Мой человек войны

Зоя Янковская работает, учится. Она одна из тех, про кого смело можно сказать - типичная представительница своего времени: симпатичная, яркая, порывистая, независимая в суждениях, самой большой ценностью считающая свою внутреннюю свободу и независимость. Совсем недавно она закончила повесть-эссе, где проступают аромат, приметы нашего сегодняшнего времени, когда вопросы - кто ты есть, зачем живешь? - выходят на первый план, заполняя внутреннее пространство души. На которые если и не находятся пока ответы, но символично, что они возникают. Я мыслю - значит я существую. (Отрывок литературного эссе дается в газетном варианте.)

Как-то утром Вадим говорит:

- Почему ты просыпаешься одновременно со мной? Ты же должна мне готовить завтраки. Мать всегда вставала и готовила мне завтраки.

- О! Я не мама. Будем завтракать бутербродами либо тем, что было приготовлено с вечера. Мы оба одинаково сильно хотим спать.

Вадим больше к этой теме не возвращался. Но Вера Павловна периодически напоминала: Вадима обязательно надо кормить по утрам.

Мне не составляло труда готовить ему завтраки, но я не хотела, чтоб меня путали с нянькой или домохозяйкой. А меня все-таки путали.

* * *

Я умудрялась скучать по нему даже на работе. Странно, что на работе я по нему скучала, а дома чувствовала себя как в склепе. Должна была отчитываться за каждый свой шаг. То есть я могла и не отчитываться, но это обязательно порождало подозрения. Я старалась пораньше отпрашиваться с работы, потому что если я не отпрашивалась, то неизвестно чем и с кем там занималась. И постоянно недоверие... Недоверие...

* * *

Был выходной. Вадим читал в комнате, а я в кухне рассматривала содержимое холодильника. За день до этого, пока мы были на работе, пришла мама Вадима и забила холодильник до отказа. Это было как бы нормой. Как и то, что в случае возникновения каких-либо проблем папа мчался на помощь, потому что мы сами справиться были “не в состоянии”. Вадим сам этого, конечно, сделать не мог. Чего бы это ради он опускался до такого? Я тоже особо не перетруждалась. Крупные вещи Вадима родители забирали и стирали сами. Интересно, что угрызения совести меня мучили недолго. И я тоже быстро научилась принимать это как должное. Хотя я все равно чувствовала себя иждивенкой.

Так вот. Я поражалась разнообразию содержимого холодильника.

- Знаешь, было время, я тогда в педучилище училась, нам с матерью нечего было есть. Маму сократили. Обедала в училище, а ужинала у Него.

- Со мной ты тоже из-за еды?

- Вадим! Перестань. Боже, зачем я это сказала.

- Да ничего страшного. Говори смело, Яна, йогурты я у тебя не отберу. Ешь, сладкий мой, раз кормят. Наедайся.

Подруга советовала: “Захочешь сдержать слезы, напряги скулы. Мне помогало”. Я напрягла скулы, но слезы все равно прорвались наружу. Тогда я села на пол и зарыдала. Вадим пришел в кухню, взял меня на руки, усадил на коленки, обнял и молча гладил.

- Вадим, я больше не могу. Это невыносимо. Я постоянно пребываю в страхе. Боюсь не то сказать, что-нибудь сделать не так. Я постоянно чувствую вину. Не знаю, в чем провинилась перед тобой, но у меня без конца угрызения совести.

- Успокойся. Теперь они у меня.

Кто-то изрек, что женщины бывают двух типов: разъяренные тигрицы и слезливые коровы. Не совсем верная мысль. Хотя бы потому, что любая женщина может быть как разъяренной тигрицей, так и слезливой коровой. Но я тогда действительно превратилась в слезливую корову. Я стала рыдать по поводу и без повода. К примеру, мы пришли с работы. На подоконнике стоят мои мягкие игрушки. Это пришла Вера Павловна и сделала ревизию. Возле игрушек записка: “Зверей почистить”. Смеясь, читаю записку, а он: “Зверей, - говорит, - вообще надо убрать. Тебе их в общаге хахали дарили”.

Это не причина рыдать, но когда постоянно живешь в страхе и чувствуешь себя ущемленной - тогда, наверное, причина.

Как-то Вадим спросил неожиданно:

- Любишь его?

- Кого?

- Его, предыдущего своего.

И мне вдруг так захотелось прибежать к Нему, уткнуться в грудь и сказать: “Помоги мне. Мне так плохо”. И я знаю, что Он утешил бы меня. Я к тому времени чувствовала себя настолько измученной, что всей душой хотела верить в то, что не люблю Вадима и готова была снова любить свое прошлое. Но это было невозможно. И я сказала:

- Тебя люблю.

* * *

Однажды он совсем неожиданно говорит: “Пантелея, ну что ты только дома да на работе? Сходи к девчонкам в общагу, отдохни. Купи что-нибудь. Посидите”.

Не знаю, какую мучительную работу он проделал над собой, но на следующий же день я летела в общагу с такой скоростью, будто из клетки вырвалась. Это был настоящий праздник. А когда пришла домой пьяная и счастливая и посмотрела на часы, мне стало страшно. Поняла, что не протрезвею до прихода Вадима. Тогда я решила: надо париться в горячей воде, и алкоголь выйдет. Услышав звук открывающейся двери, вздрогнула. У меня тряслись поджилки, стучали челюсти. Я не хотела себе верить и пыталась уточнить: “Мне страшно?” Да, мне было страшно. Я выглянула из ванной с улыбкой на лице.

- Ты че, девочка моя! Ей говорят: “Отдохни, выпей”, она идет и нажирается.

“У меня дрогнул голос. Значит, он понял, что я боюсь его”. Я чувствовала перед ним почти животный страх. И это было пошло и гадко. Я забыла, что такое любить себя. Знала только, что такое оправдываться и чувствовать вину. Я готова была вымаливать у него прощение, раскаиваться.

Он не разговаривал со мной. Смотрел только с ненавистью и презрением. Да, это была именно ненависть. И мне стало смешно до истерики. Я стояла под душем и смеялась, что позволяю измываться над собой. И ехидно говорила себе: “Но ведь все это было многократно еще в общежитии. Я знала, на что шла. Закрыла на все глаза, потому что очень хотела быть с ним. И вот я с ним. В чем же дело? Надо радоваться”.

* * *

У меня по-прежнему был выбор, уйти или остаться. Но я слишком сильно его любила, чтоб заставить себя уйти. Я не хотела себе признаваться в том, что у меня нет сил оставить его, и я придумала другое объяснение своему унижению. Говорила, что просто не хочу уходить. Уйти - значит сдаться. А я не сдамся. Я сильная.

Мне казалось, что я уже никогда не распрощаюсь со своим чувством вины. Так и буду всю жизнь ощущать себя жалким провинившимся существом. Потом на смену этому чувству пришло другое. Что скоро произойдет мощный взрыв. Это я взорвусь. Но взрыва не произошло.

* * *

Потом он уехал на соревнования на неделю. Я спала с его тельняшкой, сидела в его кресле. И мне становилось легче, будто я ближе к нему. К концу недели мне стало казаться, что он уже никогда не вернется.

Мы постоянно созванивались с его мамой. Казалось, хоть так я связана с ним. Мы говорили по телефону часами.

- Вера Павловна, он только через три дня приедет. Вы соскучились?

- Конечно, соскучилась. Но это такая ерунда после того, как мы его из Чечни ждали.

- О, я не представляю, что бы со мной было. Каждый день бояться, что его может не стать... Он говорит, что опять поедет.

- Из-за тебя-то он должен остаться. Перед отъездом говорит: “Ма! Ты зайчика моего не обижай. Вообще не повышай на нее голос. А то она заплачет. Люблю ее сильно”. Ради тебя он останется. Не дай бог еще раз пережить такое. Вначале он звонил оттуда каждый день, а потом связь прервалась, и все. Жизнь остановилась. Как-то смотрим репортаж из Чечни. Показывают - мертвого несут. Сам прикрыт, а руку видно. Гляжу: “Господи, это же сына моего рука!” Я... я... - Ее голос стал прерываться. Она плакала. Не могла успокоиться.

- ...Я купила сигарет, а какой из меня куряка? Пришли с отцом в вашу квартиру ремонт делать, на лоджии села, достаю сигареты. Отец как увидел, побелел, губы дрожат. Да как заплачет навзрыд! А через несколько дней меня на работе зовут к телефону - муж звонит: “Вера! В-вадим, Вадик наш...” И гудки. И все. Я больше ничего не соображала... Ой... не могу я вспоминать этот кошмар...

Мы по разным концам связи рыдаем в один голос.

- И представляешь, как было? Вадим позвонил и сказал быстренько: “Папа! У меня все хорошо. Я здоров. Не мог звонить, связи не было”. А отец от радости ничего не мог выговорить. Задыхался только да плакал. Напугал меня так... Как мы ждали его возвращения! А когда прилетел самолет, выходят раненые, перевязанные, на костылях. Господи, каких только не было! И последним выходит мой сыночек. Улыбается, красивый такой, возмужавший. У него даже улыбка другая стала. Потом уже заметила, что заикаться стал немного, глаз дергается после контузии. Но это все такие мелочи. Ведь живой.

Ничего не хотелось говорить после этого. Мои слова выглядели бы пошлыми.

Вадим рассказывал о войне очень мало. Говорил, что трое из воевавших с ним парнишек сошли с ума. Один просто кричал днями и ночами, выл, плакал. Другой стал по своим стрелять. Третий стрелял по стенам, бился в истериках. Вадим не говорил о войне, потому что это было больно. Когда рана открыта, не надо ее трогать. И я не спрашивала его ни о чем.

* * *

Мы втроем с Вадимом и Андреем гуляли по городу. Осень уходила, но было тепло, и почему-то веяло весной. Мы ели мороженое, дурачились. И вдруг я сделала открытие: Андрей похож на Герасима, который Муму утопил. По характеру что-то в нем базаровское, а внешне - вылитый Герасим. Я так хохотала, что подавилась мороженым. Андрей не стал скрывать удивления, что я смеюсь без умолку. Вадим тоже смеялся до тех пор, пока не понял, что смешит-то меня Андрей.

Все уже давно шли молча, а в Вадиме все это время зрел и копился гнев...