Леонид Парфенов: если бояться, то надо менять профессию

Леонид Парфенов в связи с выходом книги «Намедни. Наша эра. 2001–2005» рассказал журналистам Gazeta.ru о том, как создается каждый выпуск, почему он не написал всю правду о закрытии телеверсии, что привело к возрождению «советскости» в России, в чем отличие Куршевеля с Прохоровым от Куршевеля без Прохорова и почему он не боится потерять работу.

Литературный проект «Намедни. Наша эра» выходит с 2008 года – до этого было выпущено четыре тома, расширяющие телевизионную программу с таким же названием, которые охватывали события 1961–2000 годов. Пятый том продолжает хронологию – в ней идет рассказ о 2001–2005 годах; частично они были показаны в телеверсии, но завершить исследование этого времени на НТВ Парфенов не успел. Разумеется, печатные «Намедни» отличаются от телевизионных – в силу формата автор смог добавить новые материалы, иначе сложить структуру событий. «Парк культуры» побеседовал с Леонидом Парфеновым о том, как шла работа над книгой.

– Алексей Константинович Толстой писал в своей «Истории государства российского»: «Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак...»

– «... о том, что близко, мы лучше умолчим». Да-да, я знаю.

– Замечали ли вы подобное желание «умолчать» за собой, когда писали книгу о совсем недавних временах?

– Нет, не замечал. Во времена Алексея Константиновича Толстого страна была литературоцентричной (и такой она оставалась до конца cоветской власти), а сейчас ситуация не литературоцентрична, а эфироцентрична. Наше книгоиздание – впервые в истории страны – сегодня абсолютно свободно.

– Вы написали то, что хотели, и ровно теми словами, которыми хотели?

– Да, конечно.

– Каким образом вы формируете порядок статей? Он хронологический?

– Более или менее. В тех случаях, когда это важно. Понятно, что «Норд-Ост» – это осень, и это существенно – в отличие от, например, перехода «на цифру». Понятно, что Хеллоуин – это конец года, иначе странно. «Революция роз», поскольку была в ноябре, должна идти уже после. Выборы, когда побеждает «Единая Россия», – в декабре, а на следующий день Сурков объявляет: «Это я!» – и раскланивается. А 10 декабря – вручение Нобелевских премий... Когда понятны даты, я стараюсь следовать хронологическому порядку.

Но главное, конечно, сверстать, чтобы ни на каком из разворотов не было ощущения, что это только про политику. Или только про попсятину.

Должна быть разномастность: и большое, и мелкое, и такое, и сякое. Это монтаж: книга не должна надоедать. Плюс она должна давать эффект некоторой исчерпанности. Не в том смысле, что я прямо взял и закрыл тему – ради Бога, напишите свое... Евангелие, скажем так. Но все-таки должно возникать ощущение, что никто не забыт и ничто не забыто.

– Как вы думаете, по вашим книгам можно изучать новейшую историю страны?

– Знаете, мне непонятно, почему высшим предназначением книги у нас считается учебник. Мне кажется, что мы историю изучаем вовсе не по учебникам и уж точно – не только по учебникам. Вот, например, вряд ли вы помните, в каком году была Жакерия. А ведь она была выделена жирным шрифтом в учебнике истории средних веков. А ваши представления о Жанне д'Арк скорее сформировались под влиянием фильма «Начало» Глеба Панфилова, чем под влиянием учебника, который вы когда-то читали в школе. Есть масса источников.

Что же касается времени, о котором написано в этих томах, я думаю, что главное – то, что говорится дома, в семье.

Люди видят, какие квартиры строились в шестидесятые годы. Какие книжки тогда издавались. Какие фильмы выходили. Это не перешибешь: отсюда и берутся представления о Советском Союзе. Ежегодный показ «Иронии судьбы, или с легким паром!» – крупнейший исторический фактор, гораздо крупнее, чем все, что написано о «крупнейшей геополитической катастрофе ХХ века».

– А вторая книга десятилетия нулевых уже написана, ведь вы ссылаетесь на статьи в ней?

– Нет, но есть почти полный список феноменов, и есть понимание, что вот эта статья будет здесь, а вот эта – здесь. Например, что «Куршевель» будет тут, а «Скандал Прохорова в Куршевеле» – это уже другая история, когда Куршевель уже раскручен, когда это уже «деревня Куршевелево».

– Вторая часть книги должна выйти через год?

– Думаю, да. Просто так получается, что людям удобнее, когда книга выходит перед Новым годом.

– Хороший подарок?

– Видимо, да. «Подарочность» тут, наверное, является решающим фактором. Книга недешевая, и купить ее все-таки событие. Вдобавок книга, как мне кажется, предназначена для того, чтобы быть такой coffee table book: кто-то зашел, полистал, где захотел, бросил, потом опять вернулся...

– Она все-таки слишком серьезна для такого поверхностного чтения. Кстати, один из самых мощных моментов в книге – разворот с фотографиями погибших в Беслане. Это первый случай, когда они опубликованы на бумаге?

– Я пытался сделать это еще в «Русском Newsweek» в годовщину бесланских событий. Но тогда были не все фотографии, и даже комитет «Матери Беслана» не смог их предоставить. Кроме того, были проблемы с фотографиями погибших спецназовцев (а ведь их было очень много), ведь спецназ – это ФСБ... Сейчас это наиболее полное собрание фотографий погибших.

– Не сказать, чтобы ваша книга была оппозиционной, но в ней есть и критика власти, и сарказм, и ирония... Достаточно того, что собачку Кони вы называете «антрацитовой сукой» и на целой полосе размещаете карикатуру на Путина из журнала Der Spiegel. Вы не боитесь, что второй том вообще не выйдет? Или что вас отстранят от эфира?

– Нет. Ничего я не боюсь. Понимаете, если бояться, то надо менять профессию. Я не умею как-то себя сдерживать. Вдобавок разве Кони – не антрацитовая сука? Что в этом такого? Или, может быть, в Der Spiegel не было такой карикатуры?

– Да, но «Шпигелю» можно...

– Ну и тут тоже можно. Вот смотрите: два тиража отпечатано сразу. 30 000 экземпляров. Никаких проблем. Мне написал один читатель о предыдущих томах: «Ой, я и не ожидал, что ваши книги «с перцем». Там и раньше было все в порядке и с сарказмом, и с иронией...

– Речь не о томах: ситуация в стране с каждым днем ужесточается.

– Не знаю... Мне трудно комментировать ситуацию «вообще». Я вам не скажу за всю Одессу, я только за свою Молдаванку и Пересыпь могу сказать. Я делаю свое дело так, как я делаю, и мне не интересно что-то делать, если приходится самого себя стреноживать. Так я не могу.

– А на кого рассчитана ваша книжная серия в первую очередь: на тех, кто жил в те годы, или на тех, кто родился уже позже?

– И на тех, и на других. Работа на телевидении приучила меня к тому, что называется «играть на разных барабанах». Кому-то интересно читать из-за того, что он жил в то время, и теперь припоминает:

«О, точно! Так и было».

Кому-то – из-за того, что не жил, но листает, и вдруг: «Слушай! У бабушки такая же фигня стояла на буфете!» Или: «Да-да, я это в каком-то фильме видел!» Ведь даже если человек не жил в шестидесятые, он листает книгу и обнаруживает, например, про «лыжи у печки стоят» или про танки в Чехословакии, или про мини-юбки, или про молоко в пакетах – что-то из этого его обязательно зацепит. Заставит, быть может, вернуться к каким-то старым фотографиям.

– В ваш адрес приходится часто слышать обвинения: мол, передачи Леонида Парфенова «очеловечивают» Советский Союз, пробуждают ностальгию. Мол, поэтому реставрация СССР (в той или иной степени) стала возможной.

– Мне так не кажется. Думаю, что реставрация «советскости» произошла не под влиянием телевидения. Я попытался это сформулировать в предисловии к первому тому: мы живем в эпоху ренессанса советской античности. Ничего лучше так с тех пор и не придумал. Реставрация стала возможной из-за желания самих людей «вычитывать» эту ностальгию: они не поражаются тому, что за выморок такой, что за жизнь такая была, с очередями за колбасой по два двадцать (а ведь это целый разворот, «Дефицит колбасы», убедительная такая фотография). Но очень многих и это умиляет.

Мои книги, мои передачи – они все про «постсоветскость», и если уж рассматривать их как оппозиционные, то они оппозиционны не только по отношению к сегодняшнему российскому, но и по отношению к советскому.

Знаете, почти на каждой моей встрече с читателями бывает так, что кто-то обязательно скажет про ностальгию, и обязательно найдется кто-то, кто листает-листает, а потом откуда-то из глубины зала обязательно закричит: «Сука! Да те родина дала лучшее в мире высшее образование, а ты ее обсираешь!» Это зависит от того, кто и как читает, а не от того, что в книгах заложено. Многие умиляются советскому строю. Сама власть ему умиляется. Судя по тому, как недалеко ушла сегодняшняя Россия во внутреннем укладе жизни от Советского Союза, выводы о порочности строя так и не сделала нация в целом.

– В вашей новой книге очень сдержанно и скупо рассказано и про «кризис на НТВ», и про то, как была закрыта передача «Намедни»...

– Я не вправе писать подробнее. Я специально так сделал: написал очень объективистский, сухой «лид» – и дальше вклеил заголовки из разных изданий и подборку переводов из западной прессы.

– Но вы же были участником событий и в этой теме осведомлены больше, чем кто-либо другой!

– Понимаете, тогда это уже был бы другой жанр, мемуары. А ведь я все-таки занимаюсь журналистикой. И дело журналиста, когда проходит демонстрация, – стоять на тротуаре и описывать происходящее, а не идти в колонне.

Если бы в книге вообще не было упомянуто закрытие «Намедни», это сочли бы кокетством: ну глупо делать вид, что для читателя книги с названием «Намедни. Наша эра» закрытие программы с названием «Намедни» было незаметным.

Вдобавок ведь я написал, что это была последняя телевизионная трибуна критических высказываний о власти – думаю, никто не будет это оспаривать. С того времени по ТВ была только одна фраза Шевчука на встрече с Путиным – всё остальное, что было сказано о власти в федеральном эфире, было или нейтрально, или позитивно. Как я уже говорил, из власти последние семь лет делают «дорогого покойника»: либо хорошо, либо ничего.

– Кстати, ведь сегодня существует не только федеральное ТВ. Существует, например, канал «Совершенно секретно» или «Дождь», пусть их аудитория и не так велика. На них возможно все что угодно. Вам никогда не хотелось уйти с этого «центрального ТВ», и Бог бы с ним?

– Во-первых, меня никто никуда не звал. За эти семь лет никто, кроме Константина Эрнста, никогда мне не предлагал никакой работы – кроме контрактов на разовые проекты. Во-вторых – тот жанр, в котором я работаю, привык работать, на этих каналах не востребован, невозможен, не культивируется. Я снимаю один большой документальный фильм в год. Плюс участвую в каких-то шоу, в которых появляюсь, поскольку канал резонно считает, что нельзя делать так, что целый год меня нет, а потом вдруг – бабах! – и весь «прайм» мною занят. Как будто я весь год был в спячке, а теперь вдруг выскочил и занял собой весь вечер.

– На днях исполнится ровно год с того дня, когда вы, получая премию имени Владислава Листьева, выступили на церемонии с критикой сегодняшнего ТВ. Вы тогда только-только возобновили свою работу на ТВ после долгого перерыва. С тех пор ваше отношение к ТВ изменилось?

– Нет. Нет, конечно, нет. Сейчас бы я, наверное, не нашел каких-то других слов, чтобы сказать о нем. А что, разве что-то изменилось?

– Разве что к худшему.

– Вопрос ведь не в том, как оценивают ТВ те, кто сидят внутри ящика. Это ведь публичный продукт. Здесь важнее то, как видят телевидение все остальные. И здесь недавние публичные освистывания – свидетельство того, насколько подход к власти как к «дорогому покойнику» еще больше всех достал.

– Вы хотя бы в теории представляете себе проект, подобный «Намедни», на сегодняшнем федеральном ТВ?

– Вы знаете, я практик, я вообще ничего себе не представляю «в теории». Есть возможность – я делаю. Нет возможности – не делаю. Что же мне, посыпать голову пеплом? Делаю то, что возможно. Вот книгу я, как хотел, так и сделал. Это практика, это мне понятно. Выпускать каждый год том и каждый год фильм – это очень много работы. Быть может, сейчас, не работая нигде, я работаю больше всего за всю свою карьеру.

– Но ведь на телевидении вы работаете?

– Не работаю. Нигде не работаю. Вообще. Я – индивидуальный предприниматель. У меня только разовые контракты: каждый раз актируется каждый эфир и ничего больше. Ни с телевидением, ни с издательством я не связан ничем, кроме разовых контрактов. Я не состою в штате телекомпании – как состоял всегда, кроме последних семи лет.

– То есть потерять работу на ТВ вы не сможете просто потому...

– Потому что ее нет.