Исповедь падшего ангела
За последние несколько лет он уже привык просыпаться от ночных кошмаров. Вот и нынче. Ему снился страшный ливень. Потоки воды неслись, словно стремительные реки, с грохотом сметая все на своем пути. Спасаясь от разбушевавшейся стихии на какой-то заброшенной ферме, они с женой и сыном пытались развести костер, чтоб согреться. Потом Анна вышла, за ней выбежал Алешка. Их не было долго, и Федор сквозь грязное окно и потоки воды стал разглядывать, что делается за стенами их пристанища. Нечеловеческий крик заставил похолодеть от ужаса: свора бродячих псов буквально в считанные секунды разорвала в клочья его маленького сына...
Раз от разу сны становятся все тяжелее, но всякий раз в них снова и снова ему приходится переживать гибель собственного ребенка...
- Я ведь пытался дважды себя жизни лишить, не вышло, - он тяжело вздохнул и уронил голову на грудь, - а теперь хочу исповедаться...
- Но ведь я - не священник, не дано мне грехи отпускать, вам бы к батюшке, - еще не зная его тяжелую жизненную историю, робко возразила я.
- А послушать хоть можете меня? - с мольбой метнул он взгляд, наполненный такой болью, что я согласилась...
- В детстве, помню, бабка моя говаривала: “Федьша-то у нас чистый аньгел, легонький и светлый, никому и мысли дурной вдогон не пошлет!” Любили меня и родители, а сестры, как младшенького, сильно баловали. Был я пухленький и кучерявый, всегда и всем улыбался... В Приморье дед с бабушкой с Украины перебрались - лучшую долю искать. Здесь, почитай, вся семья и сгинула, и я вот не стал продолжателем рода... Я, сколько себя помню, любил тишину, природу, особенно рыбачить где-нибудь на берегу далекой таежной речушки. Может, за кротость, неприметность и Валюху, жену свою, выбрал я из множества девчат, что глазки мне строили. Сейчас, когда начинаю все вспоминать, думаю все чаще, что все беды со свадьбы нашей и начались.
Свадьба деревенская - это же настоящий театр! У нас же свадьба была такая, что 3 дня двумя селами гуляли, с песнями и плясками, с соблюдением всех обычаев дедовских. И вот в первый же вечер, когда сидели мы с невестой за столом, кто-то из глазевших в окно мальчишек забросил удочку, хотел, видно, с невесты фату сорвать за выкуп. А крючок возьми да и уцепись за ухо! И столько крови пролилось на белое платье, и Валюшка моя так горько плакала, что насилу уняли ее. А одна из старух, крестясь, прошептала: “Ох, не к добру это, Господи, спаси и сохрани!”
Но зажили мы ладно. Я работал шофером в совхозе, Валентина воспитателем в детском саду. Когда родилась дочка Анютка, впервые в нашу семью беда постучала. Погибла моя старшая сестра Татьяна, она работала на консервном заводе, ее обварило паром - сорвало крышку с котла... В дом свой я забрал двух осиротевших племянников. Валентина любила детей, как своих, и очень их жалела.
В ту ночь, когда родился наш Алешка, на пожаре задохнулся мой отец...
Анютка нянчила брата охотно, бывало, все возле него крутится, а уж купание никак без нее не обходилось. “Молодцы мы с тобой, Федор, - говорила Валентина, - сначала няньку родили, потом - ляльку, славная помощница растет!”
Думаю, завидовали нам многие. Я ушел в дальнобойщики, неделями в рейсах, деньги получал хорошие, да и никакого приработка не чурался, а руки умелые на селе всегда в цене. Жили мы в достатке. С рюмкой я никогда дружбу не водил, а в праздники мы всем семейством на природу подавались. Алешку на шашлыки впервые еще в пеленках носили... Мальчишечка рос на удивление пригожий и смышленый, он словно вобрал в себя все лучшее, что было у нас, родителей...
Мой рассказчик вдруг затих. Руки его задрожали, он долго пытался закурить. Потом затянулся и вместе с клубами едкого дыма от дешевенькой сигареты выдохнул не то тяжкий вздох, не то жалобный стон раненого зверя, а глаза его словно белой пеленой затянуло...
- Едва 6 лет исполнилось Алешке, а через несколько дней я сам его и погубил.
Немало лет минуло с той поры, а я и по сей день не могу вспоминать подробности... Приехал я на обед. Машину поставил во дворе. Алешка сильно просил, чтобы взял я его с собой в рейс. Но мне предстояло вернуться не раньше следующего утра, да и Валентина была против. Одним словом, когда я в машину-то сел, не заметил, что парнишечка мой прямо под колесом играл... Словно весь мир оделся в черное...
Меня судили. Получил 5 лет, потому как вроде все это вышло по нечаянности...
Сидел здесь же, в Приморье. В колонии впервые к богу повернулся. Мужик один со мной сидел - верующий, но не православный. Мы с ним много о боге говорили. Только и бог меня к себе не приблизил. Сколько ни старался я, а так ни разу не получил ни одного знака божьего, для моей несчастной души посланного. И за эти годы все потерял окончательно. Словно какая-то дьявольская сила сметала с лица земли самых дорогих мне людей: сначала мать умерла, жена покончила с собой в больнице, оставив на мое имя такое письмо, что лучше бы его и не читать. Дочь от меня отказалась, замуж потом вышла, я даже фамилии ее не знаю. Выучились племянники. Один служит на флоте, другой где-то в тайге мотается, изучает какие-то травы. После лагеря я приехал сюда, в Тихоокеанский, к сестре, а она не приняла меня, сказала, что никто меня никогда не поймет и не оправдает. Меня приютил одинокий старик, что жил много лет вдвоем с собакой, а близких на свете этом у него не было. Год назад старик Егорыч помер. Я был ему и нянькой, и прачкой, и кухаркой. Он делил со мной свою пенсию, понимал меня и жалел, не попрекнул куском ни разу... Не стало его, осиротел я, начал скатываться на дно. А ведь раньше казалось, что дно - это зона. Здоровье потеряно, работать не могу, стал сильно пить... И среди тех, с кем пью, ни разу мне не встретился человек с такой же судьбой, хоть немного похожей на мою. Среди здешних богодулов много бывших военных, от них ушли жены, они разуверились в жизни, привыкли к краденому спирту. Среди них и судимые, в основном воры, но нет ни одного, у кого бы душа была приличной, кто бы в тайниках ее сохранил для себя что-то святое... Страшно! Надеюсь, что встречу кого-то сродни моей беде, и мы вместе сможем поплакать...
...Пару раз слезы наворачивались ему на глаза, а быть может, мне это казалось. Смотреть на него было жутко: желтое, морщинистое словно печеное яблоко лицо в обрамлении длинных черных волос с множеством серебряных нитей, глаза - крик его несчастной души, и грязные заскорузлые руки, которые уже дважды намыливали веревку, чтобы отпустить израненную душу на покаяние... Внимать и сострадать - вот все, что мне оставалось.
