Сыщик, сыщик, ищи вора!

– Да что тут возьмешь?! Нищеброды все как один.

– Ну, не говори. Вот третьего дня Косой с наскоку у мещанина бумажник забрал. А там…

– …Аж пятьсот рублев? Ну, миллионщик теперь Косой! Фартовый!

– Да ты не регочи-то! Можно подумать, сам миллионщик!

– Нет. Не миллионщик… Говорю же, брать тут нечего. Нищеброды. Перебиваюсь с хлеба на квас. Там алтын, тут полушка. Только штаны поддержать.

– А вот, скажем, есть у меня на примете дело одно…

– Ну так не тяни кота за хвост. Выкладывай. Коли стоящее, так можно и спроворить. Я-то завсегда готов. А то уж совсем надоело на говне сметану собирать.

– Ну коль так, давай выпьем, да слушай… Я тоже так думаю, что бумажники с наскоку отбирать и хлопотно, и навар невелик. А вот если, скажем, костел пощипать. Я так кумекаю: есть там золотишко-то.

– Ну, всяко должно быть. А что ежели сторож?

– Так сторож, и что? По голове его – тюк, и все дела. Или боязно, что ли? А мне про тебя говорили, что тебе и сам черт не брат, что человека сгубить – тебе как муху прихлопнуть. Вот и про вдову матросскую, что на слободе прибили, тоже говорят – твоих рук…

– А ты меня на слабо не бери! Что там моих рук дело, не моих рук, то не твоего ума… Да и было-то у той вдовы добра кот наплакал.

– Ну ладно тебе. Не серчай. А коли готов костел пощипать, так и скажи.

– А чего ж не пощипать?.. Был бы навар, а пощипать можно.

– Ну, тогда ладушки. Выпьем же и покалякаем, как спроворить половчее.

Год 1891 стал для Владивостока едва ли не самым выдающимся со времени высадки десанта прапорщика Комарова на берег бухты Золотой Рог. 22 февраля Приморский губернатор получил телеграмму с уведомлением о том, что дано «…Высочайшее разрешение постройки Уссурийской железной дороги от Владивостока до Хабаровска». Работы планировалось начать уже в начале мая. Эта весть, конечно же, была встречена жителями Владивостока с большим воодушевлением. Но, как показали дальнейшие события, строительство несло с собой не только развитие далекой окраины, но и невиданный доселе всплеск преступности.

Владивосток, будучи и без того одним из центров поселения ссыльных и бывших каторжан, с началом строительства железной дороги мгновенно превратился в криминальную столицу Дальнего Востока. Предполагалось, что строить железную дорогу будут каторжники, частично отработавшие свои сроки на угольных копях Сахалина. Видимо, из этой предпосылки и исходил посетивший Владивосток цесаревич Николай Александрович, который объявил манифест, дающий «различные милости осужденным в каторгу или в ссылку». Но, увы, каторжане оставались каторжанами и, не имея возможности получить достойную работу, принялись за то, к чему были приучены. К воровству и грабежам.

Первым сигналом о начале бедствия стала забастовка рабочих подрядчика Каурова. Более двухсот бывших каторжан и ссыльнопоселенцев, помещенных Кауровым в холерных бараках для инородцев, остались недовольны платежами, питанием и условиями проживания. После того как Кауров отказался идти на уступки, рабочие прекратили работу, побросали инструменты и всем скопом покинули бараки, «переселившись» во Владивосток, где некоторое время побирались, христарадничали и, не имея никаких средств к существованию, принялись за свое воровское и грабительское ремесло.

В начале июля местная печать сообщала: «Едва ли на Руси найдется еще такой город, который за последнее время был бы в таком положении, как Владивосток. Почти не проходит дня, чтобы кого-нибудь не грабили, к кому-нибудь не ломились воры. Наглость воров при сознании своей неуязвимости доходит до последних пределов».

Карп Поляков, тридцатилетний медвежатник, отмантуливший три из пяти лет каторги на Сахалине, появился во Владивостоке ранней весной 1891 года. Был Поляков небольшого роста, но крепкий. Видом же был совсем как какой-нибудь крестьянин – незаметный, молчаливый, и только в глазах светилась какая-то искорка-хитринка. Как будто бы под нечесаными темно-русыми волосами жила какая-то мыслишка, что не давала покоя Карпу, толкала его в авантюры.

Во Владивосток Карп приехал первым весенним пароходом с Сахалина затем, чтобы работать на строительстве железки, а дальше все пошло то ли вкривь и вкось, то ли наперекосяк, а если уж совсем по-честному сказать, так пошло так, как и должно было пойти, потому что была у Карпа такая хитринка в глазах.

После того как Карп вместе со всеми рабочими Каурова бросил инструмент и ушел из холерных бараков, довелось ему и на поденщине у китайца поработать, и похристарадничать. Вот как раз когда милостыню просил, вот тогда и заприметил, что на Первой портовой, что начиналась за Машкиным оврагом, по краям улицы каменными плитами прикрыты глубокие сточные канавы. А потом уже на Каторжанке встретил Ефима Лыткина, с которым довелось на Сахалине чуть ли не при одной тачке уголь кайлать, и тот Лыткин намекнул Карпу, что неплохо бы пробраться в казначейство да и вытащить из него казну. Карп тогда, как разговор о том зашел, спросил, что ж сам Ефим, коль так все просто, не залезет да и не упрет? А Лыткин сказал на это, что деньги в казначействе, чай, не в корзине берестяной, а в шкафу железном, а вскрыть тот шкаф он точно не сможет сам, для того ему и нужен Карп, которого еще на Сахалин за взлом сейфа упекли.

Поляков покумекал день-другой, да и согласился. А Лыткин на это ударил Карпа по плечу и пообещал, что все тихо сделают, так, чтобы комар носа не подточил, а все, что добудут из казначейства, то все поровну поделят.

– А много ль там? А то, мож, и не стоит овчинка выделки-то? – спросил Поляков.

На это Лыткин осклабился:

– Не боись. Там сейчас все, что на железку приходит. Все там. А уж сколько – пять десятков тыщ, сто ли или больше, сам посчитай. Чать грамотный.

В конце июля в Золотой Рог вошло французское военное судно «Баярд», на котором нес службу мичман Доминик Руссело. По заведенному порядку после ошвартовки команда сошла на берег, и в течение нескольких дней французские моряки были заметны по всему центру Владивостока, который предоставлял и офицерам, и матросам незатейливые развлечения, среди которых выпивка и недорогая любовь проституток. Не обошлось, конечно, и без кабацких драк, впрочем, без членовредительства, а скорее ради удальства и по совсем ничтожным поводам.

Мичман же Руссело при посещении Владивостока умудрился свести знакомства с темными личностями, которые пообещали молодому моряку русские меха по цене много ниже той, что потребовали бы с него, покупай он соболей и лис в магазине или фактории. Тут бы мичману и смекнуть, что дело нечистое, но то ли жадность, то ли отсутствие опыта общения с портовыми дельцами сыграли с Руссело злую шутку. Француз взял все имеющиеся у него деньги и пошел на встречу с «продавцом», видимо, уверенный, что среди бела дня на территории порта с ним ничего плохого произойти не может…

В 4 часа пополудни тело мичмана с перерезанным горлом нашли среди тюков и ящиков, штабелем сложенных у пакгауза.

Судовой врач, осматривавший тело Доминика Руссело, отметил, что кроме страшного разреза на горле руки покойного мичмана тоже были в ранах, что говорило о том, что перед смертью француз дрался за свою жизнь, но проиграл. Все, что было ценного у молодого человека, похитили. И это давало основания заподозрить одну из шаек каторжан, расплодившихся в последнее время во Владивостоке.

Убийство иностранного подданного в русском порту, и без того находившегося едва ли не на осадном положении, вызвало мощный резонанс и в среде обывателей, и в военной среде. Военные власти усилили охрану порта, а по ночам по улицам Владивостока стали ходить вооруженные патрули.

Расследовавшие убийство и грабеж полицейские надзиратели нашли свидетелей, утверждавших, что видели в этот день у порта подозрительного человека, одетого в лохмотья, перепачканные кровью. Останавливать подозрительного свидетели то ли побоялись, то ли посчитали, что перед ними один из каторжан или ссыльнопоселенцев, что-то не поделивший со своими товарищами и оттого побитый такими же, как и он, неблагонадежными личностями.

Тем временем полицейские чины нагрянули с облавами на известные притоны и малины и в одной из них у известного скупщика краденого обнаружили французский морской кортик, принадлежавший убитому. Барыга и содержатель притона поначалу отнекивался, дескать, получил это оружие в уплату за ханьшин (китайская пшеничная водка. – Прим. «В».) от одного из французских моряков, но, когда кортик был опознан сослуживцами Руссело, перестал запираться и выложил как на духу, что кортик продал ему известный властям каторжник по фамилии Дроздовский.

Известно было, что Дроздовский вместе с другим каторжником, Орловым, входил в шайку отъявленного головореза Гунько, по описанию – того самого «подозрительного в окровавленных лохмотьях», кого видели в день преступления у порта. Все трое были из тех двухсот рабочих кауровских «сахалинцев» и среди прочих ссыльнокаторжных, отпущенных на материк, имели особый вес. Приказчики Каурова, рассуждая о том, кто подбил рабочих покинуть строительство железной дороги, не сговариваясь, показывали на Гунько, Дроздовского и Орлова.

На третий день после гибели французского мичмана, когда уже были выяснены личности преступников, городские власти открыли «охоту за головами». За голову каждого из троих убийц и грабителей была назначена награда. Причем голова мертвого оценивалась выше, чем живой каторжанин. Обыватели Владивостока резонно предположили, что сделано это было для того, чтобы привлечь к поиску Гунько и его подельников таких же, как сами преступники, каторжан, которых жажда денег должна была толкнуть на предательство.

Два дня полицмейстер получал от городовых и околоточных доносы о том, что грабителей видели то там, то здесь. Не было ни одного притона, кабака или публичного дома (даже японского или китайского), содержатель которых рискнул бы приютить у себя кого-нибудь из убийц. Дошло до того, что на городском базаре убили нищего, приняв его то ли за Орлова, то ли за самого Гунько…

Петля сжималась. Уходить шайке было некуда, и все трое залегли в одной из хибар Каторжанки, где их на третий день поисков и скрутили.

Награду в пятьсот рублей за то, что показал властям, где прячется Гунько с подельниками, получил ссыльный Ефим Лыткин. А Гунько, Орлова и Дроздовского после скорого военно-полевого суда повесили прямо в тюрьме.

– Что-то, брат Фима, кашляешь совсем. Сходил бы к лекарю, а то чахотка, сам знаешь, дело такое, сгоришь, – сказал своему напарнику Поляков. – Ты это дело не затягивай. А пока рассказывай, что да как.

– Да, Карпуша, схожу всенепременно. Но потом. Дело, значит, так выходит. Деньги мне выдали прямо в казначействе. При мне из шкапа достали, пересчитали и расписку взяли. По всему выходит, что хоть и есть там окно, но его без шума не вскрыть, потому как решетки кованые и ставень железный. А вот тихим сапом, как мы и задумали, это получится. Контора с сейфом на первом этаже и от квартир чиновников в другом конце. Шкаф железный стоит у стены, а в углу есть место, где можно из-под полу и зайти. Сам шкаф вроде немецкий. А может, и голландский. На две створки. Внутри – три отделения: два просто полки, а вверху еще одна дверка и тоже с замком. Так что придется два замка ломать. Ну, тут уж ты сам знаешь, как лучше. Пока кассир деньги мне считал, выдавал, я там все осмотрел, и давай-ка я лучше нарисую.

И Ефим Лыткин прямо на столе в недавно снятой хибаре на Каторжанке и зарисовал все, что запомнил.

Карп Поляков посмотрел на чертеж, помолчал, прикидывая в уме, и объяснил, что подельникам нужно закупить для того, чтобы «взять медведя».

– Ты уж, давай, товарищ, там одно купить, тут другое, чтобы не все в одном месте. Ну, сам понимаешь, не маленький, чай. И главное – сверла. Пару нужно закаленных, чтобы сталь грызли, как масло, и одно – перку, это значит, чтобы дерево просверлить, для захода пилы… Ну коловорот тоже… А к доктору не тяни, сходи. Или хоть к фельдшеру.

Дело об убийстве мичмана Руссело стало своеобразной вершиной в криминальной истории 1891 года. Именно в этот период было созвано внеочередное собрание Думы Владивостока, на котором гласные обсуждали один-единственный вопрос: состояние преступности в городе. Гласные Думы, как один, приводили примеры того, что каторжный произвол, начавшийся с массового прибытия каторжников на строительство Уссурийской железной дороги, не просто мешает, а буквально рубит на корню экономическую активность молодого города.

Почтосодержатели отказываются везти проезжающих ночью и буквально упрашивают проезжих оказывать помощь в защите от беглых каторжников. Подрядчики по заготовке леса и древесины не могут найти рабочих и служащих для лесоповала, потому что те просто боятся быть убитыми. Пастухи ни за какие деньги не соглашаются выгонять домашний скот на пастбища. Меньше чем за два месяца в городе и окрестностях совершено более 50 преступлений – грабежи, кражи, убийства, что вызывает все усиливающуюся тревогу населения, готовую перерасти в панику.

Все гласные Думы Владивостока поголовно вооружились огнестрельным оружием и уверены, что и остальные граждане делают то же самое, о чем говорит тот факт, что в магазинах гласных Думы Пономарева, Бабинцева, Даттана и у торгующего оружием американца Смита в короткое время скуплены все револьверы и пистолеты. И горожане требуют скорейшего поступления оружия, которое им нужно для защиты себя, своих домов, имущества и семей. Доходит до того, что с наступлением темноты люди выходят с револьверами, окликают друг друга за десять шагов, требуют уступать дорогу, а в противном случае стреляют. То есть положение города похоже на осадное, с той лишь разницей, что обыватели не знают, как и откуда защищаться.

Внеочередное собрание Думы единогласно постановило: просить городского голову представить отчет о крайне тяжелом положении начальству и ходатайствовать перед высшим правительством о немедленном удалении ссыльнокаторжных из Южно-Уссурийского края.

Конечно, поимка шайки Гунько несколько снизила градус напряженности во Владивостоке – хотя бы тем, что были найдены виновные в самых громких преступлениях. Но главная проблема – огромное количество каторжников в 1891 году – решена не была. И вот еще не успела остыть память о зверском убийстве мичмана-француза, как Владивосток потрясло новое преступление.

Настоятель костела Шпиганович вернулся из гостей в свою квартиру при костеле поздним вечером. Первое, что удивило настоятеля, – распахнутая настежь дверь. За сторожами такого непорядка отродясь не наблюдалось, а тут – на тебе! Ворча под нос, Шпиганович вошел в костел и обомлел. И ризница, и квартира настоятеля были натурально разгромлены, все вещи перевернуты, ящики столов взломаны, а за алтарем в расплывшейся луже крови, чей терпкий запах бил в нос почище ладана и благовоний, лежали тела двух убитых сторожей.

Настоятель пулей вылетел на улицу и, закричав «Караул!», бросился к ближайшему полицейскому участку, где переполошил всех чинов и поднял на ноги всю полицию. В самом деле, такого во Владивостоке еще не было, чтобы грабители напали на Божий храм. Мало того что вынесли всю мало-мальски ценную утварь, так еще и совершили убийство прямо у алтаря.

Сам настоятель Шпиганович мелко трясся и, почитая свое спасение едва ли не чудом, бормотал под нос благодарственные молитвы. И то верно, не пойди Шпиганович в гости, не засидись допоздна, быть бы и ему, как эти сторожа, убитому.

О зверском кощунственном убийстве было немедленно доложено военному губернатору Павленко, который тут же взял под свой личный контроль это дело и заявил, что, как и в случае с мичманом Руссело, возбудит ходатайство о предании военно-полевому суду святотатцев костела и настоит на том, чтобы преступники были найдены и повешены. Военный губернатор не ограничился одними только словами о неизбежности суровой кары для негодяев-святотатцев, но и распорядился немедленно командировать в помощь полиции отряды крепостного полка, которые по горячим следам должны были найти преступников.

К трем часам ночи один из отрядов прошел по оставленным убийцами следам через Голубиную падь и в долине Первой речки, несколько выше по течению того места, где начинаются хибары Каторжанки, в кустах застукал двух злоумышленников и нашел большую часть похищенных вещей и церковной утвари. Допрос учинили прямо на месте, и в свете костра грабители костела сознались в содеянном и рассказали, что они вдвоем остались здесь сторожить краденое, пока двое других должны сбыть небольшую часть добра и принести им водки и закуски, чтобы отметить удачно обстряпанное дельце. Срочно снарядили облаву по пивным слободкам и в одном из притонов повязали еще двоих грабителей.

С судом, поскольку все было яснее ясного, долго не возились. Троих грабителей через неделю повесили, одного, того что стоял настороже и участия в убийстве сторожей лично не принимал, отправили назад на Сахалин с полным запретом возвращаться на материк. Дело, к успокоению обывателей, закрыли.

К концу лета 1891 года жизнь во Владивостоке входила в привычную колею. На базарах бойко шла торговля, припозднившиеся прохожие и праздные гуляки хоть и носили при себе револьверы, тем не менее уже не окликали встречных и не требовали, грозя оружием, уступить дорогу. Жизнь шла своим чередом, и никто – ни случайные прохожие, ни околоточный надзиратель, ни мещане – не обращал внимания на невзрачного, невысокого крепыша, усердно чистящего сточные канавы по Первой портовой. Чистит – и хорошо. Надо же кому-то и канавы содержать в порядке…

От сточной канавы до дома, снятого казначейством, было всего ничего, каких-то пять-шесть аршин. Ну все равно что четыре-пять шагов. Но это поверху. А под землей – вроде все то же самое плюс еще аршин-другой, чтобы уж наверняка под кладовой оказаться. Да кайлить и копать надо. А тут все непросто. Во-первых, почва каменистая и плотная. Во-вторых, направление – это ж поверху, когда видишь, куда идти, все просто, а кротом в норе как? Как моряки – по компасу? Есть еще проблемы. Вот, например, куда породу вынутую выносить? Крепи опять же. И вода. Ладно если просто чуть-чуть, а если весь лаз затопит?

Так что, пока Поляков и Лыткин обсуждали да планы строили, все было красиво и по уму. А вот как до дела дошло – все чуть иначе оказалось.

Начать с того, что, едва прорыли три аршина норы, такой узкой, что и одному не развернуться, обрушился свод. Хорошо хоть никого в штольне не было, а то б похоронило заживо. И хорошо, что сразу вглубь пошли, а то бы и тротуар провалился, так что, можно сказать, свезло. Ну а когда расчистили штольню (по второму-то разу), Поляков уже и крепи поставил. А дальше пошире лаз стал делать, потому что и повернуться надо, и размахнуться каелкой-то…

Короче, за август работы прокопал Поляков чуть больше половины пути. Деньги, полученные Лыткиным за предательство шайки Гунько, потихоньку заканчивались, и нужно было как-то форсировать темпы. Но тут случился тайфун.

В начале сентября «разверзлись хляби небесные» и сильный дождь с ветром, сносившим дранку с крыш и ломавшим деревья, обрушился на Владивосток. Сточные канавы не справлялись с потоком воды, и хитроумный подкоп затопило едва ли не под самый свод. Пришлось ждать неделю, пока вода не спадет. Едва вода ушла и Поляков собрался уже снова спуститься в забой, Лыткин исчез. Прошел день, два, Лыткин все не появлялся, и озадаченный Поляков стал наводить справки.

– Да, был такой. Третьего дня. Или четвертого. Вон там сидел.

– И что?

– Ну, посидел-посидел, чай пил. А потом к нему другой подсел. Водку пили. Рыбой закусывали. А потом ушли. Поднялись да пошли. Может, к кунам, а может, еще куда…

– А что за другой-то?

– А бес его знает! Вроде из вашего брата. Чи поселенец, чи ссыльный, а мож, и каторжник. Бородатый такой и лохматый. Одет как мастеровой.

– А что еще приметил?

– Да почто он тебе?

– Да дружок-то мой, кого ищу, десять рублей должен, да запропал куда-то. Вот ищу, чтобы долг взыскать.

– А! Что ж ты, дурак, кредиты раздаешь?.. Ну ладно, не мое то дело. Мое дело вот водку наливать, чай. Будешь?

– Не. Не буду. Мне бы дружка этого найти.

– А ты у извозчиков поспрашивай.

– А и то, дело говоришь. Может, подскажешь, у кого спросить?

– Ну, хоть вон у того. Михайлой кличут. Что-то мне блазится, что с тем пришлым «мастеровым» он знаком.

– Здоров будь, Михайла!

– И тебе, коль не шутишь, не хворать…

– Половой говорит, ты знакомца дружка моего знаешь. Бородатый такой, мастеровой.

– Ну, мож, и знаю. А тебе-то он почто?

– Да мне не он нужен, а дружок мой. Денег мне он должен, да запропал куда-то.

– Тю! Так сбег он, небось… А что за дружок-то?

– Да Ефимом кличут, а фамилия его – Лыткин. А половой вон говорит, что, дескать, видел его тут с мастеровым каким-то.

– Ясно… Ты, паря, подальше от того мастерового держись. И про Фимка своего забудь. Нет Фимка. И даже не ищи.

– Что ж так? Он же мне червонец должен.

– Уж не взыщешь. Чай про Гуньку-то слыхал, небось?

– Так его ж повесили.

– Что повесили, то все знают. А что побратим у Гунька был и что побратим тот побожился иуду найти и порешить – то не все. Теперь вот знаешь. Ну и сам кумекай теперича.

– Так что ж это? «Мастеровой» этот, значит…

– Ну.

– А дружок мой, Ефим…

– Ага.

– Етишкин кот!

– Ну ладно, некогда мне с тобой тут. Пойду я. А ты, коль не дурак совсем, рот на замок да ключ выкинь. А то ж и тебя «мастеровой»…

…Тело Ефима Лыткина, каторжанина и ссыльнопоселенца, указавшего на шайку Гунько, нашли мальчишки, шедшие порыбачить на Первую речку. Утопленник зацепился за корягу, и, может, только поэтому его не унесло течением в залив. Когда врач осматривал мертвого, то не заметил под волосами крохотной ранки от пики, которую Ефиму всунули в основание черепа. А коли не заметил, то и сделал вывод, что «неизвестный умер от утопления». Надзиратель тоже не стал долго рассусоливать (мало ли этих утопленников каждый год то тут, то там!) и, приказав закопать труп, дело, как не криминальное, списал в архив.

Продолжение следует

Константин ДМИТРИЕНКО