Старый войт на Миллионке

Он учился в ДВГУ, кидал уголек во владивостокских кочегарках, оформлял наглядную агитацию, был участником неофициальных выставок. Потом на долгие 18 лет исчез, работал на Сахалине. Однако совсем недавно Владимир Старовойтов вернулся. В начале декабря член Союза художников, мастер, не раз выставлявший свои полотна на родине и за рубежом, открывает первую персональную выставку в городе, где начинался его творческий путь.

- Первый и естественный вопрос: какие узы связывают вас с известным в нашем крае художником Виктором Старовойтовым?

- Чудесный казус, правда? В одном городе два художника, оба живописцы, у обоих одна фамилия и даже одинаковые инициалы. Я глубоко уважаю творчество Виктора Никоновича, но с ним самим, к сожалению, едва знаком. Мы просто однофамильцы. А чтобы не вводить зрителей в заблуждение, мы с женой придумали моей выставке название - “Старый войт на Миллионке”. Когда-то в Белоруссии так называли выборную должность в деревне. Эти слова как бы символизируют мое возвращение в любимый город, в его историческую сердцевину.

- Чем же так хороша забытая богом и людьми, разрушающаяся Миллионка?

- Да что вы! Это же замечательный, легендарный район. Я рад, что его начинают восстанавливать, понемногу реставрируют, подкрашивают. Моя ностальгия по Владивостоку разрешилась самым удивительным, каким-то поэтическим образом. Под окнами – харчевня “Вишневый сад”. Вокруг масса ярких вывесок – прямо-таки театральные декорации, подмостки. Рядом мастерские коллег.

- А вам-то как удалось здесь мастерской обзавестись?

- Благодаря давнему другу Александру Городнему, замечательному человеку, создателю частной галерии, которая, на мой взгляд, уже переросла статус городской. Кстати, именно в “Артэтаже” 5 декабря откроется моя выставка.

Свободен наконец!

- Вы выставлялись во многих странах, познакомились с жизнью людей за рубежом. Что, к примеру, дало вам пребывание в Америке?

- Мне не раз задавали этот вопрос. Что дало? Мне кажется, я освободился от каких-то комплексов, мне уже туда не хочется, как хотелось, когда мы все были невыездными. Нет теперь оков, но и нет тоски.

- Свободен наконец?

- Вот именно. За обретение этой самой свободы я благодарен своим американским друзьям, которые взяли на себя заботу обо мне и оплату моего пребывания там. Тогда, в 94-м, меня в Штатах никто не знал, да и сейчас, не буду лукавить, не знают. Потому что Америка – это другая планета.

- Уж если Америка – другая планета, то что говорить о Японии?

- Да, и Япония произвела на меня сильное впечатление. Обидно только, что у нас сохраняются дикие, какие-то дремучие представления об этой нации. Живя рядом, мы не знаем друг друга. И, кстати, они в большей мере пытаются нас понять, часто устраивают выставки наших художников. Казалось бы, другая ментальность, утонченность во всем. Меня поражало, как тонко они чувствовали мои работы, которые для них должны бы выглядеть грубой мазней. Мне кажется, это происходит благодаря свободе, в которую их ткнули мордашками значительно раньше нас. Они успели уже измениться в сторону открытости, раскрепощенности, желания понять чуждую для них культуру.

- Значит, мы все-таки разные?

- Я не могу спокойно говорить на эту тему. Особенно сейчас, когда происходят совершенно невероятные по жестокости вещи. Да, мы все разные. Брат и сестра не похожи друг на друга. Но это не значит, что один плох, а другой хорош. Сейчас рассуждают – мол, люди или нелюди мусульмане? Это полная низость ставить так вопрос! Нелюдь – твой земляк, потрошащий тебя ножом в подворотне. А мусульмане создали величайшую культуру, плодами которой мы пользуемся по сей день. Мы что, только вчера с ветки спрыгнули? Мы ничего не знаем и не помним? Но ведь постоянно твердим, что Земля – наш общий дом. Поэтому некорректно деление: мы и они. Откроем глаза: у нас бывают вещи и пострашнее.

- Трагедии стимулируют творчество?

- Трагедии такого рода, как терроризм, способны лишь убивать в зародыше любое светлое желание. В последнее время каждый из нас задавался вопросом: чем жить в таких условиях, где найти силы? У нашего поколения еще были иллюзии, теперь все рухнуло. Мы, художники, хоть можем в собственной работе искать духовную опору. Другим тяжелее.

- Выходит, вы прячетесь в работе от действительности?

- Ни в коем случае. И вы поймете это на моей выставке. Вот лежит в рулоне моя самая первая картинка. Это работа 79-го года. Холст подпорчен – побывал в наводнении, но я все равно покажу его зрителям. Называется картина “Приготовление к обряду”, имеется в виду погребальный обряд. Она оказалась в определенной степени пророческой – писал и не подозревал, что через несколько месяцев начнется страшная война в Афганистане. От жизни отгородиться невозможно.

- Но ведь художник всегда одинок.

- Не все, конечно, способны справиться с одиночеством, бывает, что, ощутив свою неприкаянность, человек даже с жизнью расстается. Однако художник должен быть один, чтобы сосредоточиться. Безусловно, мы все живем в обществе, решаем свои семейные, бытовые проблемы. Но творческий человек должен уметь смотреть на жизнь отстраненно. Он не должен зависеть от толпы, от чиновников. В абсолютном смысле это, конечно, нереально, но в духовном – необходимо.

- Трудно принять свое одиночество?

- Да, но мы на него обречены с рождения. Только в утробе матери мы вместе с ней. Родила – появилось еще одно одиночество. Каждый день разыгрывается драма ухода в одиночество. С другой стороны, это ведь и благодать. Художник должен уметь превращать одиночество в творческий импульс. Такой вот парадокс.

На острове нормальная погода

- Ваш путь к признанию оказался далек и долог?

- Абсолютно верно. Много лет назад приехал во Владивосток совсем мальчишкой, поступил на биофак ДВГУ. Увлекался подводным плаванием, мечтал стать ихтиологом или гидробиологом. Но время-то какое было! Начало 60-х, жизнь бурлит, новые друзья книжки подсовывают, на выставки зовут. Так я попал в студию Григория Цаплина, известного педагога, который работал в ДКЖД с самодеятельными художниками. В 18 лет впервые взял в руки карандаш, и это решило мою судьбу.

- Кардинально изменило?

- Вот именно. Учеба в университете начала отходить на второй план, стал рисовать, лепить, посещать анатомку в медицинском институте. Проучившись в ДВГУ три семестра, все бросил и поехал в Ленинград, в художественное училище. Эрмитаж, библиотека Академии художеств, аура старого города… Но вскоре и с училищем распрощался.

- Опять разочарование? Или очарование чем-то иным?

- Более прозаические вещи. В училище – ребятишки 14-15 лет, уже имеющие подготовку, учившиеся в художественных школах. Мне же 19 – апломба больше, чем знаний. И на жизнь надо зарабатывать, на натурщиков, которых я на собственные деньги нанимал. В общем, в систему не вписался, пришлось уйти. И понесла жизнь по кочкам. В результате через восемь лет вернулся к истокам. Только теперь уже с семьей, с двухлетним сынишкой.

- Которого надо было кормить.

- Вот-вот. Профессии-то нет, дворником работал, в ВОХРе служил, кочегарил. Обычный путь одиночек. Потом оформителем устроился, наглядную агитацию творил. Когда в мостоотряде работал, даже жилье и мастерскую в бараке получил. Кстати, тогда это неплохо кормило.

- Как сейчас реклама.

- Согласен. Только меня в искусстве всегда волновала поэтическая сторона – не прикладная. Да и с официальными учреждениями у меня так и не сложились отношения. В Союз художников, членство в котором давало статус профессионала с вытекающими отсюда благами, вступить было не легче, чем в партию. Слава богу, все это в прошлом.

- Вы решили искать счастья на Сахалине?

- Я постоянно куда-то возвращаюсь, причем всегда домой. Сахалин – моя родина. Нашел там заброшенный дом, два года строил мастерскую и наконец перебрался.

- На острове нормальная погода?

- Да где она в то время была нормальная? С 83-го по 92-й год я не выставлялся, хотя работал много. Но художнику нельзя без выставок, должен быть выход на публику. Нужно соотносить себя с общим уровнем живописи, нельзя вариться в собственном соку. Я опять зарабатывал на жизнь штукатуром-маляром, слесарем-сантехником и писал, писал… Но чувствовал, что задыхаюсь.

- И тогда…

- Тогда в нашу жизнь ворвалась перестройка, и меня нашли. Это были замечательные девчонки, энтузиастки, недавно открывшие сахалинский художественный музей. Они мне как сестры стали. А в тот день я разворачивал свои холсты, которые уже погрызли крысы, и дрожал от волнения. Девочек было пять, наши посиделки продлились несколько часов. Наконец хором: “Готовь подрамники, натягивай холсты. Делаем выставку”.

- Почему художники так капризны – каждую картинку в раму засовывают, оформляют. В мастерской ведь показывают ее в первозданном виде, и ничего – если талантлива, все равно впечатляет.

- Потому что картина нуждается в защите. Как женщина. Если вас даже с самым безупречным макияжем и с прекрасными украшениями вывести в люди голой, вам будет плохо. Картина тоже должна вписаться в пространство, все должно быть продумано до мелочей.

- После первой выставки вы почувствовали себя на Сахалине комфортно?

- Мне всегда там было хорошо. Я ощущаю себя в родных местах пацаном, независимо от того, какое десятилетие жизни праздную. У меня прекрасные отношения с земляками, мы понимаем друг друга.

- И все-таки решили уехать.

- Этому есть две причины. Во-первых, я, как ребенок, затосковал по городу, который люблю, в котором сделал первые шаги на творческом пути, где воспитывал детей. Во-вторых, несмотря на то, что в последние годы я вел активную жизнь – выставлялся, ездил за рубеж, почувствовал некое эмоциональное истощение. Решил опять начать все с нуля. И пошел на это сознательно: чтобы испытать себя и мобилизоваться.

Обнажение перед публикой

- Что сейчас, перед первой персональной во Владивостоке, превалирует: страх, волнение?

- Бояться мне нечего – не тот возраст, вот только если кирпич на голову упадет. Волнуюсь, конечно. Здесь я по сути новый человек, меня никто не знает. Кроме того, есть трудности финансовые. Да и картину, которая живет в мастерской голенькая, родная, нужно отторгнуть от себя, отдать в жесткий мир. Это тяжело для любого художника. Хоть мы на вернисажах хохмим и пьем, в душе напряжены – как воспримут? Это как выход на сцену, как обнажение перед публикой. Раньше творец считался мессией, инженером человеческих душ, теперь – забава, игрушка. Что ж делать, рынок, прагматизм… А картина беззащитна. На нее можно плюнуть, ее можно облить кислотой. Промолчит.

- Как-то очень пессимистично звучит. А по идее должно быть радостное волнение.

- И оно присутствует. Мечтаю, чтобы на мою выставку приходили большими группами, классами. Чтобы можно было поговорить о жизни, об искусстве. Это и будет борьба с одиночеством.

- Но толпа мешает наслаждаться.

- Толпа – да. Но толпа бушует на площади. В выставочном зале это собрание индивидуумов, живущих одной жизнью, одними интересами. Очень люблю, когда приходят дети. Глазенки живые: “Почему здесь синий цвет, а здесь желтый? Что для вас важно?”. Наивные, трогательные вопросы. Мне с ними интересно. Я подпитываюсь от них, как от доноров. Иногда спрашивают: “Вам сколько лет?” – “А тебе?” – “Мне 15”. - “И мне сейчас столько же”. Я разговариваю с ними на равных.

Автор: Галина КУШНАРЕВА, Вячеслав ВОЯКИН (фото), "Владивосток"