Последний военнопленный
9 августа 1945 года на Дальнем Востоке началась трехнедельная советско-японская война
- Смотри, какую радость я себе нарисовать, - сказал Хираиде. - Это называется “Зимняя сопка”.
- Неужели я не знаю, - ответил Толик, сын Анисима. - Это же Фудзияма!
- Ты молодец. Ты знай. А люди на Сибирь не знай.
- Ну так мы же не Сибирь! У нас и море одно с твоей Японией.
- Ага, - Хираиде закивал. - Буду рисовать еще один сопка. Подарок Харитоновичу.
- Это он так себя успокаивает, - подумал Анисим Харитонович. - Выбросили парнишку, как засохший цветок. Никому не нужен...
Он вошел, по-японски учтиво поклонился. Хозяйке дома Валентине Михайловне поклонился отдельно: “Хираиде Маримаса”.
- Не обижайся, - сказал Анисим Харитонович. - Больно мудреное имя у тебя. Можно мы будем звать тебя Коля?
- Можно, можно, - заулыбался Хираиде. - Хорошо! Нравится!
Он несколько дней молчал. Потом понемногу стал рассказывать. Его призвали в доблестную японскую армию в сорок третьем. Потом был Мукден. Потом Порт-Артур. И в Порт-Артуре плен. Все. Токио, семья, будущая радостная жизнь - все осталось где-то недосягаемо далеко. Начались страдания.
Из картин его сибирского плена...
Меня заставили идти на войну. Я не хотел. Я попал в плен побежденным. Сначала я косил сено на огромном поле. Потом работал в шахте. Мы выходили на работу до рассвета. Вокруг стояли охранники. У одного из них всегда была бумага. Я удивлялся, зачем он несколько раз считал каждого? Когда он считал, он обязательно пинал ногой пленного японца. Но такой охранник был только один (я никогда не забуду его красное в буграх лицо). Остальные были добрее.
...Овощей мы не ели совсем. Даже летом. Начались болезни. Потом придумали есть траву. Из осторожности какую-то траву давали сначала лошадям и коровам. Если была неядовитая, тогда ели сами.
В окрестностях японцы съели всю траву. То ли от того, что не хватало витаминов, то ли от голода. Стоял август сорок шестого года...
Из рассказа Анатолия Анисимовича Потапенко
Он пережил все ужасы сибирского плена - страшные зимы, голод и холод. А когда в карагандинской шахте случился обвал, он был придавлен, но не насмерть... Ему раздробило и помяло ноги. Одна стала намного короче. Он переходил из одного военного госпиталя в другой. И так от Караганды, Иркутска, Читы, Партизанска, Находки двигался к городу Ворошилову. Он приближался к нему медленно, с годами, но приближался. Последний его госпиталь был 310-й уссурийский. Все уже понемногу отправлялись на родину, репатриация заканчивалась, но он почему-то не был ни в одном из списков, ничего не мог поделать, только тихо, беззвучно плакал в больничных углах.
В те времена еще не было статуса военнопленного, и Хираиде перевели в городскую больницу. Там его хотя и жалели, но быстренько “вылечили” и выписали. Послали его в исполком, мол, иди туда, там придумают, что тебе делать дальше и как жить.
И вот как-то вечером приходит отец с работы и говорит: привели ко мне в цех из управления солдата-японца. Хромой он, худой, испуганный совершенно. Живет он у какой-то бабки, угол снимает. Покупает цветную бумагу, делает красивые цветы, бабка их продает на базаре. Солдатику достаются копейки, на хлеб не всегда хватает.
Наша мама Валентина Михайловна погрустнела, а потом и говорит: “Веди-ка ты его к нам домой, Анисим. Жалко парнишку. Чем он виноват?”
А жили мы тогда бедно, как все после войны. Правда, домик был отдельный, но почему-то очень холодный. Я помню, что этот хромой солдатик все время попадался мне на глаза. Он, наверное, жилье себе новое искал. Спутать его нельзя было ни с кем. И вдруг отец приводит его домой... “Вот, - говорит, - мой ученик будет”. В это время артель “Объединение”, где был цех по ремонту пишущих машинок и арифмометров, в комбинат преобразовали. Работы у отца с Колей стало больше, и денежки пошли.
“Выделили мы ему уголок, и стал он с нами жить. Мне вроде брата был. А мама была у нас жалостливая, добрая. Она всю жизнь проработала уборщицей в одном и том же магазине, да и отец - в одной и той же единственной мастерской. О Коле он сразу же стал говорить: “Ну что за руки у этого малого! Золото! С полуслова понимает, хоть и иностранец!” Мама Колю обстирывала, обогревала, откармливала. Бывало, нальет нам по полной миске борща, сядет напротив и смотрит, как Коля ест.
Когда мне в десятом классе купили старенький мотоцикл, ну какой-то там аварийный, мы с отцом долго мучались - никак центральный переключатель до ума довести не могли. А Коля же был выпускник Токийского автодорожного училища! Автомобилист, значит. Мы как-то об этом забыли. И вот видим - идет Коля с работы... Подошел молча, постоял, нагнулся, поцокал языком, сказал: “Неправильно и нехорошо”, - что-то перевернул, переставил - и у него все заработало. Улыбнулся нам и пошел в дом, волоча за собою по земле больную ногу.
Из картин его сибирского плена
...Мы едем из Караганды в Райчихинск. Под присмотром охраны грузим свои слабые тела в товарные вагоны. Ни капли воды во рту за несколько дней! Лижем снег, который метель забивает в щели вагона. Умерших складываем в углу и стараемся на них не смотреть. Они едут вместе с нами. Где их выгрузят - не знаем. Так в каждом вагоне. Я переживаю самое страшное потрясение. Я не воспринимаю войну отвлеченно. Война - это я. И такие, как я. Я знаю, что тысячи и тысячи русских солдат были в немецком плену. Тысячи японских солдат в плену у русских. Боже, кому это надо? Безумная игра безумных стран, правительств и великих безумных мира сего...
Я опять работаю на огромном поле - это называется “покос”. Закладывают сухое сено женщины. Я удивляюсь, как они работают наравне с мужчинами. Я знаю, почему. Я выучил русское правило: кто не работает - тот не ест. Они красивые, но одеты совершенно безобразно. Им, может быть, негде взять одежду из-за войны? А может, в Советском Союзе красивой одежды совсем нет? Но я знаю, как много вещей вывезено из Маньчжурии. Где она?
Женщины носят старые, сгнившие на спине солдатские гимнастерки, ходят босиком, а зимой в тяжелых сапогах. Когда одевают нашу японскую обувь, говорят - какая мягкая! И радуются.
Все чаще мы говорим о том, что, скорее всего, двигаемся к Востоку. Неужели когда-нибудь я увижу свою родину?
Из рассказа Анатолия Анисимовича Потапенко
Коля уже прилично зарабатывал. И вот как-то видим - несет приемник. Теперь по вечерам до поздней ночи он слушал японские радиостанции. Так узнал, что может написать в Международный Красный Крест, но только через нейтральную страну. И он написал в Швейцарию. Когда его отец, мать и братья узнали, что он жив, Коля ликовал, воспрянул духом, выучил вдруг “Слава тебе, господи” и все приговаривал это к месту и не к месту...
- Харитоновичу, когда я уехал на своя родина, я тебе много посилать письма. Ты мне тоже?
- Обязательно, - говорил отец. - Как же по-другому-то? А про себя, наверное, думал - время покажет. И как в воду смотрел. Наступила такая пора, когда Колю стали вызывать по повесткам - явиться, мол, на улицу Калинина в такой-то кабинет. Придет Коля после такого приема, сядет и молчит. Ни слова! Чем они его там, в КГБ, пугали, можно было только догадываться.
И вот наступил радостный день. Ему разрешен выезд. Из Находки уходит пароход на Ниигату, а там и Токио. На дворе стоял уже октябрь 1958 года. Коля привел домой фотографа, и мы сфотографировались.
Он все чаще стал говорить, как трудно ему от нас уезжать.
- Харитоновичу, я тебя любить. Я любить вся Потапенко. Я могу теперь быть немножко русская душа?
- Нет, - говорил отец, улыбаясь. - Что уже нет, так точно нет! У тебя душа японская - и слава богу.
- Да, Харитоновичу, слава богу.
...Он писал нам долго. И письма его по-русски были смешные и добрые: “Это вам на память от встречи с моими родители. В порту Хакодате меня встречал отец. На снимке он держать на руках госфлаг. Сзади пароход “Ямагати-мару”. Потом он прислал фотографию своей молодой жены Сичеко.
И вдруг в один из дней отца вызвали на улицу Калинина в известный кабинет. Отец спросил - так что, мне с Маримасой переписываться нельзя?
- Нет, почему же? Переписывайтесь, только все, что он будет вам писать, показывайте нам.
- Понятно, - сказал отец. - Я могу идти?
Он шел, а в мыслях его все проворачивалось со строчки на строчку последнее Колино письмо. Такое безобидное, с таким трудом написанное: “Здравствуй, Харитоновичу и всех ваша семья. Как ваше здоровье? Я с вами прощаю уже год. Я это время жив и здоров. А отец и мать тоже. Я всегда вспоминать прошлого находился с вами жизни. Я сначала жил в брате и с января женился на Сичеко и получил новый квартир. После того жив и хорошо. Я работаю в старом городском автотранспорте. Я хочу узнать что за год изменения про вашею жизнь, и про товарищи, и про город. Я купил телевизор и видел новости про СССР и советский танец, которая прибыл к нам “Моисеев гостанец”. Я очень рад, что часто приезжают советских людей. прошу вас писать мне ответ письма и передай привет всем товарищам. До свидания. Я жду Вашего письма. Желаю Вас встречать хорошего новый год. 22 ноября 1959 г. от Хираиде”.
Анисим Харитонович не ответил. Он не хотел, чтобы у Коли начались новые беды. Его раны и так еще не зажили...
Эту историю о последнем японском военнопленном я узнала 10 лет назад. Потом из токийской газеты звонили журналисты, просили очерк. Я не обещала и не знаю до сих пор, почему не стала писать для них.
Голос переводчика в телефоне был очень взволнован:
- Нина-сан, здесь рядом со мной стоят вдова Маримасы Сичеко и его сын. Они говорят, что до конца своих дней Хираиде молился за семью Потапенко.
- Анисим Харитонович и Валентина Михайловна тоже умерли, - сказала я. - Но их сын Анатолий Анисимович хранит письма и фотографии Хираиде.
- Примите наш поклон сыну и его семье. Сичеко передает глубокую благодарность и посылает вам письмо. Она плачет...
...Письма не последовало. Почему? Неисповедимы пути твои, господи...
