Друзей моих прекрасные черты...

Он был из редкой породы обаятельных людей. Если с кем-то общался (а это происходило не с каждым), он общался всецело. Он был занят только вами и заставлял вас думать, что в комнате больше никого нет... Он часто и подолгу молчал, но когда на него снисходило вдохновение и, хорошо поработав, он вставал из-за письменного стола, на окружающих обрушивался поток шуток, блестящих анекдотов, любопытных историй... Он ведь много путешествовал - не ради развлечения, а ради познания мира. Его вдова хранит до сих пор его блокноты с надписями - Финляндия, Польша, Корея, Китай, Куба. Он изъездил весь Дальний Восток и с особой любовью писал о Чукотке.

В суровую пору Великой Отечественной войны, когда ему было всего-то двадцать с небольшим, он оказался в блокадном Ленинграде. Специальный корреспондент “Комсомольской правды” Анатолий Вахов разделил с блокадниками города на Неве все немыслимые невзгоды... Не раз он летал через линию фронта к партизанам, ходил с ними в рейды, участвовал в боевых операциях... В сорок пятом он вернулся во Владивосток, где родился, учился, работал в редакции краевой газеты “Красное знамя”.

Им было написано три десятка книг - романы, повести, сборники очерков... В библиотеках старожилов Владивостока, наверное, до сих пор стоят на полках его романы “Фонтаны на горизонте”, “Ураган идет с юга”, “Трагедия капитана Лигова”...

Меня поразил один факт... Несколько лет назад по своим журналистским делам приехав в Ливадию под Находкой и разыскивая нужный мне дом, я увидела табличку: “Улица капитана Лигова”. Литературный герой писателя жил среди реальных людей, а его самого не было на этой земле уже тридцать лет...

...Он любил работать по ночам, в тишине, в магическом окружении своей пятитысячной библиотеки. Все четыре стены его большого кабинета от пола до потолка занимали стеллажи. В те времена - в шестидесятые годы - такие библиотеки были далеко не в каждом доме... Работал он до самозабвения. Когда погружался в очередную книгу - забывал обо всем на свете. Домочадцы стучали в дверь, требовали выйти наконец к завтраку, но он отвечал затаенным и смиренным молчанием... Он вообще, насколько я помню, часто был похож на застенчивого мальчишку, у которого есть своя тайна. Его письменный стол был завален морскими картами, лоциями, исследованиями знаменитых мореплавателей, их дневниками, учеными записками. Особенно он любил “Трагедию капитана Лигова” и говорил, что она писалась с особенной сердечной болью...

Впрочем, сердце его всегда немножко пошаливало. Пошаливало ли? Оно недаром остановилось внезапно... Оно болело всю жизнь - от незаслуженных обид, от подслушиваемых телефонных разговоров, от слежки за домом - кто к Вахову пришел, кто от него ушел; от писательской возни в собственном творческом союзе... Много было всего пережито и выстрадано, но никто и никогда не видел Толю Вахова в угрюмости и раздражении. Он восхищался своими героями и любил их как живых... Он вообще любил жизнь и часто шутил, приговаривая: “Вот только хорошо жить начали, и деньги кончились...” И заразительно при этом хохотал, подмигивая Толе Василевскому - мол, чуток от гонорара мы от своих жен все-таки припрятали. Но “затаенные” среди тысяч книг денежки никогда не находились - он и не запоминал, в какие страницы их втискивал.

Он был сильным, красивым, элегантным мужчиной и нравился женщинам... Но чтоб они так уж заметно нравились ему - не знаю... С Майей, его женой, мы никогда об этом не говорили... Яркая, умная, мудрая женщина, она хранила его в жизни от всяких бед. А в нем удивительным образом сохранялась мальчишеская непосредственность - и она иногда мешала ему в жизненных ситуациях: у него не получалось кого-то обмануть, он не делал писательской карьеры, избегал всяческих сборищ в Союзе писателей Хабаровска, где жил вторую половину своей жизни...

Он просто писал. Иногда метался, и жизнь металась вокруг него. Ему завидовали товарищи по цеху. И не всегда светлой завистью. “Идеологическое начальство” иногда подсылало в его дом “сотрудников”, особенно по праздникам, и совсем уж особенно - когда к известному дальневосточному писателю Вахову вдруг устремлялся какой-нибудь творческий зарубежный гость, всегда сопровождаемый переводчиком. И как только “переводчик” уходил, Толя Вахов вздыхал и говорил по телефону своим приятелям, приходите, есть над чем посмеяться... Он часто рисковал и часто потешался над тем, что было опасно... Как-то однажды сказал мне: “Вот видишь, он сидел на моем празднике, хвалил мои книги, пил мое вино, ел вкусный майкин пирог и думал, что я не знаю, кто он...” И смеялся, опять приговаривая: “Иногда жить хорошо, но противно...”

Недавно я получила письмо от Майи Ваховой. Его привез мне из Хабаровска известный дальневосточный художник и друг семьи Ваховых Иван Рыбачук. Майя писала: “Я прожила с Толей двадцать лет. И еще тридцать пять прожила без него...”

Женою писателя быть - надо уметь, и она умела. “Мужчин надо кормить и хвалить - и все будет в порядке”, - шутила.

Я помню, как однажды он привел в свой красивый ухоженный дом робкого, перепуганного и небритого молодого мужика в телогрейке и кирзовых сапогах. “Знакомьтесь, - сказал известный дальневосточный писатель Вахов с порога. - Это Петя Проскурин. Он с Сахалина”. И Майе: “Обогреть. Накормить. Уложить”. Это уже потом Петр Проскурин стал на всю страну знаменитостью. Но дорога его к писательской славе началась с порога ваховского дома.

Вахова знал весь город. И все таксисты - тем более. Деньги, которые иногда появлялись в его кармане, уходили, например, на хороший обед в ресторане, чтобы подкормить и непременно похвалить какого-нибудь обнищавшего поэта. Он умел и всегда хотел радоваться чужому таланту.

В марте, целую жизнь тому назад, друзья провожали его в Москву на съезд Союза писателей СССР. В аэропорту он сказал: “А знаете, сегодня ночью я видел во сне Христа. Он меня простил”.

Он умер на съезде. Один. В номере “люкс”. Он лежал на ковре в элегантном черном костюме, раскинув руки. В его ладони был зажат валидол. Он не успел. Может быть.

Ему было сорок семь лет.

Его привезли в родной город, когда земля тихо, печально, светло лежала в неожиданных мартовских снегах. И вспомнились его книги, его герои, вспомнились лучезарные Толины глаза - он всматривался в жизнь, как в океан, и укрывал в нем глубину рыбацких судеб.