Наваждение детства

И кружились частички поэта,
то в люльку упав, то в колодец.
В избы тихо влетали,
прижавшись к глазам богородиц...

Мы сняли куклу
со штабной машины,
Спасая жизнь,
ссылаясь на войну,
Три офицера
- храбрые мужчины -
Ее в машине бросили одну...

Я прочла первую строфу с детства знакомой и бесконечно любимой симоновской “Куклы”, а дальше в маленьком актовом зале школы повисла буквально гробовая тишина. Сколько ни силилась, не могла вспомнить больше ни слова. Леденящий трепет охватил мою несчастную душу... А зал, до отказа набитый юными гражданами так называемой республики старшеклассников - одной из севастопольских школ, замер в ожидании. Нарядные столики были заставлены вазами с роскошными букетами и с фруктами - вишни, черешни, абрикосы - все, чем так богата в июне крымская земля.

Тишина не могла длиться вечно... Из-за столика слева поднялся Константин Симонов, слегка поклонился притихшей публике, взял из моих дрожащих рук микрофон и, мягко грассируя, продолжил:

Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на холодные траншеи,
Дрожа в своем зеленом кимоно...

В моих глазах закипали слезы, которым я невероятными усилиями воли не давала пролиться... Третьего дня на диком пляже у развалин древнего Херсонеса случилось самое великое чудо в моей коротенькой жизни. По обыкновению мы готовились к экзаменам на морском берегу. И вдруг словно Афродита из пенного прибоя прямо на меня из воды вышел живой Симонов. Поверить в это было почти невозможно. А когда до меня дошло, что судьба преподнесла такой неслыханный дар, я рванулась к нему, как горячечный больной к пузырю со льдом, меня отчаянно понесло. Я даже не помню, поздоровалась ли. Помню, как горячо и страстно убеждала я Константина Михайловича, что в нашей удивительной школе все бредят его стихами, знают их наизусть и готовы хоть завтра доказать это, организовав симоновский огонек. Он принял приглашение. На подготовку было отпущено два дня. Меня обозвали авантюристкой, и желающих учить военную лирику Симонова было немного. К тому же заболел второй ведущий, и весь “огонек” “светить” пришлось мне самой...

Я знала едва ли не все его стихи. Это было каким-то необъяснимым наваждением моего детства. Еще не научившись читать, не зная значения многих слов, я отдавала средней своей сестре все сладости, которые делили нам поровну, лишь бы услышать “Каретный переулок”, “Письма”, “Жди меня”. Особенно я любила поэму “Сын артиллериста”. Послевоенные дети, мы были воспитаны на героических военных идеалах, в наших семьях еще жило это страшное слово война, а с портретов, висевших на стенах, смотрели застывшие глаза павших на полях сражений родственников... Моей колыбельной была песня о Рыбачьем, где воевал мой отец.

Спустя долгие годы я работала на кольском Севере, побывала и в Рыбачьем, и на полуострове Среднем, где воевали герои симоновских поэм, где с “лейкой и блокнотом” прошел он фронтовыми дорогами военного корреспондента. В память об этих местах храню я небольшой мешочек осколков, поднятых с этих политых свинцом скал.

Раненый, но живой
Был найден в ущелье Ленька
С обвязанной головой...

Стоя на леденящем ветру, вспоминала я знакомые строчки поэмы о сыне артиллериста и пыталась угадать, где же та самая высота...

А в тот памятный школьный вечер Симонов читал множество стихов - “Родина”, “Дожди”, “Убей”, “Генерал”, “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины” . Он был удивительно красив - белоснежная нейлоновая рубашка, каких еще почти не носили, оттеняла бронзовый загар, густые волосы уже вовсю посеребрила седина. Он рассказывал о войне, трудных корреспондентских путях-дорогах, о товарищах. И уже тогда меня поразило неистребимое чувство юмора, которое потом отмечали все, кто близко его знал.

Читал он и “Корреспондентскую застольную”. В то время мой жизненный путь был уже определен, а строчка из этого стихотворения - “Жив ты или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать” - стала непреложным правилом профессии. В память об этой встрече К. Симонов подарил комитету комсомола сборник своих стихов с замечательным посвящением, который через несколько дней исчез в неизвестном направлении. Я же храню маленькую книжечку военной лирики, украшенную коротким автографом, начертанным черным фломастером.

Его называли баловнем судьбы

Мне думается, если бы он написал только “Жди меня”, он навсегда вошел бы в анналы военной поэзии. По силе эмоционального воздействия эти стихи стоят в одном ряду с “Землянкой” и “Священной войной”. И еще стихи, посвященные Алексею Суркову:

Ты знаешь, наверное,
все-таки Родина -
Не дом городской,
где я празднично жил,
А эти проселки,
что дедами пройдены,
С простыми крестами
их русских могил...

В дни войны он честно и бесстрашно прошел едва ли не все фронты, поспевая повсюду. В его публикациях читатель не ставил под сомнение ни единого слова, потому что черпал он их из обжигающего зноя войны на самом ее переднем крае.

В мирные годы он работал за двоих, за троих, по крупицам собирая правду о войне, живые свидетельства фронтовиков, с которыми его не однажды сводила на трудных дорогах война. Однажды сказанное им - “чужого горя не бывает” - стало его жизненным кредо. Он решал массу чужих дел, помогал многим, кто взывал о помощи.

По тем временам он был обласкан властью: Герой Социалистического Труда, кавалер трех орденов Ленина, ордена Красного Знамени, двух орденов Отечественной войны 1-й степени, ордена “Знак Почета”, был награжден многими медалями. Удостоен Ленинской и шести государственных премий. Возглавлял “Литературную газету” , журнал “Новый мир”, был секретарем Союза писателей СССР.

Слава буквально ходила за ним по пятам, так же как и смерть в военное лихолетье. Но эта слава несомненно была заслуженной.

“...Человек, который берется за воспоминания, обычно пишет их потому, что он любил и ценил того, о ком он пишет, и ему хочется сказать об ушедшем добрые, хорошие слова”, - писал когда-то Константин Симонов. И эти строки как нельзя лучше определяют смысл моих сугубо личных воспоминаний.

Мне хочется вспомнить его добрым словом еще и потому, что последние и довольно долгие годы о нем молчат. Ни 70-летие, ни 75-летие, ни 80-летие со дня его рождения не отмечались никак. 28 августа исполнилось 20 лет, как К. Симонов ушел из жизни.

Ленинград. Пушкинский дом. Москва. Академия им. Ленина

Вторая встреча с Константином Симоновым была еще более неожиданной для меня, чем первая. Это случилось в институте русского языка и литературы, в Пушкинском доме, в Ленинграде, у рецензента моей дипломной работы. По всему было видно, что Константин Михайлович сильно болен. Неизменными оставались, пожалуй, лишь горящие карие глаза да трубка. Запомнился сухой, отрывистый и очень частый кашель... В Питер его привели дела - хлопоты по приведению в порядок могилы Николая Лескова. О Лескове и шел разговор. По счастливому совпадению Лесков был и остается моим самым любимым русским писателем, особенно его “Кадетский монастырь”, теперь почти забытый читателями...

К тому времени уже состоялись на телевидении фильмы Симонова - “Солдатские мемуары”, посвященные войне, готовилось к изданию собрание сочинений, первый том которого увидел свет в марте 1979 года. Кстати, “Сын артиллериста” не вошел туда. Симонов считал эти стихи несовершенными, хотя и искренними. С годами он пересмотрел свое отношение ко многим своим стихам, в том числе и стихам, посвященным С. Вургуну, не включенным в собрание сочинений. На одной из встреч ему задали вопрос об этих стихах, где он славословил Сталина, Симонов просто и честно ответил, что он пересмотрел свое отношение к Сталину, а значит, и к стихам. Он не любил, когда его захваливали, часто повторял: “ Я - грешен”.

В книге “Глазами человека моего поколения” он еще раз проанализировал свое отношение ко многим событиям и ко многим людям в разные годы жизни, и вряд ли найдется человек, который способен с такой беспощадностью допрашивать свою память, как это сделал Константин Симонов.

Последний раз я видела Симонова за год до его смерти на встрече с военными журналистами - слушателями военно-политической академии им. Ленина в Москве.

Это была удивительная встреча единомышленников, людей, бесконечно преданных одной профессии. Речь шла не только о войне, но и о современной армии, он ведь часто выезжал на флот и в военные округа, знал жизнь военных не понаслышке. Горы книг принесли с собой благодарные слушатели, и на каждой Симонов оставил автограф. На этой встрече много обсуждали только что вышедший двухтомник “Разные дни войны”.

А по Москве уже ползли слухи о его неизлечимой болезни. Лицо его не отражало страданий, мне оно показалось озабоченным, словно он торопился успеть сделать максимум из того, что запланировал...

Неужто под конец
так важно,
Где три аршина
вам дадут?

Его ранний уход из жизни (на 64-м году) потряс многих. Когда-то он сказал, что человек, переживший войну, сродни человеку, перенесшему тяжелейшую операцию на сердце... В войну он перенес не одну такую операцию...

С неизлечимой болезнью справиться не смог, не придавая ей поначалу серьезного значения. Потом было поздно. “Ничего. Будем высоко держать голову, пока темные воды не сомкнутся над нею...” Воды сомкнулись.

31 августа 1979 года Центральный дом литераторов буквально тонул в венках и живых цветах. Москва прощалась с Симоновым. Чтобы попасть в эту нескончаемую очередь желающих поклониться его праху, нужно было буквально штурмовать многочисленные кордоны милиции. А многочасовое ожидание открытия траурного митинга поразило меня высказываниями самых полярных мнений об ушедшем здесь же, в толпе... Гроб с телом стоял на сцене так высоко, что было видно лишь нос и прядь седых волос... Помню, что первым выступил Алексей Сурков: “Советская литература понесла невосполнимую утрату...” Все было как-то слишком официально. А маленькая девочка, что еще жила во мне, не могла смириться с этой самой первой в жизни страшной потерей. Еще тяжелее было потом. Когда урну с его прахом захоронили в стене на Новодевичьем кладбище... “Неужели для него не нашлось трех аршин русской земли?” - рыдала моя несчастная душа.

На том ли знаменитом, тесном,
Где клином тот и этот свет,
Где требуются, как известно,
Звонки и письма
в Моссовет?

Все прояснилось через год, на Камчатке, где мне попал в руки журнал с воспоминаниями А. Штейна. По завещанию Константина Симонова его прах был развеян на Буйническом поле под Могилевом, где в июне 1941 года шли кровопролитные бои.

Из раскрытых ладоней
тот прах зачерпнувшего сына
С каждым посвистом ветра по крохам отца уносило.
Тело мужа вдова осторожно сдувала с ладоней,
И садился тот пепел
на чей-то платок, тоже вдовий...

Там, где он в отступлении, гонимый “мессерами”, с остатками полка выбирался, теряя друзей, теперь его прах смешался со всеми убитыми, оседал на спелых колосьях пшеницы, в гнездах аистов... Так он вернулся “благодарно развеянным прахом” в те места, где прошла его опаленная войной фронтовая молодость.

Когда я вспоминаю пораженья,
Всю горечь их, отчаянье и страх,
Я вижу не воронки в три сажени,
Не трупы на дымящихся кострах...
Я вижу глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу на крученом шелке,
Висящую за выбитым стеклом...

Сын артиллериста жил во Владивостоке

Долгие годы я собираю все, что связано с жизнью и творчеством Симонова, - газетные, журнальные публикации, книги, брошюры. И вот как-то в книге Александра Дунаевского “Дни и ночи Мурманска”, выпущенной военным издательством в 1985 году, я неожиданно нашла целую главу, посвященную Ивану Лоскутову, прообразу сына артиллериста, служившему в 104-м пушечно-артиллерийском полку у майора Ефима Рыклиса. Позже оба стали героями поэмы Симонова, Лоскутов - Ленькой Петровым, Рыклис - Деевым.

Держись, мой мальчик!
На свете два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не сможет
Вышибить из седла -
Такая уж поговорка у майора была...

Думаю, для многих эти строки, которые сам автор считал несовершенными и даже наивными, стали своеобразным девизом в жизни.

Мало кто знает, что Иван Лоскутов в послевоенные годы жил во Владивостоке и умер всего три года назад. Согласно оставленному им завещанию его библиотека была передана в дар лучшему кораблю Тихоокеанского флота - гвардейскому крейсеру “Варяг”. По долгу службы в то время мне пришлось помочь выполнить волю Лоскутова.

Так неожиданно судьба напомнила мне еще раз о любимом с детства симоновском герое - Леньке Петрове.