Если нечем стрелять, иду на таран

Продолжение. Начало в номере за 2 сентября

«В» публикует фронтовые истории нашего земляка, летчика-истребителя 72-го гвардейского авиационного Полоцкого полка 2-й воздушной армии Петра Васильевича Максимова, которые он записал для своих детей и внуков (Петр Васильевич умер 1 сентября 2005 года). 

Напомним, что Максимов попал на фронт в мае 1942 года после летного училища. Однополчане называли его «счастливчик Макс»: он всегда возвращался на родной аэродром, даже на поврежденном самолете, и он единственный из выпуска, кто остался жив к октябрю же этого года.

Макса сбили над городом Старая Русса, недалеко от линии фронта, 26 октября. Он вновь остался жив, но сильно обгорел. И хотя после госпиталя вернулся в строй, это оказалось одним из поворотных моментов в его фронтовой судьбе.

Спирт – наркоз, лекарство – смех 

Ожоги не прошли бесследно, организм после такого стресса начал давать сбои. Как-то Максимов дежурил по готовности № 1, то есть находился в самолете, но на земле, готовый при необходимости экстренно взлететь. И вдруг резкая боль в ухе, такая сильная, что пришлось бросить пост и бежать за помощью к полковому врачу. Тот парня осмотрел, ничего не сказал, но сразу повел в санчасть. Ситуация оказалась настолько серьезной, что летчика на самолете отправили в прифронтовой госпиталь. Операцию делал хирург Абрам Юрьевич. Почему-то Петру запомнилось, что от него пахло чесноком. Может, потому, что на фронте чеснок был большой редкостью. 

Хирург сразу определил гнойный отит и уже в такой степени, что гнойник в среднем ухе вот-вот прорвет и все пойдет в мозг. Абрам Юрьевич, ничего не объясняя, взял длинную иглу, протер ее спиртом и проткнул парню барабанную перепонку. По словам летчика, это было так больно, как будто в ухо выстрелили из пистолета. Потекла кровь, но гной не выходил. 

– Дальше меня мучила главный врач, женщина огромного телосложения, с мощными кулаками. Операция была без наркоза. Мне дали стакан спирта, я выпил, но даже не захмелел. Только перед глазами все поплыло. Несколько человек держали мою голову, а главврач молотком и зубилом долбила череп, чтобы добраться до гнойного мешочка. Конечно, я кричал, и даже матом. Врач успокаивала меня, говорила: терпи, скоро все закончится, снова будешь летать. От боли я потерял сознание. Очнулся в палате, голова перевязана, во рту все пересохло. Выпил семь стаканов воды. А соседи по палате ржут: 

– Это у тебя, летун, сушняк после спирта. Надо было закусывать, а ты от жадности весь стакан залпом выпил, – с улыбкой вспоминал Петр Васильевич. – Но я на них не обижался. Они такие же раненые, как и я. Если смеются, значит, выздоравливают. Смех – лучшее лекарство от ран и от депрессии после ранения. 

Летать можно, но только на По-2 

Но, похоже, инфекция решила добить Макса, будто мстила за его прежнее везение. У него начался абсцесс легкого. Он задыхался, и никакие уколы не помогали. Петр уже приготовился умирать, мысленно попрощавшись с родными. Да и врачи, собрав консилиум, пришли к такому же мнению: не жилец… Но шанс все же был, и они решили Макса оперировать. И опять без наркоза, с традиционным стаканом спирта. 

В хмельном забытье он слышал, как резали плоть, перекусывали кость… Затем проткнули плевру, и гной фонтаном хлынул на хирурга. Тот выматерился, а больному сразу стало легче дышать. В рану вставили дренаж. Что было дальше, Петр не помнил, отключился, а когда очнулся, во весь голос запел любимый «Марш авиаторов»: «Все выше и выше, и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ...». 

– Мне было легко и хорошо. Даже несмотря на то, что тело стало, как у заключенного в концлагере: ноги что в голени, что в бедре толщиной с запястье руки. Правая стопа висела. Хорошо, что операционный шов стал быстро затягиваться. После госпиталя мне дали отпуск на месяц, чтобы съездил домой, порадовал родных, – вспоминал ветеран. 

Но Максимов попросился на фронт. Сказал, что перевязки и процедуры можно делать у полкового врача. Приговор членов медкомиссии был однозначным: 

– Никаких истребителей! Если летать, то только на транспортных самолетах. Лучше всего на тихоходном По-2 возить командиров по хозяйственным делам. 

Петр не стал возражать, понимал, что спорить с врачами себе дороже: могут комиссовать. Но, полетав три недели на биплане, стал снова проситься на истребитель. После многократных просьб генерал-майор Иванов решил лично проверить его в воздухе. Он знал, что в полку Максимов летает дольше всех, и дал ему шанс. Мастерство летчика-истребителя проверяли на Як-7Б, на котором Максимов никогда не летал (напомним, он летал на ЛаГГ-3. – Прим. авт.). Макс без тренировки выполнил все фигуры высшего пилотажа. Генерал-майор собрал врачей, полковых и корпусных, и постановил: Максимов годен к летной работе на истребителях. 

Сменял не глядя

Счастливый Петр вернулся в свой полк, где получил американский истребитель Белл П-39 «Аэрокобра». В Советский Союз они поставлялись по ленд-лизу. На этом самолете он подбил четыре «Фокке-Вульфа». 

– Помню бой над Ригой, который длился около часа: истребители на одной заправке могли летать не больше 1 часа 15 минут, – рассказывал он корреспонденту «В». – В небе каша из самолетов – 60 русских и 50 немецких истребителей. Наши сопровождали 27 бомбардировщиков Пе-2. В этом бою летчики нашего полка сбили 17 немецких самолетов, мы потеряли только три машины. Одного бомбардировщика сбила немецкая зенитка. Видел, как самолет переломился пополам и из него выпрыгнули два человека. 

Я летел на американской «Аэрокобре» ближе всех к бомбардировщикам Пе-2, примерно на 300-500 метров до ближайшего самолета. И тут вижу, как два «фоккера» крадутся сзади к нашим «пешкам», а меня не видят. Я захожу немцам в хвост и трах одного «фоккера» из пулемета очередью, он кувырк вниз. Затем второго трах, и этот задымился. По-моему, немецкие асы даже не поняли, кто их сбил. 

Возвращаюсь домой, техники спрашивают: 

– Ну что, Макс, как охота?     

Я только показал два пальца и ничего не сказал. Этого было достаточно. Летчики, летавшие со мной на задание, подтвердили мои слова. 

Истребители часто привлекали к прикрытию штурмовиков Ил-2. Однажды во время одного из таких совместных рейдов, пролетая над деревней Самокража (с 1953 года деревня Ильмень Новгородской области. – Прим. авт.), Максимов заметил, как с земли по штурмовикам бьет трассирующими снарядами зенитный пулемет. Петр на своем «американце» подлетел поближе и ударил по нему из пушки, зенитка замолчала… За уничтожение вражеской огневой точки его наградили орденом Отечественной войны. 

Всего на личном счету летчика-истребителя Петра Максимова шесть сбитых вражеских самолетов. Из них четыре истребителя «Фокке-Вульф 190». Счастливчик Макс был искренне убежден, что его оберегал персональный ангел-хранитель. 

– Я умел и любил летать, а из полетов всегда возвращался на последних каплях бензина. Однажды немцы прижали меня к деревьям (бой шел над лесом) так, что высоты почти не осталось. И вдруг лес кончается… Но начинается лесосека. Я опустился еще на несколько метров… Если бы не это, была бы мне могила. А так только одна пуля влетела в консоль (кончик крыла). Вот это и есть везение.

Лучше – расстрел

Его сбили в конце декабря 1944 года в Латвии, недалеко от города Шауляй. Максимов на «Аэрокобре» вместе с другими летчиками полка прикрывал над морем наш самолет-разведчик. «Фоккеры» выскочили из-за облаков неожиданно для советских истребителей. Немцы сразу набросились на ведомого, но Макс отогнал их очередью из пулеметов, и тогда они принялись за него. Чтобы увести противника за собой, Петр, используя кислородную маску, поднялся на 6-километровую высоту – на 2 км выше нашего разведчика. Но «Фокке-Вульфы-190» забрались еще выше и стали сверху расстреливать истребитель. Один из снарядов перебил у «Аэрокобры» трос руля высоты, и самолет стал неуправляемым. Шестеро «фоккеров» за несколько секунд превратили истребитель Максимова в решето. Но двигатель работал! Именно благодаря ему самолет не свалился в штопор, а снижался ровно. Когда до земли осталось метров 200-300, Максимов выпрыгнул с парашютом. И оказался на вражеской территории…

– Приземлился, а кругом немцы. Спрашивают меня по-русски: «Иван, как ты думаешь, кто победит?» «Конечно, русские», – отвечаю. А они в ответ только: «Ха-ха-ха!» – вспоминает ветеран много лет спустя. Он понимал, что в лучшем случае его расстреляют, в худшем – плен. То есть позор и презрение товарищей. 

Бежал и ждал пулю в спину 

В декабре 1944 года в Комсомольск-на-Амуре на имя Максимова Василия Дмитриевича, отца Петра, пришла «справка о награждении орденом Красного Знамени гвардии старшего лейтенанта Петра Васильевича Максимова, не вернувшегося с боевого задания 22.Х.44 г.».

…Немцы не расстреляли Максимова. Его вместе с пятью пленными советскими летчиками отправили вглубь Германии, в городок Ляйтмериц, где находился лагерь для военнопленных. До пункта назначения колонна шла пешком. В одной из деревень охранники решили заночевать. Пленных, один из которых был раненым, под присмотром русского охранника из армии генерала Власова с автоматом заперли в большом сарае. В сарае было три отделения: в одном хранилось сено, в двух других размещались лошади и свиньи. Летчики, оценив обстановку, решили бежать, как стемнеет и охранник уснет. 

Бежать можно было через окно в свинарнике, он ближе всего находился к лесу. Но, чтобы попасть к свиньям, надо было сначала пробраться в конюшню. Благо перегородки не доходили до потолка, да и стояли на честном слове. Между тем на дворе уже стемнело, а власовец не засыпал. Его можно было придушить или стукнуть по голове, но без шума не обошлось бы.

Наконец охранник захрапел, прижав к себе автомат. Пленные аккуратно сняли одно бревно и по одному просочились в конюшню, затем таким же образом перелезли в свинарник. Свиньи захрюкали, но быстро успокоились. Максимов остался в конюшне контролировать ситуацию. 

– В двери конюшни была щель. Я видел, как немцы из охраны во дворе ходили «ножницами», навстречу друг другу. Потом бдительность, видимо, им надоела, они стали ходить вдвоем и разговаривать. Когда они удалялись от сарая, я давал команду, и ребята по одному выбирались из свинарника через вентиляционное окно в свинарнике. Когда подошла моя очередь, я понял, что не могу идти: коленки трясутся, ноги не слушаются. Наконец решился, прыгнул в окно и ходу в лес. А луна, как назло, светит не хуже солнца. Бегу и жду пулю в спину. Обошлось, – вспоминал Петр Васильевич. 

В сарае на сеновале остались спящий предатель-власовец и раненый летчик. Он не смог убежать с товарищами. Его дальнейшую судьбу нетрудно угадать… 

Понадеялись на Сталина 

Добежав до леса, Максимов не нашел своих товарищей по несчастью. Он знал, в какой стороне фронт. Но пробираться к своим по вражеской территории, да еще и в одиночку, опасно. Вдруг слышит, кто-то плачет. Оказалось, под кустом спрятался один из беглецов – стрелок штурмовика, совсем мальчишка. Пошли вдвоем. Питались морковью и картошкой, которые выкапывали на полях. Около хутора нашли сеновал с необмолоченными снопами ржи, пшеницы, гороха. Нашелушили гороха, набили им карманы про запас. День отсиделись на сеновале, ночью снова пошли к фронту через лес. Когда лес кончился (в Латвии леса не такие густые, как в Центральной России), летчики вышли на какую-то деревню. Заходить побоялись. 

– Я знал, что Сталин отдал приказ освободить Латвию к 7 ноября. А меня взяли в плен 26 октября. Посчитал: если прибавить дни плена и три дня после побега, то ждать частей Красной армии осталось недолго. Мы решили найти сарай ближе к фронту и в нем отсидеться до прихода наших. Нашли. Рядом с сараем елка высотой около двух метров, дальше большая поляна и лес. Только мы вышли из кустов, как «елка» повернулась. Оказывается, это был замаскированный часовой. Мы обратно в лес. Но тут невесть откуда выскочили еще два человека с винтовками и как давай в нас палить. Но ни одна пуля нас не достала, – рассказывал счастливчик Макс много лет спустя.

В лесу беглецы наткнулись на землянку, в которой прятались два пехотинца, тоже бежавшие из плена. Их кормил латыш из ближайшей деревни, за это пехотинцы сторожили трех его лошадей, которые мужчина прятал от немцев. Латыш приносил сухари, картошку, хотел накормить красноармейцев мясом, но не успел, теленка съели фашисты. Он рассказал, что в Гражданскую войну воевал в отряде латышских стрелков. И даже охранял Смольный, но Ленина не видел.

Однажды латыш пришел грустный, сказал, чтобы больше его не ждали. Мужчин из деревни отправляют на работу в Германию. Он бы убежал в землянку к русским, но у него старая мать, жена и двое несовершеннолетних детей. Немцы их повесят, если он убежит. Латыш показал поле, на котором местные крестьяне не успели выкопать картошку. И Максимов с товарищами накопали три мешка. На этой картошке они прожили в землянке 35 дней. А Красная армия все никак не наступала (в Латвии последние отряды фашистов сложили оружие только 11 мая 1945 года. – Прим. авт.) 

Когда картошки осталось на два котелка, Максимов стал агитировать товарищей перейти линию фронта. Уговаривал долго, пехотинцы не хотели уходить из теплой землянки, но в конце концов поддались уговорам. Только найти дыру в линии фронта им не удалось, везде стояли немецкие части.

– Поймали нас случайно. В поисках места, где бы можно было спрятаться от снега и ветра, мы ушли вглубь Латвии. Смотрим, землянка, из нее торчат пулеметы, а немцы спят. Хотели их обойти, но часовой заметил, закричал «Хальт!», пальнул из автомата в воздух. А куда нам бежать? Кругом враги и сил нет, от голода ослабли. В общем, пришли мы к фрицам прямо в руки. Все, думаем, теперь точно капут. Но немцы нас не тронули. Разместили в старом железнодорожном вагоне, даже накормили. А через неделю отправили на барже в Фатерлянд, в Германию, значит, – рассказывал Петр Васильевич. 

В Германии Максимов неделю месил глину на фарфоровой фабрике. Потом его направили на работу в небольшой город Дахау, это на юге Баварии, в 17 км от Мюнхена. Летчика поселили в каменном доме с печным отоплением, где уже жили пленные красноармейцы, всего 44 человека. Они работали в одном из цехов оборонного завода, куда их водили под конвоем. Максимова поставили на обработку гаек и алюминиевых деталей наждачной бумагой. Чтобы не отправили в лагерь, откуда не возвращаются, рабочим надо было выполнять норму. Но Максимов не хотел «добросовестно» работать для победы фашистской Германии. Будучи технически подкованным, он быстро изучил все станки. Сообразил, где можно схалтурить, чтобы гайки выходили с незаметным дефектом, после чего крепление уже будет ненадежным. Мастер, пожилой немец, его раскусил. Но сдавать в гестапо не стал. Только показал кулак и закричал: 

– Руссиш швайне, вэк (вон)! 

Мастер перевел Максимова в другой угол цеха. Там военнопленный был на виду охранника с винтовкой из отряда рекрутов-фольксдойче. То есть из немцев, живших до войны за пределами Германии. Как правило, эти люди, особенно пожилые, относились к пленным по-человечески. Не издевались, а иногда и подкармливали. Хотя это было категорически запрещено под страхом отправки на фронт. 

На заводе Петр познакомился с лейтенантом-артиллеристом Андреем Мягким, украинцем. Он был в плену с первых дней войны. Бежать боялся, говорил, что надо подождать, скоро наши их освободят. Но Максимов уговорил-таки его удрать: 

– Мы много знаем о заводе. Это ценная информация. Надо же хоть чем-то помочь Родине. 

Андрей согласился, а перед побегом сделал ключ от цеха, в который они проникли ночью, и сломал токарный станок. Сказал, что это его вклад в будущую Победу. Удивительно, но даже в конце войны немцы были уверены в том, что русские солдаты никогда не пройдут по улицам их городов. Поэтому в провинциальном Дахау, удаленном от фронта, ночью по улицам не ходили патрули и не стояла охрана даже у небольших оборонных предприятий.

Окончание в следующем номере

Из семейного архива Петра МАКСИМОВА