Актерские парадоксы, или Три истории о ветеранах приморской сцены

“Говорят, игра – притворство. Это притворство и есть единственная реальность...” Пожалуй, никто лучше Сомерсета Моэма не сказал о великом таинстве театра. Сюда приходят однажды и остаются навсегда.

И даже когда театр давно уже перестал быть работой, он остается частью жизни, возвращаясь фразой из сыгранной когда-то роли, интонацией поставленного голоса, а то вдруг названием в афише спектакля 20-летней давности, поставленного кем-то вновь.

“Восемь любящих женщин” уже любили на сцене академического театра драмы им. Горького много лет тому назад. Но теперь одна из них – актриса Анна Ильясова - давно живет на берегах Невы. Впрочем, она не единственная, кто увез частицу Владивостока в русскую Венецию.

Лариса Сорока и Натан Басин, давно уж петербуржцы, поминают наши город и театр добрым словом…

Самая счастливая…

Анна Алексеевна Ильясова не боится сквозняков – окно и дверь в небольшой комнате распахнуты. Стен словно бы и нет – их занимают огромные фотографии. Грим, сценические костюмы, роли, роли… Вот она с мужем Борисом, известным актером театра и кино. Выхваченный бесстрастным оком фотообъектива надменный взгляд – вылитая Алла Ларионова. Ее и правда часто сравнивали то с Ларионовой, то с Быстрицкой - первыми красавицами советского кино. Давно все это было… Сцена, дружеские актерские вечеринки, роли трансформировались в воспоминания, которыми наполнена атмосфера Дома ветеранов сцены в Санкт-Петербурге. Анна Алексеевна не напрасно выбрала эти стены своим пристанищем. Наверное, таков способ не расставаться с прошлым…

После чашки кофе – обязательная экскурсия. Дом ветеранов сцены и его обитатели неотделимы друг от друга. “Убежище для престарелых артистов не богадельня, а дом отдыха до конца жизни для художников сцены, которые за это право заплатили вперед, отдав все силы, все нервы и здоровье служению искусству”, - четко выгравировано на мраморной доске. Завет Марии Савиной, актрисы императорского театра, основавшей в конце XIX века богоугодное заведение, соблюдается и сегодня. Не богадельня… Скорее дом воспоминаний. Старинный комод карельской березы служил вместилищем чьих-то вещей. Кто-то зажигал в вечернем сумраке золоченую люстру. Небрежно бросил подпись под портретом Нижинского Бакст. Мутноватого серебра зеркало множит пространство. Интерьеру дома больше ста лет. Коридор - лабиринт Мнемозины выводит во дворик, где вековые деревья окружили бюст Савиной. Медленно-медленно, как вода в Неве, течет время…

Размеренный день Анны Алексеевны начинается с привычных теленовостей. Кофе, прогулка, книги. Закладка делит надвое том “Войны и мира”, отложенный пока. Хозяйка комнаты с фотографиями и цветочной икебаной читает “Парадокс об актере”. Засыпает поздно, с неохотой откладывая книгу. Сопрягает написанное с тем, что знает о театре сама. Зажигает сигарету, одну из двух разрешенных себе на день. Дымок плывет в открытую форточку, увлекая за собой мысли.

…Если нет бога в душе, то театр может воспитать нравственность. Хороший театр. И что толку грустить, что все в прошлом. Конечно, наступает день, когда ревнуешь себя к собственным снимкам – “где еще, кроме разве что фотографии, ты пребудешь всегда молода, весела…”. Но дело ведь не в этом – возраст, скорее всего, дается человеку как одно из самых тяжких и длительных испытаний. Может быть, есть другой – вечный – мир. Может быть, душа человеческая переселится в кого-то. Как обещают читанные некогда Рерих и Блаватская. Но кто это может знать наверняка? А если бы знали, то больше бы грешили и больше бы радовались в жизни теперешней. Блажен, у кого господь отнимает память. Ему не страшна никакая Мнемозина. Но этого Анна Алексеевна допустить не может и всеми силами старается. Тренирует мозг. Читая, сравнивает, заучивает даты.

- Еще Декарт говорил: я мыслю, значит, я существую… В конечном счете неважно, что ты становишься седым и некрасивым. Знаете, когда я училась, к нам в институт приехал Шкловский. Он был уже очень стар. Но как он мыслил! - И вдруг неожиданно восклицает: - Все же странно! Я часто вижу сны, что я играю или сочиняю пьесу…

Впрочем, что ж здесь удивительного? После окончания ГИТИСа – Сахалин, Хабаровск, Владивосток. Спектакли, премьеры, аншлаги. “Дальше тишина”, “Дом Бернарда Альбы”, “Иванов”, “Не было ни гроша да вдруг алтын”, “Пелагея и Алька”, любимое “Ретро” на сцене нашего горьковского. Для нее это семейный спектакль – играли втроем: муж, сын и она. Но дело не в конкретных названиях (даже здесь, в Доме ветеранов, она еще устраивала авторские литературные вечера). Главное, жизнь была не пустой: живой, искристой.

В одной из прочитанных недавно книг Анна Алексеевна нашла откровение известного актера: даже если бы мне не платили, то сам бы платил, лишь бы играть. И полностью согласилась. Русский актер тем и отличался всегда – стремлением выразить себя. И ей это, без сомнения, удавалось.

В веренице картин Дома ветеранов сцены есть одна иллюстрация к спектаклю по Андерсену - называется “Которая самая счастливая”.

– Все верно, - бросает Ильясова, задержавшись возле. Не продолжает. Лишь догадываешься: счастье всегда грустно, потому что если и достижимо, то кратко. Разве не об этом писал Андерсен?

Лариса

Неисповедимы пути господни… Это о ней. Блестящая актриса, умело сплетающая тончайшее кружево роли, заставляла зрителей не дышать – вдруг оборвется. Но узор получался блестящим, вызывая неизменный восторг зала…

В лазарете Дома ветеранов сцены пахнет больницей – чем же еще? И старостью. Здесь умирают, презрев усилия геронтолога. Санитарка Лариса Сорока - актриса божьей милостью - провожает в последний путь, привычно осеняя себя крестом.

В свое время она играла на сцене театра им. Горького Варвару Доброселову по Достоевскому. Героиня пьесы должна была читать молитву, которую Лариса тогда не знала даже приблизительно. И думала - как стыдно. Может быть, путь к богу начался тогда?

А жила она ярко, навзрыд. Всего в этой взбалмошной жизни было понамешано. Маленькой худющей девчушкой пришла в Уссурийское культпросветучилище. И специальность-то выбрала какую – баян. Как-то провалила экзамен, села на скамейку в скверике, играла на баяне и плакала… Нашелся добрый человек, который подсказал – езжай во Владивосток, там режиссер новый Натан Басин в массовку ищет людей. Поехала. Начала играть, набирать высоту. Сейчас говорят, ее Басин открыл. Но кто это знает точно? Чем взяла глазастая, востроносая девчонка зрителя? Точно, не обошлось без божьего промысла.

О ней писали местные и московские газеты, хвалили взахлеб.

- Как я могла не быть тщеславной? - восклицает Лариса. - Это в своем роде обязательное качество профессии. Успех всегда кружит голову… Если бы мне сказали тогда, что когда-то я буду обряжать в последний путь покойника, я большего вымысла не могла бы представить… Но господь лучше знает, кого ему выбрать.

“Это все “сорочьи закидоны”, - так комментировали коллеги по сцене уход Ларисы из театра к богу, зная, что для нее сцена - все. Она не была блестяще образованной, где ей, девчонке-детдомовке, разбираться в коллизиях прозы Достоевского? Но как играла! Откуда что бралось! Проживала каждое мгновенье роли. И в театр Ленсовета в Санкт-Петербург поехала в зените актерской славы. Но что-то вдруг начало ломаться. Кто-то считает, что Лариса “не переварила” столицу. Сама она признается:

- Тогда я не могла объяснить, что произошло. Мне хотелось бежать. Я вдруг поняла, что в театре мы живем иллюзией. Чтобы роль получилась, надо не играть - жить на сцене. Потом с трудом разыскиваешь себя. С каждым разом возвращаться к себе из ролей становилось все труднее. Я подумала, что это никому не нужно.

Раньше она считала, что если актер состоялся, то уж человек - как-нибудь. Сейчас вспоминает коллегу по Ленсовету актрису Елену Соловей, которая никогда блестящей актрисой не была. Зато редкой душевной красотой обладала, слыла чудесной матерью. Может, потому профессию и оставила. Самой Ларисе на сына Антона времени как-то не хватало. Сейчас кается, отмаливает грех, соглашается с батюшкой: перед господом-то не заслуженной артисткой предстанешь. Зачтется, если смогла правильно чадо воспитать.

30 лет Лариса отдала сцене. Она знает, как вызвать слезы и когда наступает тот самый катарсис, что очищает душу.

- Ефим Табачников (режиссер, с которым Лариса работала во Владивостоке. - Авт.) говорил… - и обрывает фразу. - Я не хочу вспоминать. Сразу окунаешься в театр. Трепещет сердце…

Ответ на свои сомнения сегодня Лариса ищет у батюшки и в Евангелии. Оно у нее всегда с собой. Но голос… Он остался прежним, чуть певучим, низковатым, молодым. Сорочьим…

Его хлеб

Отпуск. Благословенное время. Его Натан Израилевич Басин проведет дома. Будет читать – у него хорошая библиотека. За полвека собрано много чего, особенно драматургии. Ведь всю жизнь Натан Басин только тем и занимался, что ставил спектакли – в театрах Красноярска, Саратова, Владивостока, Ташкента, Кишинева, Перми, Казани, Санкт-Петербурга. Последние – “Вожди”, “Под звуки оркестра”, “Жиды города Питера” - в Александринке. И вот уже 15 лет преподает режиссуру в Санкт-Петербургском университете культуры и искусства.

Как он расставался со своими (каждый театр, в котором он работал, становился своим. Иначе и быть не могло) театрами? Ссорился с высокими чиновниками от культуры. Отстаивал свою точку зрения, не желая творить в угоду политической конъюнктуре. Все бросал и уезжал. И начинал заново. И выводил театр на столичный уровень.

Так было и во Владивостоке. Профессиональный критик отметил бы в его работе безупречную режиссуру – все простроено, выверено до мелочей. Великолепные массовки. И подытожил бы – при Басине театр расцвел.

Натан Израилевич тоже любит вспоминать Владивосток. Восемь лет… В них было всякое – смешное и грустное, до сих пор не забытое театральной братией города: в книге Виктора Бусаренко “Сундучок Мельпомены” есть строки, посвященные Мастеру. Были и славные вехи. Знаменитый “Хлеб” Киршона, поставленный Басиным, гремел не только во Владивостоке. На спектакль провинциального по всем меркам театра валом валили в Москве. Восторженная пресса размножила на всю страну успех постановки, выдвинутой на Ленинскую премию. Следующие спектакли – “Разлом”, “Рельсы гудят” на сцене МХАТа лишь подтвердили репутацию режиссера – может все.

Он возражает – не все. Так и не освоил один из методов Станиславского – физического действия, когда спектакль строится этюдно, из отдельных кусков, подготовленных каждым актером индивидуально. А уж потом режиссер все сводит воедино. Этим методом владел Эфрос, с которым Натан Израилевич договаривался поработать. Но в свое время не сложилось, а потом уж было поздно…

Воспоминаний у Натана Израилевича хватит на большую книгу. Их не уложишь в рамки беседы.

– Я вам рассказал уже о том, как оценил один чиновник мой спектакль “Юлий Цезарь”? – проверяет он свою память.

– Нет…

– Слушайте. Я много размышлял о том, в какой момент человек, облеченный властью, становится тираном. После спектакля секретарь крайкома сказал, что всю ночь не спал, так был потрясен увиденным. Но пришел к выводу, что это западное искусство. Таким образом он отделил советскую власть от власти вообще – пьеса-то была направлена против тоталитарности. В Стране советов ее быть не могло…

Его зовут и сегодня ставить спектакли. Натан Израилевич отказывается – пришло время передавать мастерство. Третий выпуск молодых режиссеров, только что выпорхнувший из-под его крыла, порадовал. Пусть и другие они нынче, молодые, но его любимую фразу усвоили твердо: “Сегодня ты Гамлет, завтра статист, но и в статисте – артист”.

А он, пока царит тишина в институтских аудиториях, поживет отшельником. Будет читать, думать, вспоминать. Спросит за утренним чаем у своей любимой Светы, актрисы, неизменной спутницы: “Когда это было?”

Автор: Ольга ЗОТОВА, "Владивосток", Санкт-Петербург - Владивосток