Пржевальский, или как родилась лошадиная фамилия

Если бы Николай Михайлович Пржевальский узнал, что через сто с лишним лет его имя будет ассоциироваться прежде всего с дикой азиатской лошадью, он бы очень удивился. Во-первых, потому, что подобных зоологических открытий за ним числится несколько десятков, не говоря уж о главном деле его жизни — исследовании географии Центральной Азии. Во-вторых, потому, что как раз с лошадью Пржевальского Пржевальскому, можно считать, не повезло…

Перевалив через холм, путешественники увидели у подножия табун невиданных лошадок. Приземистые, почти как пони, плотные, с тяжелой головой и толстой шеей, рыжевато-желтые, но с темными «чулками» на ногах и «ремнем» на спине. Короткая стоячая грива без намека на челку и хвост, тонкий сверху и с пышной кисточкой внизу, походили скорее не на лошадиные, а на ослиные.

Пржевальский знал, что надо делать, когда встречаешь незнакомое науке животное, недаром за ним шел караван верблюдов, навьюченных шкурами, скелетами, рогами и черепами. Вот и сейчас Николай Михайлович плавно вскинул штуцер и… осечка! Спусковой крючок щелкнул совсем тихо, но вожак табуна встрепенулся, заржал, и дикие лошадки, взрывая копытами песок, умчались.

Страстный охотник Пржевальский просто не мог двинуться дальше, пока экземпляр невиданной дикой лошади не оказался бы у него в коллекции! День за днем, неделя за неделей он разъезжал на своем верблюде по волнистой равнине Джунгарской Гоби, разыскивая следы табуна, изредка видел его вдали, но приблизиться на расстояние выстрела все не мог. Однажды, подбираясь к диким лошадкам, метров 500 прополз по-пластунски, терпеливо, очень медленно и совершенно бесшумно таща за собой ружье, но в последнюю минуту вожак, чудом почуяв опасность, снова увел табун… За время этой бесконечной охоты Николай Михайлович изучил уже, кажется, все повадки диких лошадей. Видел однажды издалека, как кобыла забила копытами волка, напавшего на жеребенка. Это было поразительно: несмотря на малый рост, дикая азиатская лошадка была значительно сильнее и храбрее своих европейских домашних родственниц.

Напрасно спутники уговаривали Пржевальского бросить затею, ведь давно пора было двигаться дальше, к цели экспедиции — Тибету. Приближался сезон злых ветров, а драгоценное время уходило на бесплодную охоту. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы один из участников экспедиции — Федя Эклон, верный товарищ Пржевальского уже не в первом путешествии, — не увидел шкуру дикой лошадки в жилище охотника-киргиза, какие изредка встречались в этих местах. Две пригоршни крупной дроби из запасов экспедиции, и дело решилось — киргиз сам отвез Пржевальскому шкуру в подарок: мол, примите в знак уважения и дружеского расположения. Николай Михайлович, не подозревая, что за ценный экземпляр коллекции уже заплачено, одарил киргиза ружьем.

И в общем-то был прав! Стоило ли жалеть о ружье, когда шкура эта, привезенная после долгих странствий в Петербург, в Академию наук, прославила Пржевальского в веках. Николай Михайлович подробно описал повадки животного и внешний вид, и единственная в мире дикая лошадь (ведь даже американские мустанги, строго говоря, дикими не являются, потому что происходят от одичавших домашних лошадей) была названа в его честь. Очень скоро животным заинтересовались дарвинисты, в те времена увлеченно искавшие всевозможные промежуточные виды, чтобы подкрепить доказательствами эволюционную теорию. Вот лошадь Пржевальского, объявленная промежуточным видом между ослом и лошадью, и вызвала настоящий фурор! Правда, позже выяснилось, что к ослу животное вообще не имеет никакого отношения (сходство формы хвоста и гривы при более пристальном изучении оказалось обманчивым), а с домашней лошадью хоть и состоит в родстве, но не очень близком, и даже имеет иное число хромосом. Но к этому времени дарвинисты успели уже так широко разрекламировать лошадь Пржевальского, что ее слава совершенно затмила славу самого Николая Михайловича, так что его фамилия в сознании потомков сделалась «лошадиной»…

ПРОЧЬ ОТ МОНШЕРОВ!

Предки Николая Михайловича, запорожские казаки, носили фамилию Паровальские. Но в конце XVI века Корнило Паровальский за деньги и шляхтический титул ушел с Сечи, переменил православную веру на католическую и стал зваться Пржевальским. Через двести лет его прапраправнук Казимир проделал обратную операцию, сбежав из польской иезуитской школы, перебравшись на Украину и приняв православие вместе с именем Кузьма. Фамилию, впрочем, оставил польскую, и с этой-то фамилией его сын Михаил Кузьмич, пехотный офицер, усмирял в 1832 году польское восстание. В 1839 году у него в свою очередь родился сын Николай, будущий знаменитый путешественник.

Николай рос мальчиком во всех отношениях необычным. Прежде всего он обладал феноменальной зрительной памятью. В гимназии юный Пржевальский на пари предлагал товарищам раскрыть на любой странице любую книгу, прочесть любое предложение, а дальше подхватывал и шпарил наизусть до конца страницы. К примеру, из Гоголя: «День был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетре». «Что значит «нетре»?» — спрашивали его. «В конце страницы перенос, — пояснял Пржевальский. — Продолжение: «звого по воскресным дням» — на следующей странице». Неудивительно, что ученье давалось Николаю легко: стоило закрыть глаза, как в его памяти всплывала вся страница учебника, с формулами, чертежами, ответами на заданные вопросы и даже шрифтом, которым все это было напечатано. Ему прочили блестящую карьеру, но такой перспективе явно мешало другое столь же яркое его свойство: крайняя раздражительность и нелюдимость. Ему не нравился никто и никогда. «Подбор учителей, — сетовал Николенька, — за немногими исключениями невозможный. Пьяные приходят в класс, таскают учеников за волосы». Впрочем, гимназистов юный Пржевальский тоже бранил: дескать, ленивы, глупы, грубы. Оказавшись дома на каникулах, Николай также не желал иметь дела и с родными и по большей части бродил в одиночестве с ружьем, стреляя лисиц.

Куда было податься с таким характером? Окончив гимназию, Пржевальский попробовал было военную службу, но и в полку ему решительно не понравилось! «Офицерство — сплошь моншеры, — бесился он. — Коляски, рысаки, обширные знакомства с дамами полусвета. Где же нравственное совершенство человека?» Тогда ему в первый раз пришла мысль ­уехать подальше от опостылевшей цивилизации, забиться куда-нибудь в медвежий угол, вот хотя бы на Дальний Восток… Николай подал рапорт о переводе, но начальство сочло это пустой прихотью и посадило Пржевальского на гауптвахту.

Пржевальский потом еще учился в Академии Генштаба (поступить туда, обойдя множество конкурентов, ему помогла феноменальная память). Потом преподавал в Варшавском юнкерском училище историю и географию. Все его тяготило, Пржевальский раздражался и мечтал об одном: уехать подальше, прочь. Вот только куда? Мысль о Дальнем Востоке по-прежнему прельщала его. А тут еще Николаю предложили написать учебник по географии Азии для юнкерских училищ. Изучая материал, он страстно увлекся мыслью о путешествии. Это было ему по душе: бродить по безлюдным местностям с ружьем и заполнять белые пятна на карте мира…

Он бы немедленно ушел в отставку и подался в путешественники, да на какие шиши, спрашивается? Собственных денег у Пржевальского не было. Раздобыть их у правительства человеку, не зарекомендовавшему себя учеными трудами (учебника для юнкерских училищ в этом смысле было явно недостаточно), тоже невозможно. Но Пржевальский нашел выход! В ноябре 1866 года ему удалось добиться причисления к Генштабу с назначением в Восточно-Сибирский военный округ. Начальство, определяя Пржевальского туда, имело в виду военную разведку, а вовсе не географические экспедиции. Впрочем, оказалось, что одно другого не исключает…

РАЗВЕДЧИК С ОХОТНИЧЬИМ РУЖЬЕМ

В марте 1867 года штабс-капитан Пржевальский прибыл в Иркутск и почти сразу получил двухлетнюю служебную командировку в Уссурийский край для учета населения. На самом деле под этим прикрытием требовалось разведать пути в Корею, где у России намечались военные интересы. Но у Пржевальского были и свои тайные цели.

Еще из Варшавы Пржевальский привез с собой немца-препаратора, Роберта Кехера, — они условились делить пополам зоологические коллекции, которые соберут в путешествии. Только Кехер, как быстро выяснилось, никуда не годился: он плакал о своей невесте, оставленной в Варшаве, не хотел идти на охоту и говорил, что ничто его не тешит, — пришлось прогнать его в самом начале пути. К счастью, Пржевальский быстро нашел ему замену: 16-летнего иркутского гимназиста, сына ссыльных, Николая Ягунова. Юноша умел делать чучела из шкур и знал топографию. Все два года Пржевальский с Ягуновым путешествовали вдвоем, не считая казаков-гребцов, которых нанимали на короткое время.

Они прошли по реке Уссури, потом повернули на озеро Ханка. «Здесь столько пород птиц, — восхищался Пржевальский,— что и во сне не приснится. У меня теперь уже 210 чучел, и в их числе журавль — весь белый, только половина крыльев черная, и размах крыльев около 8 футов».

Не забывал он и о разведке. В пограничный город Кыгенпу, окруженный каменной стеной и ощерившийся столетними пушками, корейцы никогда не пускали русских. Николай Михайлович преспокойно явился к воротам с солдатом-переводчиком и потребовал, чтобы его провели к градоначальнику. Солдаты в белых халатах, с павлиньими перьями на шляпах переполошились, знаками показывали, чтобы пришельцы убирались прочь, хлопали себя ладонями по затылкам, что означало: начальник казнит их только за один доклад о таком небывалом происшествии. Тогда Пржевальский через переводчика заявил, что у него бумага на имя градоначальника и, порывшись в карманах, достал из бумажника документ с внушительной печатью. Вообще-то это была квитанция о получении казенных лошадей и фуража в Иркутске. Но корейцы, не умевшие читать по-русски, с благоговением взяли бумагу, повертели ее так и сяк и… впустили путешественников в крепость. Так Пржевальский собрал ценнейшие сведения об укреплениях и численности корейского гарнизона.

ВЕТЕР ТИБЕТА

Книга «Путешествие в Уссурийском крае», содержавшая массу полезных сведений о географии, климате, флоре и фауне, произвела большое впечатление на Петербургское географическое общество. Поразительно! Человек, командированный с узко специальной военной целью и к тому же обладавший совершенно ничтожными средствами, сделал столь весомый вклад в науку! Сразу речь пошла о новом путешествии. Пржевальский выбрал Китай, Монголию и Тибет, куда еще не удавалось проникнуть ни одному русскому, да и вообще мало кто из европейцев мог похвастаться, что побывал там.

На этот раз Пржевальский взял с собой своего бывшего ученика по варшавскому училищу Пыльцова и двух наемных казаков. Для начала следовало раздобыть в Пекине паспорта для путешествия в глубь областей, подвластных Небесной империи. Оказавшись в столице Китая, Николай Михайлович сразу принялся ругаться: «Здесь все — мерзость. Грязь и вонь невообразимые, так как жители обыкновенно льют помои на улицу. Мошенничество и плутни развиты до крайних пределов. По моему мнению, только одни ружья и пушки европейцев могут сделать здесь какое-либо дело. Что же касается европейцев, живущих в Пекине, это большею частью отъявленные негодяи».

Его путь теперь лежал к Великой китайской стене и дальше на запад. В этих областях уже несколько лет свирепствовали восставшие дунгане — китайские мусульмане. Облаченные в черные халаты, с фитильными ружьями, пиками и трезубцами, они сжигали и убивали все на своем пути. В Пекине качали головами, когда слышали, что четверо русских собираются сунуться туда. И настоятельно советовали, во всяком случае, передвигаться небольшими перебежками от кумирни к кумирне (укрепленные буддистские молельни), всякий раз нанимая проводников и охрану.

Для мизантропа Пржевальского этот совет был бесполезен. Он потерял терпение уже в первой кумирне, которая попалась на его пути, — Чертыноне. Там экспедиция расположилась было на ночлег, но любопытные местные жители сбежались смотреть на белолицых путешественников. Одного зеваку раздосадованный Николай Михайлович вздул нагайкой, на других спустил собаку — все бесполезно. И тогда Пржевальский скомандовал спутникам уходить. Они разбили лагерь неподалеку от кумирни, на совершенно открытом месте, уповая на то, что дунгане в эту ночь не появятся. Утром их разбудило солнце и возбужденные восклицания лам из кумирни Чертынон. Оказывается, те не спали и подсматривали из-за своих высоких стен, чем кончится дело. И видели дунган, подходивших к самому лагерю русских, но отчего-то никого не тронувших.

Слава о трех неустрашимых богатырях и их предводителе — то ли великом святом, то ли колдуне — быстро разнеслась по степям. Рассказывали, что они трехглазые, что ружья их стреляют на расстояние целого дня езды на коне, что за них сражаются невидимые духи умерших и тому подобное. Самой страшной вещью, принадлежавшей экспедиции, местным жителям казался фотоаппарат — говорили, что туда залита жидкость из выколотых детских глаз. Словом, азиаты в восторге и ужасе толпами стекались поклониться Пржевальскому, и бывало, что больные приходили за исцелением. У русских выпрашивали любую мелкую вещицу — на обереги, якобы способные оградить от нападений дунган.

Поразительно, что и сами дунгане, доселе совершенно неустрашимые, поддались подобным суевериям. В самых разоренных местностях, где все было усыпано трупами, русские передвигались совершенно беспрепятственно. «Нас четверых разбойники боятся больше, чем все китайские войска в совокупности, и избегают встречи», — удивлялся Николай Михайлович. Однажды, впрочем, ему все же пришлось столкнуться с тремястами дунганами. «Словно туча неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная. С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников. А против них молча, с прицеленными винтовками стояла наша маленькая кучка». Первым же залпом удалось уложить нескольких разбойников и лошадь под их предводителем — бой был выигран, дунгане в ужасе бежали.

По мере продвижения в глубь пустыни людей попадалось все меньше, а природа становилась все суровее. То буря вздымала тучи песка и мелкой соли, так что и в полдень становилось темно. То зной разогревал песок под ногами до семидесяти градусов. Колодцев почти не встречалось, только озера с мутной солоноватой водой. «Если хотите приготовить у себя такую бурду, возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли, извести для цвета и гусиного помета для запаха — и вы как раз получите ту прелестную жидкость, которую нам приходится пить», — записал в дневнике Пржевальский.

Осенью экспедиция дошла до северной границы Тибета, страны-загадки. Огромное плато, поднятое на высоту более четырех тысяч метров, и на нем, как на пьедестале, громоздятся высоченные горы, вершины которых поднимаются местами еще на три тысячи! Здесь витали ядовитые испарения (тибетцы называют их «чжанци»). На одном из перевалов верблюд замотал косматой головой, захрипел, и пена потекла из пасти — пришлось повернуть назад и искать обход. Ледяные ветры гуляли такие, что в воздух поднимались даже камни! Разреженный сухой воздух мутил сознание, лишал сил. «Малейший подъем кажется очень трудным, чувствуется одышка, сердце бьется очень сильно, руки и ноги трясутся, по временам начинается головокружение и рвота» (запись из дневника Пржевальского). Предметы виделись искаженными, словно сплюснутыми, а по ночам невозможно было как следует уснуть — только впасть в тягостное полузабытье с кошмарами и удушьем.

Два с половиной месяца Пржевальский проскитался по этой вознесенной к небу пустыне, пока не понял, что до Лхасы — столицы Тибета — ему на этот раз не добраться. Половина верблюдов пала, а другая еле волочила ноги. Пыльцов заболел и то и дело валился из седла, у самого Пржевальского были отморожены пальцы на обеих руках. К тому же наступала зима. Решено было вернуться.

В Ургу (нынешний Улан-Батор) добирались еще несколько месяцев. Русский консул был поражен видом путешественников: два года не мывшиеся, не менявшие белья, оборванные, в сапогах, к которым вместо утерянных подметок были пришиты куски шкур. Зато тащившие за собой богатейшие трофеи: зоологическую коллекцию и карты, на которых впервые были нанесены несколько хребтов Тибетского нагорья и недоступные раньше участки великой пустыни Гоби…

В Петербурге на путешественников обрушилась слава вперемешку с наградами, деньгами и чинами. Члены Государственной думы пожелали иметь портрет Пржевальского в своем зале заседаний, на что уже ассигновано было полторы тысячи рублей — Николай Михайлович еле уговорил отдать эти деньги на благотворительность. Его бесконечно приглашали на торжественные встречи, обеды, чествовали, носили на руках. Граждане помельче рангом заваливали просьбами похлопотать — о пенсии, о месте в департаменте. Одна просительница писала: «Кум мне сказывал, что вас, родимый мой, повесили в думе, что вы в почете в нашем городе. Так ради Бога отыщите мою собачку, кличка ее Мурло, маленькая, хорошенькая, с бельмом на глазу; крыс и мышат ловит».

Три года Пржевальский, вынужденный сидеть в России ради обработки результатов экспедиции, не знал, куда деваться от всего этого, и по своему обыкновению проклинал Петербург: «Ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь, называемая цивилизованной, а мерзость нравственная — тактом житейским. В Азии с берданкой в руке я гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах европейской России!» Нужно ли говорить, что, едва закончив труд «Монголия и страна тангутов», Николай Михайлович снова сбежал в экспедицию.

ДЕТИ ПРЖЕВАЛЬСКОГО

После первой неудачной попытки достичь Лхасы Пржевальский предпринял еще четыре. Вторая потерпела неудачу из-за таинственной болезни, поразившей его в пути: отек лица и тела, сопровождавшийся мучительным зудом, не дававшим покоя ни днем ни ночью. Николай Михайлович так ослаб, что не мог сидеть в седле, и его, плачущего с досады, везли в Россию на дне ящика. Впрочем, и эту экспедицию никак нельзя было назвать неудачной: Пржевальский разгадал загадку таинственного тростникового озера Лобнор, на которое набрел в свое время Марко Поло, после чего ни один европеец не мог это озеро отыскать, а азиаты вроде видели, но совершенно в другом месте. Оказалось, Лобнор был скорее не озером, а болотом, очень мелким и постоянно меняющим свое местоположение, отчасти из-за изменения русла рек Тарима и Кончедарьи, отчасти из-за того, что местные рыболовы постоянно отводили воду в каналы, устраивая ловушки для рыбы. Поразительно, но в окрестностях Лобнора Пржевальский обнаружил… русские погребения. Оказалось, туда с Алтая приходили раскольники в поисках мифического Беловодья.

Третья экспедиция, которую предпринял Пржевальский, едва оправившись от болезни, почти добралась до цели! Путешественники перевалили через хребты Северного Тибета и спустились в долину, к истоку Голубой реки Янцзы. У деревни Напчу, когда до Лхасы оставалось не больше 280 километров, им встретились двое тибетцев. Этой дорогой белолицые чужестранцы никогда не ходили. К тому же с 1792 года Тибет считался закрытым для европейцев — так повелел китайский наместник. Словом, тибетцы очень удивились и вежливо попросили чужеземцев остановиться, а сами пошли в Лхасу советоваться. Почти сразу в Напчу вошла тысяча тибетских ополченцев с пращами и фитильными ружьями и окружила русских. Пржевальскому ничего не оставалось, как 16 дней ждать решения из Лхасы. Наконец важный тибетский чиновник в собольей шубе и лисьей шапке привез ответ: выпроводить иноверцев прочь из Тибета. Оказалось, в эти дни как раз должно было состояться возведение на престол тринадцатого по счету далай-ламы. После того как двенадцатый умер, ламы искали новое воплощение великого духа — чудесного младенца — четыре года, и их страшила мысль, что русские могут похитить их долгожданное сокровище, еще не взошедшее на «Трон золотых львов»!

Пржевальский не сдался и снарядил четвертую экспедицию. На этот раз он зашел с той стороны, где горы оказались непроходимы. И в Лхасу опять не попал, зато открыл пару озер (одно из которых назвал Русским) и несколько хребтов (одному он дал имя Загадочный, а его вершине — Шапка Мономаха). За эту экспедицию Николай Михайлович получил чин генерал-майора. Ему было уже под пятьдесят, переносить тяготы путешествий становилось все труднее. Пржевальскому советовали осесть дома, жениться… «Речь о генеральше, вероятно, останется без исполнения, — отмахивался он. — Не те уже мои года. А что насчет детей… В Центральной Азии у меня много оставлено потомства: Лобнор, Тибет и прочее — вот мои детища!»

Много позже, во второй половине ХХ века, пошли разговоры о том, что у Пржевальского был один настоящий сын, хоть и незаконный. Иосиф Сталин. Якобы Николай Михайлович ездил лечиться на Кавказ, где познакомился с Екатериной Джугашвили, женой сапожника Виссариона… Все эти разговоры основываются, видимо, на внешнем сходстве Пржевальского со Сталиным. Никаких достоверных сведений ни о поездке на Кавказ, ни о романе с Екатериной Джугашвили, ни о каком-нибудь вообще романе в жизни Николая Михайловича не существует. Он не любил человечество вообще и для женщин, похоже, не делал исключения. Ругал их розовыми сплетницами и помехой во всякой работе. Как-то раз, еще в Иркутске, он получил приглашение давать частные уроки географии прелестнейшей девушке, в которую поголовно был влюблен весь местный офицерский корпус. Пржевальский отказался, зато послал красавице свой учебник для юнкерских училищ с лаконичной дарственной надписью: «Долби, пока не выдолбишь».

И все же под старость он почувствовал себя одиноким. За неимением родных детей привязался к чужому мальчику — осиротевшему сыну соседа по имению Косте Воеводскому. Отдал его в гимназию, сам сидел с ним над уроками и скорбел из-за каждой Костиной двойки. И даже колебался, стоит ли оставлять мальчика ради еще одной попытки проникнуть в Лхасу. Решено было все же попробовать — в последний раз! Поручая приемного сына своим знакомым, Николай Михайлович писал: «В случае лени в науках усердно прошу драть и драть». А прощаясь с мальчиком, вдруг всплакнул — это случилось с Пржевальским во второй раз в жизни (в первый раз, напомним, когда он больной ехал в деревянном ящике).

Николай Михайлович выехал из Петербурга в августе 1888 года. На вокзале его провожала внушительная толпа. Когда поезд тронулся, великий путешественник вдруг высунулся из окна купе и крикнул провожавшему его биологу Плеске: «Если меня не станет, возьмите обработку птиц на себя!» Через два месяца Плеске пришлось вспомнить эти слова: Пржевальского действительно не стало.

Нелепость, дикость! Он, всегда требовавший от спутников дисциплины (благодаря чему, кстати, ни один из них в экспедициях не погиб), охотясь на фазанов в Средней Азии, в окрестностях Пишпека (нынешнего Бишкека), выпил вопреки собственному железному правилу некипяченой воды из озера, заразился брюшным тифом и в считаные дни сгорел. Успел только завещать спутникам: «Похороните меня на берегу озера Иссык-Куль, в моей походной одежде. Надпись пусть будет простая: «Путешественник Пржевальский». Так они и сделали…

И СНОВА О ЛОШАДИ

За неполные 50 лет жизни Прже-вальский успел многое. Прошел больше 30 тысяч километров по Центральной Азии, сделал множество географических открытий, основательно изучил климат, флору и фауну, собрал богатейшую коллекцию, обнаружил десятки новых видов млекопитающих, ящериц, птиц, рыб, насекомых и растений. Наконец, сделался почетным членом 24 научных учреждений мира. Разве что так и не побывал в Лхасе и не подстрелил дикую лошадь, названную его именем. Не говоря уж о том, чтобы привезти в Россию парочку живых лошадок…

Это за Пржевальского сделали уже в ХХ веке. И очень вовремя, потому что из дикой природы лошади Пржевальского скоро исчезли — в последний раз их видели в Джунгарской Гоби в 1968 году. Оказалось, в неволе они размножаются плохо. Первое потомство принесла кобыла по имени Орлица, подаренная в 1947 году правительством Монголии Ворошилову. Почти все ныне живущие особи (а их по зоопаркам мира насчитывается что-то около тысячи) — потомки той самой Орлицы.

Время от времени лошадей Прже­вальского пытаются выпустить на волю. То в Монголии, в национальном парке Хустан-Нуру, то в Китае, в национальном парке Тахин-Тал. А еще — в украинской «зоне отчуждения», в Чернобыле. Там они активно размножаются, поголовье приближается к сотне, и животные уже разбились на три табуна. Никаких генетических отклонений у них пока не обнаружено. Что ж! По крайней мере, браконьеры лошадям Пржевальского там не грозят…