Пока в России Пушкин длится...

Каждый день приближает к нам прекрасную дату - 200-летие Александра Пушкина. Приморский академический театр драмы посвятил этому постановку пьесы “Борис Годунов”. И сколь велика пьеса, столь и трудна она для сценического воплощения. Достаточно сказать, что к пушкинской пьесе обращались в разное время В. Немирович-Данченко и В. Мейерхольд, А. Эфрос и Ю. Любимов. И те открытия, которые происходили в этих постановках, приближали к нам Пушкина, помогали понять не только его самого, но и наше время, и нас самих. Это неизбежно, это Пушкин.

И вот нынче к его великому слову, его пониманию исторического процесса, его философии, его безмерному психологическому пространству прикоснулся наш театр. Да, имел счастье прикоснуться, потому что создать творение, адекватное гению Пушкина, на сценических подмостках вряд ли когда-нибудь удастся (если верить театральным легендам, это удалось лишь великому Ф. Шаляпину - исполнителю роли Годунова в опере).

Почти год шел постановочный коллектив академического театра к недавней премьере, думаю, что режиссер спектакля Е. Звеняцкий и того дольше. Столь долгий период вчитывались артисты в текст, думали над характерами своих героев; творили цеха: костюмеры, художники, бутафоры, парикмахеры... Это перечисление отнюдь не случайно: “Борис Годунов” - детище всего огромного театрального коллектива.

Спектакль ярок, сложен, многозначен, метафоричен. Думается, что разгадать все метафоры с ходу весьма сложно, а разгаданные - у всех вызовут однозначную оценку: кто-то безоговорочно примет пышность и роскошь оформления, кому-то ближе аскетизм, эстетика “бедного театра”; кто-то согласится с неизбежными купюрами в тексте (без них спектакль шел бы раза в 2-3 дольше), с перемонтированием текста, кто-то это органически не приемлет; а главное, кому-то по сердцу концепция спектакля, его режиссерское решение, организация массовых сцен, созданный на площадке уникальный, прежде не существующий мир, а кому-то этот мир покажется абсолютно неорганичным для Пушкина, неприемлемым для его “Бориса Годунова”.

Ну что ж, во-первых, думается, отраден сам факт возникновения горячих споров вокруг спектакля, это уже привлекает интерес зрителя, ведь каждому любопытно составить свое представление. А во-вторых, все-таки художника нужно судить по законам, им предложенным, не навязывая ему собственное однозначное мнение. Как говорил мудрый А. Эфрос: “Я обычно сержусь, когда кто-нибудь пишет: “Это Чехов не мой!” (в нашем случае - Пушкин). Ну и что, что не твой! А разве в мою задачу может входить дать тебе твоего? Своего ты сам мне открой, если сможешь, а от меня получи моего”.

Каков же “Борис Годунов” Ефима Звеняцкого? Как в свое время все критики, анализировавшие любимовского “Гамлета”, прежде всего единодушно писали о занавесе, придуманном Д. Боровским, так и здесь, думаю, кто бы ни говорил о “Годунове”, начинать будут неизбежно с великолепного, пышного оформления спектакля художника В. Колтунова. С таким высочайшим уровнем оформительской культуры все мы давно не встречались. Дивной прелести тканой золотой парчи задник с фигурами бояр. Дорогие роскошные боярские шубы, сапожки с загнутыми носами. О красоте царских одеяний Годунова можно говорить отдельно. Блеском и благородным изяществом поражают шапка Мономаха, скипетр, держава, посохи; шитые жемчугом, драгоценными камнями платья, бармы, головные уборы.

Не случайно одна из самых ярких и запоминающихся сцен, вызывающая моментальные импульсивные аплодисменты, - это венчание Годунова на царство. Полный свет на подмостках и в зале, на сцене огромная, точно организованная массовка, в руках у мужчин многочисленные хоругви, прекрасно расписанные, в лучших костюмах бояре, и под мощный колокольный звон в сопровождении красивых детей своих в парадном царском облачении шествует Борис Годунов. Сама по себе картина столь величественна и живописна, что напоминает полотна И. Глазунова.

Эта роскошь, красивая стилизация старины в концепции спектакля, который должен подавлять и поражать своим величием. В то же время режиссер поставил в необычайно сложное положение актеров. Говорят, невозможно переиграть детей и зверей. А попробуйте-ка переиграть такое оформление или хотя бы встать вровень с ним!

Как всякий гений, Пушкин многослоен и многогранен. Из его “Бориса Годунова” можно вылепить любую концепцию. Можно во главу угла ставить привычную со школы идею о народе как движущейся истории, можно играть тему самозванства и предательства, тирании и жестокости, наконец вечную тему взаимоотношений народа и власти. Диву даешься каждый раз заново, когда слышишь, как точно на наше время, на сегодняшние дела, на современные властные структуры ложатся те или иные реплики Пушкина. Потому вряд ли примет большинство зрителей неожиданный, во многом эпатажный пролог спектакля, где юнцы извиваются под нехитрую мелодию в конвульсиях на дискотеке, где шахтеры стучат касками в пол сцены и даже омоновцы, прикрывшись щитами, отчаянно избивают дубинками разношерстную толпу. Аналогия с бунтом “смутного времени”, описанного Пушкиным, слишком прозрачна. А может быть, режиссер хотел этим прологом подчеркнуть сегодняшную бездуховность, приниженность, которые особенно отчетливо видны в сравнении с нашим прошлым, с красотой царских палат, светлыми ликами на иконах, ритмом пушкинского стиха...

Но уж эпилог в отличие от пролога, наверное, примут все зрители. Когда-то великий режиссер В. Мейерхольд (одной из последних неосуществленных его постановок стал “Борис Годунов”) говорил: “Если бы нашелся режиссер, который сумел бы воплотить на сцене финальную ремарку Пушкина “народ безмолвствует”, я бы назвал его гениальным”. Естественно, свести всю силу спектакля только к финальной ремарке нельзя, но ведь от того, как она будет решена, во многом зависит концепция “Бориса Годунова”. Что предлагает Е. Звеняцкий? Бушуют страсти на сцене, в белых рубахах (как смертники) с иконами и свечами выходят те, кого называют народом. Мощная музыка. Постепенно площадка пустеет. Вот уже один Дмитрий Самозванец на авансцене медленно надевает на себя заветную шапку Мономаха и в тишине мальчишеским фальцетом повелевает нам, зрителям: “Что же вы молчите? Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович!” Мы, народ, волею режиссера превращенные в бессловесную толпу, безмолвствуем. И вот уже нет Дмитрия, а только заполняющие все сценическое пространство иконы, горящие свечи перед ними, как памятники всем безвинно убиенным жертвам нашей кровавой и трагической жизни, и медленно, словно холодя и леденя многострадальную Русь-матушку и одновременно очищая наши души, сыплет и сыплет белый снег...

Вот если бы все метафоры были такого уровня! Увы, за броской эффектной зрелищностью (бесконечная бесовщина, например) теряется смысл происходящего, с трудом воспринимается текст. Как говорил тот же А. Эфрос: “А идея? Бог с ней, с простой идеей, - было бы зрелище! И так не только в опере, но, подумайте, даже и в драме”.

Понимаю, что для Е. Звеняцкого “Борис Годунов” - целый этап в творчестве. Не отсюда ли самоцитирование, когда он практически повторяет картину “мышеловки” из поставленного некогда “Гамлета” - скоморохи разыгрывают в раешном кукольном театре сцену убиения царевича Дмитрия на глазах вдохновителя убийства Бориса Годунова?

Вообще тема убиенного ребенка, по-моему, волнует режиссера значительно больше многих тем, о которых говорилось выше. Не случайно трижды из разных уст звучит текст о гибели младенца. При всех изобретательно поставленных массовках, при блеске золота, матовости плеч на куртуазном польском балу, при пышном великолепии царских и боярских одеяний главной стала в спектакле нравственная тема - тема больной, измученной совести. Эффектны и разнообразны народные сцены, но все-таки главным героем спектакля стал Борис Годунов в прекрасном исполнении А. Славского. Он не похож на хрестоматийно статного красавца царя, чей блеск неразрывно связан с шаляпинской трактовкой. “Вчерашний раб, татарин, зять Малюты”, - говорит о Годунове боярин Шуйский. В Годунове Славского течет неистовая татарская кровь, кошачья восточная пластика сочетается с бешеным темпераментом, он умен и прозорлив, искренне любит детей, он духовно близок и нежен с сыном Федором. И тем более тягостен его великий грех, тем страшнее видение “кровавых мальчиков”. Нельзя человеку жить, содеяв такое тяжкое преступление, оно будет вечно преследовать его, и кара за него ляжет на следующие поколения.

Потому одним из центральных сцен стал конфликт Бориса, с его грешной душой, и чистого юродивого Николки, с его пронзительной совестливостью, которому режиссер передал реплики многих исполнителей. Юродивого просто (в лучшем смысле слова) и убедительно играет А. Бажин. Говорить слова правды для исполненного внутреннего спокойствия Николки в спектакле так же естественно, как жить и дышать.

Запомнится зрителям и образ циничного, не останавливающегося ни перед чем Дмитрия Самозванца. Взнервленный изнутри, по-мальчишески самонадеянный, играющий во взрослого уверенного правителя - таким увидел своего героя молодой артист Д. Жойдик.

Нет нужды говорить обо всех актерских работах, их много. Они неравноценны, как неравноценны и разные эпизоды спектакля.

Но есть в нем безусловные зрелищность и красота, которых нам так не хватает сегодня, есть интерес к нашей непростой истории (без жизненного историзма), есть уважение к народу, народу талантливому, совестливому, красивому; есть главное - попытка прикоснуться к великому солнцу, имя которому - Пушкин.

И как сказал поэт: “Пока в России Пушкин длится, метелям не задуть свечу”.