«Полонез Огинского»

Окончание. Начало в номере за 24 июля

К четвертому классу музыкальной школы Коля выучил наконец эту мелодию на баяне. Полгода битвы с нотами, которые упорно сопротивлялись ему. Пальцы разъезжались в разные стороны, скользили по кнопкам. То место, где плавная мелодия из синкопирующих восьмушек начинала сбиваться в непослушную стаю шестнадцатых, не давалось ему совсем. Раз за разом учил он рисунок расстановки пальцев, вбивал себе в память очередность их прикосновения к клавиатуре.

Когда же звук доходил до самой щемящей ноты «до» третьей октавы, он держал ее долго, как вершину, которую только что покорил альпинист и, стоя на ней, испытывает чувство восторга, которое хочется длить еще и еще. Длить дольше, чем на это указывала точка чуть выше ноты, позволяющая это делать по правилам музыкальной грамоты. Потому что дальше музыка не становилась легче, а нарастала галопом, с которым еще надо суметь справиться! Ведь отец хочет услышать всю музыку, а не первые три строки…

– Колька! Неси свой баян. Сыграй Ивану Кузьмичу что-нибудь! – мать позвала мальчишку из комнаты, где он делал уроки, на кухню.

– У меня контрольная работа завтра, конец года же, мам, учителя наказали повторить все! – пацан попытался избежать концерта, который ни ему, ни гостю не был нужен. Но приказания матери обсуждению не подлежали. Могла и за загривок ухватить.

– Иди сюда, я сказала! Успеешь со своими уроками!

Вечерами с работы ее нередко подвозил солдатик-шофер на армейском «уазике». Сегодня с ними приехал военный с большими звездами на погонах. «Подполковник», – определил Коля, выйдя из комнаты с инструментом.

 За обеденным столом сидел отец и наливал в граненые стеклянные рюмки себе и гостю мутноватой домашней самогонки. Отец позволял себе по вечерам употребить. Не напиваясь, но в одиночку мог рюмку-другую за ужином пропустить, «с устатку и для настроения», как он говорил. 

Сейчас же он сидел мрачный, бутылка из-под спиртного была почти совсем пуста. Коля посмотрел на отца, как бы спрашивая: «Что, играть мне? Или не надо?» Отец махнул рукой:

– Давай, сынок, мою любимую…

Коля сел на табуретку, что придвинула мать, закинул ремни за плечи и начал играть полонез Огинского. 

Сначала он смотрел на невеселого, подвыпившего и разомлевшего на жаркой кухне отца. Рвущие душу ноты растрогали его, он потирал нос, прикрывал ладонью глаза, а потом и вовсе отвернул лицо к стене, где висел большой настенный календарь, вырванный из какого-то журнала. Мать скрылась за занавеской кухни.

Искать поддержки было не у кого.

Коля смотрел перед собой, продолжая закручивать спираль мелодии – то рвущейся вверх по нотному стану, то возвращающейся по лабиринту баянных октав к своей печальной тональности.

Военный с надменным лицом сидел напротив юного музыканта, положив ногу за ногу и скрестив руки на груди. Мальчик только один раз украдкой взглянул на него, в самом начале мелодии, и, не увидев дружелюбия в ответ, уставился на широкий офицерский ремень с двумя рядами дырок.

Отыграв, как учили в школе, основной музыкальный рисунок дважды, парнишка принялся отстукивать септаккорды. С каждым аккордом он как будто вколачивал вместе с ненавистными нотами жизненную программу в свое подсознание:

«Никогда, никогда, никогда! Слышите! Никогда я не буду военным!»

Подполковник же, заслышав знакомые ритмы военного марша, начал качать правой ногой в такт. Мальчишка боялся сбиться с ритма, боялся подвести отца и чтобы мать потом не заругала. Он старался не смотреть на этот черный маятник, который блестел, начищенный ваксой, мотался перед его лицом, методично высвечивая мелкие гвоздики, вбитые с тщательной регулярностью в кожаную подошву. С каждым взмахом офицерской ноги, обутой в идеальный хромовый сапог, до мальчишки долетал запах расплавленного на жаре гуталина. Как будто подполковник только что, буквально перед заходом в дом, втирал его до зеркального блеска. А еще – утюжил свое галифе, убирал складки кителя за спину, перепоясывая его диагональю портупеи, укладывал набриолиненные волосы, и, наверное, за спиной у него пистолет в кобуре.

Мальчик в тринадцать лет уже понимал разницу между большими блестящими звездами на погонах военного мундира и скромной шоферской тужуркой отца. 

Коля еще играл эти несчастные, раскоряченные, не поддающиеся быстрой смене друг за другом септаккорды. Он выдувал меха баяна с силой, как будто хотел прогнать от себя этот удушливый запах гуталина, который становился ему все более ненавистным с каждой последующей музыкальной фразой. Он колотил по кнопкам баяна четырьмя пальцами сразу с недетской силой, отчего было слышно, как стучат их железные основания по пластиковой отделке клавиатуры.

А когда в финале музыка опять пошла по плавным нотам, у парня уже была сформирована четкая позиция по главному вопросу: кем быть?

Кем угодно, но только не офицером. Шофером, как папка. Или как дядя Вова, сосед, электриком. Или машинистом тепловоза, как отец одноклассника. Или вообще пойти в музыканты. Да! Лучше заниматься ненавистной музыкой, чем быть таким, таким…

Мальчик не мог еще подобрать слов и тем более сформулировать понятие, чем же так не нравится военный, почему ему так не угодил этот запах от его обуви. Он только забил его себе в подкорку, неосознанно, интуитивно, чтобы, если вдруг встретится где-нибудь еще подобный, не сплоховать, открыть карту памяти и прочитать ее правильно.

Коля доиграл. Подполковник три раза хлопнул правой ладонью о неподвижную левую и обратился к матери, вышедшей из-за занавески с полными тарелками:

– Так что, Зинаида, готовим парня в военное училище? Там надо, чтоб по физкультуре обязательно пятерка была. Ты сколько раз на турнике подтягиваешься? – обратился он к Николаю.

Мальчишка съежился весь, ему не доводилось раньше вступать в разговоры взрослых, он боялся сказать что-нибудь не то. И он поднял глаза на мать:

– Мам, а что такое турник?

Та в ответ лишь пожала плечами:

– Раз подтягиваться, то, наверно, та самая перекладина, что отец тебе за летним душем соорудил.

Военный покачал головой:

– Как плохо все. Чему тебя только в школе учат! – И снова обратился к женщине: – Неси, Зинаида, горилки, выпьем еще с твоим мужем. На посошок, так сказать.

Окончив музыкальную школу, Нестеров никогда больше к инструменту не прикасался. И полонез, так получилось, ни разу с тех пор не слышал. И лишь недавно уловил знакомые ноты из концерта по телевизору. Николай Алексеевич удивился, узнав, что у этого полонеза есть слова. Надо же! Вот как, оказывается, можно раскрасить инструментальное произведение смысловой картиной стихов. Подпись на экране высветила название ансамбля: «Песняры». Красивые, статные мужчины в расшитых серебром костюмах своими голосами исполнили полонез так, как не смог бы передать ни один музыкальный инструмент в мире. Он запомнил слова только первого куплета, повторенного ансамблем дважды:

«Песня летит, как птица вдаль. Ведь где-то там, в тиши лесной, стоит у речки синей дом родной, где ждет меня любимая и верная, где тихий мой причал, и вечером в саду из дома слышатся лишь звуки полонеза…»

И сейчас, качаясь в вагоне под мерный перестук колес и повторяя про себя эти нежные грустные слова, удивительно точно подходящие к мелодии, он наконец-то заснул.

Автор: Татьяна ТАРАН