сосредоточился. 

Он видел, как майор Никитин лежал в холодильнике с тарахтящим мотором, который было временами слышно даже на улице. Лежал с подвязанным подбородком, в бинтах, проросших насквозь колониями синегнойной палочки. Завтра судебный медик после всех посевов из ран смоет их раствором антисептика из шланга в сливное отверстие в ногах у покойника… 

Чашка кофе к этому времени дважды опустела, теперь хотелось чего-то холодного. Налив стакан сока, принесенный Инной, он прикоснулся к нему губами, отпил немного, прислушался к кисло-сладкому вкусу, покрутил уставшей шеей, не отрывая глаз от напечатанного:

– Здесь мы напишем вот так… Чтобы по-умному…

Инна сидела на диване, держа в руках электронную книгу. Очередное произведение Акунина было несколько увлекательней, чем посмертный эпикриз майора Никитина, которого, как в лучшие времена нацизма, сожгли, превратив его собственную машину в крематорий.

Платонов периодически кидал на нее быстрые взгляды – то ли чтобы дать ей понять, что помнит о том, что она здесь, то ли стимулируя себя работать быстрей. Инна знала, что он смотрит, и пару раз поймала его за этим занятием. Платонов едва не бросил все к чертовой матери и не шагнул к ней с кресла, но сумел вовремя остановить себя и продолжить печатать. 

Сегодня она ничем его не удивляла: приехала в самой обычной джинсе, кроссовках и без косметики, потому что собиралась довольно быстро. Волосы, собранные в длинный хвостик, она перебросила через плечо и держала в левой руке, книга была легкой, поэтому хватало одной правой. И было это все как-то… По-домашнему. И никуда отсюда не хотелось, потому что казалось, что дом – это здесь и сейчас.

Виктор зажмурился, встряхнул головой, отгоняя наваждение, но чем сильней он это делал, тем навязчивей оно становилось. Спустя несколько секунд он поймал себя на том, что смотрит неотрывно на Инну – почти не моргая. Эта картинка его поглощала, не давая двигаться дальше… Вообще не давая шевелиться.

Она почувствовала, что он смотрит. Отложила книгу, повернулась.

– Ты же не закончил, – уверенно сказала она. – Или?..

– Не закончил, – покачал головой Платонов.

– Тогда что, Витя?

– Ты красивая. Очень.

И она поняла, что он сказал не то, что думал. И он понял, что она тоже поняла.

– Я знаю, – улыбнулась она. – Красивая, милая, добрая. И я знаю, зачем я сегодня здесь. Несмотря на то что мне завтра на работу, я постараюсь составить тебе вот такую незримую компанию, пока ты занят своими неприятными делами, и тебе так будет легче пережить их. Правда, если я все-таки засну, значит, не смогла. 

Она засмеялась достаточно звонко для того, чтобы Платонов поднес палец к губам и показал на стену сбоку от дивана – там была солдатская палата. Инна прикрыла рот ладонью, закрыла глаза.

– Да, извини, – шепнула она. – Я все понимаю.

Солдатики, у них режим. Да и мы тут шифруемся.

Платонов согласно кивнул, прекрасно понимая, что она может смеяться сколь угодно тихо. Но в другие минуты звуки, вырывающиеся из нее, были достаточно откровенны не только для солдат за стеной, но и для медсестры на посту. Это был, пожалуй, единственный недостаток их отношений, но недостаток ли?

Она встала с дивана и подошла к Платонову, села на стол рядом с ним.

– Витя, понимаешь, я не всегда прихожу потому, что я одинокая баба, которая скучно живет и поэтому ищет плотских утех с женатым военным хирургом. Иногда я здесь для того, чтобы ты почувствовал, что есть женщина, которой не просто надо знать, когда зарплата и во сколько ты придешь, а понимать, чем ты занимаешься в этой своей хирургии, что при этом чувствуешь и как тебе во всем этом помочь. Помочь не в смысле, как ты говоришь, «повисеть на крючках» – для этого у тебя есть ассистенты и медсестры. Помочь в смысле тепла.

Она взяла его руку в свою и легонько сжала. Виктор прикрыл глаза и жадно глубоко вдохнул.

– Тебе сейчас спокойно?

Он кивнул.

– Ты сможешь закончить свою работу?

– Да, – тихо ответил Платонов, не открывая глаз.

– Вот для этого я здесь.

Она медленно отпустила его руку, а когда его рука рефлекторно потянулась за ней, соскочила со стола и оказалась в зоне недосягаемости.

– Это тебе сейчас не нужно, – сказала она из полумрака, оказавшись за настольной лампой. – Я рядом, этого достаточно.

Через пару секунд скрипнул диван. Платонов не сразу разглядел ее, открыв глаза, но потом понял, что она сидит в точно такой же позе, как и до их разговора, и читает. Он улыбнулся и вспомнил…

Было начало лета. Виктор шел на работу, нацепив наушники и слушая далеко не первый раз сборник старого русского рока.

Вчера прошел дождь, но с утра чувствовалось, что надвигается жара. Над асфальтом парило, лужи уменьшались чуть ли не на глазах.

Впереди уверенной походкой Мерилин Монро, той самой походкой, при которой кажется, что «у них там моторчик», шла женщина среднего роста. Шла, аккуратно обходя лужи на высоченных каблуках. Легкий бежевый плащ был расстегнут, пояс весело болтался с обеих сторон на ветру.

После паузы в наушниках заиграло «Кино». «Вместо тепла зелень стекла…»

В этот момент женщина перепрыгнула через очередную лужу и Платонов заметил у нее на подошве наклейку из мастерской, судя по всему, дама недавно делала какой-то ремонт своим лабутенам. И эта наклейка с номером так портила ее воздушный образ, что он просто обязан был вмешаться.
(перемен мы ждем перемен)

Когда он поравнялся с ней, то слегка приподнял один наушник, чтобы четко слышать свой голос, и тихо сказал:

– Бумажку уберите с подошвы…

Она повернула к нему голову, и Платонов машинально остановился и понял, что просто не может сделать шаг. Женщина тем временем тоже замерла, прищурилась то ли зло, то ли недоверчиво, оперлась о Платонова рукой и довольно нелепо подняла ногу, чтобы посмотреть на подошву.

– Действительно, – вздохнула она. – Поможете?

И она, не отпуская локоть Платонова, сняла другой рукой туфлю и решительно протянула ее, держа за каблук.

– Я? – более нелепый вопрос было сложно придумать.

Он убрал наушники с головы на шею, не выключив звук. Из них тихо, но настойчиво просился на свободу Цой.

– Вроде тут нет больше никого, – оглянулась женщина по сторонам.

Действительно, улица была довольно пустынна. Все, кому надо было на работу, либо уже дошли, либо еще только собирались.

Платонов взял у нее туфлю, она слегка покачнулась на одной ноге и крепче вцепилась ему в руку. Бумажка с номером отклеилась с первого раза, не оставив следа на подошве. Он протянул туфлю назад и сказал:

– Меня зовут Виктор.

– Инна, – новая знакомая быстро обулась, постучала каблуком по асфальту и улыбнулась: – Нам по пути?

Им оказалось по пути. Во всех смыслах. Ее салон красоты, где она была хозяйкой, директором и одним из мастеров, находился примерно в километре от госпиталя. За то время, что они шли вместе, Инна рассказала ему о том, что обычно она ездит на машине, но буквально пару дней назад «какая-то блондинка ободрала левое крыло» и поэтому автомобиль сейчас в ремонте. Еще спустя несколько минут он знал, что она не замужем, детей нет, любит активный образ жизни, море, отдых дикарем и много еще чего: Инна была в тот день особенно разговорчива.

Платонов потом вспоминал их знакомство и понимал, что она никогда больше не вела себя с ним так легкомысленно, не говорила столько всего о себе. Ему казалось, она почувствовала то же самое, что и он: надо вцепиться в руку в первые же секунды, крепко-крепко, и не отпускать.

Он как-то спросил ее об этом дне: мол, как она так сумела откровенничать с совершенно посторонним мужчиной. И получил ответ:

– Такое время сейчас, Витенька. Стремительное. Все надо делать быстро. А уж упустить того, кто смотрел на мои ноги и разглядел этикетку на подошве, было бы глупо.
(…перемен требуют наши сердца…)

Она засмеялась чему-то в книге – негромко, но он услышал. Этот смех вернул его в реальность, он посмотрел на экран компьютера и сосредоточился на работе. Дальше пошло веселей. Примерно через сорок минут он все закончил, принтер выплюнул несколько листов описания смерти Никитина. 

Платонов не заметил, что Инна задремала. Шум принтера ее разбудил, она встряхнула головой, потянулась.

– Дело сделано? – спросила она.

– Да. Надеюсь, прокурор будет доволен.

– А адвокат? – неожиданно спросила Инна. – У нее ведь будет адвокат.

– Она человека убила. Из ревности. Хладнокровно, – совсем без эмоций прокомментировал Виктор. – В истории болезни адвокату ничего смягчающего не найти, пусть в их личной жизни ковыряется.

Инна пожала плечами.

– А как мальчишка, с которым ты в реанимации возился несколько дней назад? Я помню, тогда ты тоже прокурора упоминал перед моим уходом.

Платонов невесело усмехнулся:

– Мы скоро прокурора чаще мамы вспоминать будем. На каждом совещании командир говорит по поводу и без: «Все ли мы сделали вот для этого пациента? Не придерется ли прокурор, не будет задавать вопросы? Где у меня начальник аптеки? Где начальник реанимации?» Понимаешь, все пропускается через призму закона. Дознаватели, следователи, прокуроры – мы их порой больше видим, чем родственников больных. Приходят, пишут какие-то бумаги, опрашивают всех, и нас в том числе. Раньше аж пульс зашкаливал, когда слышал, что вызывают в военно-следственный отдел. Очень неприятно было. Вроде и не виноват ни в чем, а как в том анекдоте, когда всем депутатам Госдумы отправили эсэмэску с текстом: «Они все знают. Беги». И наутро в городе ни одного депутата. Идешь туда и думаешь: а вдруг?.. 

Продолжение следует

Фото с сайта pixabay.com

Автор: Иван ПАНКРАТОВ