Синий перл

Старшая дочь богатого купца Джеймса Корнелиуса Де Фриза в возрасте семнадцати лет, как говорят, влюбилась совсем в пустого человечишку – то ли рыбака, то ли бродягу какого, у которого добра всего – дыра в кармане да в голове ветер. Старик Де Фриз и так и этак дочку улещивал. И подарки дарил, и чего только не придумывал, да все без толку. Девка вбила себе в голову, что только этот проходимец безродный ей и нужен, и хоть кол на голове ты ей теши.

А рыбак этот, хоть и голь перекатная, а туда же – прямо так к Де Фризам и пришел руки дочери просить. И, как положено, не без подарка.

Сватовство дело серьезное, без подарка – никак, даже если ты с девкой-то сговорился, а родителей все одно уважить надо. Что там в подарках было, то неинтересно да и неважно, а вот про одну вещь сказать надобно. На сватовство рыбак подарил Де Фризовой дочке жемчужину красоты неописуемой.

Жемчуг, он, если замечали, серый, срозова бывает, есть и черный совсем, но чаще такой бело-серый и переливается. А еще чтобы ровный был, круглый – так тоже большая редкость. А эта жемчужина – ровная, круглая, размером чуть ли не с ноготь на среднем пальце и, что особо приметно, голубая, аж порой до синевы. Говорили, что такой жемчуг раз в триста, а то и в пятьсот лет рождается. Одно слово, жемчужина большой цены.

Откуда она у рыбака-бродяги? Бог знает. Может, и своровал где, а может, и сам поднял, потому как речной как раз, из Уссури, к примеру, да из Суйфуна, синевой отдает… Короче, может, подфартило бродяге, вот и сподобился на подарок.

Да только Де Фриз подарки хоть и принял, а все же благословения своего не дал: дескать, куда за шаромыгу купеческую дочку отдавать?! Иди, дескать, своей дорогой и на двор купеческий больше ни ногой. Понятно, что дочку тем обидел и жениха тоже обидел, но вот такой он был этот Корнелиус: скажет, и все, как отрежет. Вот как Гек тот же – такой же.

Что там дальше было – дело темное. Одни говорят, что рыбака того в солдаты забрили, другие бают, что ушел куда-то на заработки да и где-то пропал, третьи сказывали, что зарезали того жениха-бродягу, а четвертые так божатся, что ничего подобного вообще не было.

Ну да не суть дело, потому как и года не прошло, а дочка Де Фризова с горя и от характера своего самоубилась, а все потому, что отец жениться ей не разрешил. Но тоже вот говорят, что вовсе и не самоубилась, а заболела холерой и померла. Или вот тоже говорят, что, когда на пароходе в имение отцово плыла, тогда, значит, пароход и утоп, и она со всеми вместе, и было это как раз напротив мыса Утонувших.

Так ли было или этак, сейчас поди разбери, важно то, что старик Де Фриз после такого горя совсем рехнулся, имение распродал, а на полученные деньги насыпал курган и посадил к тому кургану липовую аллею. А потом то ли в Америку свою уехал, то ли от горя умер.

И еще говорят, что когда холм Корнелиус насыпал, то сделал там камору, в которой сложил все драгоценности дочкины и синюю жемчужину ту тоже вместе с бриллиантами и яхонтами всякими и положил. Так это или не так – кто ж его знает, потому что копали там те, кто верит байкам всяким, да только если и нашли – разве скажут?

А еще говорят, что по лету ночами на той аллее липовой вдруг холодно становится и туман белый прямо промеж деревьев перекатывается и ползет. Старики вот сходятся на том, что то или дочка Де Фриза, или сам купец богатства те охраняет, а пуще прочего – жемчужину эту небесную.

О синей жемчужине, которая была подарена старшей дочери Де Фриза, гораздо больше легенд, чем достоверных сведений. Подобная (ну кто поверит в то, что та же самая) жемчужина якобы была у царевны Хун-лэ-нюй, бывшей причиной в войне князей Куань-Юня и Чин-я-тай-цзы. Еще говорят, что синяя жемчужина была спрятана в одном из склепов в храме, что был под Никольск-Уссурийском. Есть даже такие, что утверждают, будто ее, когда китайцы из Нингуты устраивали раскопки, то ли украл, то ли каким другим образом умыкнул тот самый бродяга, что сватался к Де Фризам.

Есть еще мнение, что подобная голубая жемчужина была у Хубилай-хана, когда тот отправился во второй поход на Японию и когда тайфун, прозванный жителями Ямато Божественным Ветром, разметал армаду кораблей потомка Чингис-хана. Старые легенды глухо сообщают о том, что корабль самого Хубилай-хана долго носило по морю, а потом выбросило на берег в районе то ли Сучана, то ли Суйфуна, и там великий император умер от какой-то болезни, и его похоронили под курганом в виде наконечника стрелы. И в том кургане вместе с ханом Хубилаем лежат священные нефритовые кони и небесная жемчужина.

Так это или не так – поди теперь проверь, но точно известно, что в 1919 году по Приморью ходили несколько японских экспедиций, то ли картографов, то ли археологов, которые усердно искали нефритовых коней и золотого Будду чжурчжэней.

На некоторое время следы небесной жемчужины потерялись. Землю во Владивостоке, принадлежавшую Де Фризам, приобрел торговый дом Кунста и Альберса и выстроил на ней каменное здание универсального магазина, в котором можно было купить абсолютно все – от грошовых ленточек и леденцов до автомобилей и бриллиантовых колье.
Ходил слух, что вместе с землей Кунст и Альберс приобрели у вдовы Джеймса Де Фриза и какие-то драгоценности, но так это или не так, сказать наверняка трудно. Вот считают, что если бы небесная жемчужина была у кого-то из именитых горожан, то уж лучшего подарка цесаревичу, прибывшему во Владивосток, не было бы. А поскольку никто будущему императору особой жемчужины не дарил, то и не было ее тогда у именитых и знатных.

А если и была у кого-то, то скорее всего у китайцев, потому что китайцы к таким вещам – вроде корня женьшеня, оленьих пантов и прочего – относятся с большим, прямо-таки религиозным почтением. Но, с другой стороны, если бы жемчужина была в руках у китайцев, то скорее всего давным-давно бы оказалась в Пекине, в Запретном дворце. Но там о голубой жемчужине тоже, вероятно, только слышали.

Так что где-то небесная жемчужина все время до 1903 года «пряталась».

Тело Исаака Зальцмана, приказчика угольных копей Скидельского, обнаружили в запертой на ключ комнате недавно построенной гостиницы Галецкого. Вызвали полицию, и сыщик, осмотрев комнату, констатировал самоубийство.

Собственно говоря, все было как на ладони и яснее ясного. Вот на постели труп. В руке у трупа – однозарядный пистолетик «монтекристо». В теле напротив сердца – аккуратная дырочка. Что тут гадать?

Застрелился приказчик и вся недолга…

Вот только и коридорный, и портье, принимавшие Зальцмана третьего дня, как один, говорили, что постоялец был весел и в день заезда, да и вчера поздно вечером, когда возвратился в номер, был изрядно весел и впечатления человека, собравшегося покончить все счеты с жизнью, не производил.

Сыскарь начал выяснять, что, да как, да почему, и дознался, что прошлый день и днем раньше Исаак Зальцман провел за карточной игрой. Нашли тех, кто играл с приказчиком, и оказалось, что хоть поначалу Зальцман и проигрывался до того, что в конце концов поставил на кон изумительную голубую жемчужину, а все же к полуночи и все проигранное вернул, сверх того отыграл и отправился в отель, неся при себе целое состояние.

Однако в номере, занятом Зальцманом, ни денег, ни драгоценностей обнаружено не было. Даже большой кожаный саквояж, в котором приказчик уносил выигрыш, и тот пропал. Следователь тут же заподозрил коридорного, нашедшего труп. А и в самом деле, кого первым подозревать? Но как ни бились, а все же ничего от коридорного не добились. А попутно по допросам соседей постояльца выяснилось, что вроде бы ночью, часа в три-четыре пополуночи, в номере Зальцмана о чем-то говорили, а потом что-то вроде как хлопнуло, и потом, до самого дня, все было тихо.

Игроки же, с кем составил партию Исаак Зальцман, были люди вполне уважаемые и в городе известные – подозревать их в коварном убийстве приказчика (по всему проигрывавшего не свои, а казенные деньги) было бы верхом бескультурья. Да и к тому же господа игроки, проигравшись, сами остановили игру и покинули стол раньше приказчика, который, кстати говоря, желал испытывать фортуну и дальше.

Восстанавливая события тех суток, трое из четырех игравших вспомнили, что был среди следивших за игрой какой-то неприметный человек, в игре участия не принимавший, но внимательно следивший за коллизиями фортуны. Этот гладко выбритый и хорошо одетый господин заинтересовался, когда Зальцман поставил на кон голубую жемчужину, и все оставшееся время был рядом со столом, участия в игре не принимая, но и не отлучаясь далеко. Более того, господа игроки, вспоминая, как выходили из игры, говорили, что незнакомец оставался до самого конца и, вероятнее всего, был именно тем, кто ушел последним. У держателя игры навели справки. И да, действительно, неприметный господин покинул заведение следом за уносящим выигрыш Исааком Зальцманом.

Со слов составили портрет, и по этому описанию знающие люди назвали известного в банковках по обе стороны границы игрока по прозвищу Штосс. Стали выяснять далее. И что же? Оказывается, этот самый Штосс под именем мсье Жевилля прибыл во Владивосток из Нагасаки неделю назад.

Следствие уже предвкушало поимку международного преступника, уверенное, что Жевилль-Штосс убил и ограбил приказчика. Но не тут-то было, потому что не складывалось одно обстоятельство. Известно было, что Штосс, назвавшийся Жевиллем, никогда не переступает грань убийства, всячески избегает не только крови, но и оружия с собой никогда не носит. Такое обстоятельство справедливо ставило под сомнение версию о том, что Зальцман был убит и ограблен. Тем не менее всем городовым, портье, держателям банковок было дано знать, что полиция ищет мсье Жевилля с тем, чтобы задать ему вопросы.

Через два дня мсье игрок сам явился в участок, раскланялся, представился, сообщив, что об интересе к своей персоне узнал на приеме у господина полицмейстера (где, кстати, имела место быть игра), и посему, дабы не утруждать господ полицейских сыском, прибыл в околоток с тем, чтобы разъяснить недоразумение и ответить на все вопросы.
История, рассказанная г-ном Штоссом, вкратце сводилась к тому, что покойного Зальцмана он заприметил как азартного и везучего игрока и, когда тот пошел в гостиницу Галецкого, догнал и предложил сыграть у того в номере. Зальцман дал согласие, и мсье Жевилль что-то около полуночи пришел к нему в номер с тремя нераспечатанными колодами карт.

Сели играть. Играли часа четыре кряду, и в результате Зальцман, проиграв все, что у него было, поставил на кон крупную жемчужину голубого цвета и проигрался. После этого, поскольку играть было больше не на что, мсье Жевилль откланялся и с саквояжем, в котором находилось около пятнадцати тысяч рублей ассигнациями и жемчужина в замшевом кошеле, покинул несчастного Зальцмана и под самое утро отправился в гостиницу «Москва», где снимал нумер.

Да, г-н Штосс понимал, что скорее всего деньги у Зальцмана казенные, но его принципы обязывают его не спрашивать происхождение средств. Что же касается дальнейшего, то, что стало с г-ном Зальцманом, он ведать не ведает, хотя, конечно, понимает, что оставил того в большом расстройстве и состоянии, близком к помрачению.

Дознаватель, опрашивавший игрока, усомнился в правдивости данной истории, на что мсье Жевилль выложил бумагу, в которой было записано все рассказанное им, и главное – бумага была подписана г-ном полицмейстером и еще двумя людьми, чьего слова для любого проживающего во Владивостоке было более чем достаточно.

Сыщик, прочитав сию «охранную грамоту», тем не менее поинтересовался, где в данный момент находится голубая жемчужина, на что получил вежливое, но вместе с тем абсолютно однозначное пожелание «интересоваться тем, что входит в его, сыщика, компетенцию, и не заглядывать дальше положенного ему горизонта». После этого неприметный мсье Жевилль откланялся, надел шляпу и покинул полицейский участок.

На этом можно было бы и поставить точку в истории сомнительного самоубийства приказчика Зальцмана и неожиданного появления в 1903 году небесной жемчужины, если бы не одно обстоятельство, последовавшее через неделю после визита игрока в участок.

Тело игрока по прозвищу Штосс обнаружили в сточной канаве там, где Миллионка вплотную примыкает к Семеновскому рынку. Судя по ране на голове, нанесенной тупым предметом (врач, осматривавший труп, сделал предположение: «шандалом»), и переломанным пальцам, можно было заключить, что мсье Жевилль-Штосс «заигрался» и принял наказание, характерное для наказания шулеров. Естественно, что при нем не было ни денег, ни крупной жемчужины небесно-синего цвета…

В 1900 году в десяти верстах от Никольск-Уссурийского, на север от Суйфуна, матушка Павла заложила первый на Дальнем Востоке России православный женский монастырь, к 1910 году ставший местом паломничества для многих христиан из ближних и дальних сел всего Уссурийского края и Русской Маньчжурии. Зимой 1912 года в монастыре случился большой пожар и все деревянные постройки, в том числе и церковь, сгорели, и пришлось многое отстраивать наново, уже в камне. К тому времени матушка Павла отошла в мир иной и была погребена на кладбище монастыря в особом склепе, ставшем едва ли не сразу по кончине ее местной «малой святыней».

Нелегкий игуменский крест взвалила на себя сначала монахиня Сергия, при которой и случился пожар в монастыре, а следом за ней настоятельницей стала схиигуменья матушка Олимпиада, при которой монастырь был восстановлен, и при ней же начала работать иконописная мастерская. Сама матушка Олимпиада не чуралась взять в руки кисть, и с той поры сохранилась в Свято-Покровском храме Уссурийска икона – образ Божией Матери «Скоропослушница».

Монастырь, как это и положено уставом, жил своим трудом и пожертвованиями верующих, которые, нужно сказать, были обильными и богатыми, так что о сокровищах, собранных в Рождество-Богородицком монастыре, промежду завистников и безбожников ходили слухи, сплетни, байки и прочие сказки, ставшие потом причиной скорбного пути и самой матушки Олимпиады, и многих сестер и монахинь, не отрекшихся от веры даже в лютую годину переворотов, революций и гонений на церковь.

В 1915 году в монастырь пришла паломницей скромно одетая женщина, прятавшая лицо под темной вуалью. Говорила эта паломница на хорошем русском языке с едва заметным, иногда проскальзывавшим акцентом, в котором чувствовалась трудность с произношением мягкого «л».

Паломница попросила встречи со схиигуменьей Олимпиадой, и две женщины, уединившись, о чем-то говорили какое-то время, а после того, как паломница покинула монастырь и ушла в неизвестном направлении, через месяц или около того в центре венца на окладе Богоматери Казанской появилась крупная, ровная  жемчужина удивительного синего цвета.

О жертвователе, равно как и о причинах жертвования столь большой ценности монастырю матушка Олимпиада никогда не говорила. А сестры промежду собой если и обсуждали попервости, то, видимо, решили, что, знать, была нужда великая попросить заступничества у Божией Матери, а потом уж, как год да второй прошел, так и не до жемчужины той стало, какой бы она ни была приметной, как бы ни переливалась. В мире чувствовались большие перемены, и каждый день приносил все новые и новые вести то об отречении императора, то о беспорядках в Петрограде, а потом был Большой переворот в октябре, а следом за ним начались восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый годы…

Жемчужина же все это время, пока Приморье переходило из одних рук в другие, синела себе в центре венца, как будто в мире ничего не меняется и не происходит. Приходили казаки, смотрели на образа, истово крестили лбы. Заглядывали чехи, японцы, американцы были, смотрели, разговаривали промежду собой на своих языках, но не громко, а шепотом и с уважением. Кланялись матушке и уходили дальше по своим делам. Китайцы (то ли партизаны, то ли хунхузы, поди их различи) приходили: посмотрели – ничего не тронули и ушли грабить деревню по соседству. Знать, и правда был монастырь под десницей Божией. Или то сама Богородица хранила монахинь.

А потом был двадцать второй год, партизаны заняли Никольск, и, пока не подошла армия ДВР, в городе и окрестностях творилось такое, что не приведи Господи повторения. Привыкшие за четыре года к грабежам, оружию, войне, забывшие, как растет хлеб, озверевшие по лесным заимкам и зимовьям мужики, ни перед богом, ни перед чертом шапку не ломающие, почувствовали себя победителями и набросились на добро никольских обывателей, точно как волки на стадо овец. Бородатые степенные мужики, которым старая вера когда-то не позволяла никакого насилия, и едва начавшие бриться хулиганистые сучанские хлопцы одинаково вламывались в дома, какие казались побогаче, взламывали полы, вытаскивали из тайников все, что казалось хоть сколько-нибудь ценным, и спешили к следующему дому, попутно устраивая драки и поножовщины из-за какого-нибудь отреза сукна с такими же, как и они, грабителями.

Четырнадцатого октября небольшой партизанский отряд (или банда, это уж как смотреть) ввалился в монастырь и устроил погром. Основные сокровища матушка Олимпиада спрятала, едва только пришли первые вести о том, что творится в Никольском, а все же и на поживу «освободителям» тоже кое-что осталось. Мародеры посрывали с образов драгоценные ризы, отбрасывая ненужные им доски икон, смяли для удобства серебряные чаши и иную утварь, распихали награбленное по мешкам и уехали, оставив тихонько причитающих монахинь молиться за прощение всей несправедливости, что творится в мире.

Во время этого налета с иконы образа Божией Матери вместе с небесной жемчужиной в венце пропал оклад.

На следующий год приезжали из ЧК и уламывали матушку Олимпиаду сдать властям спрятанные сокровища монастыря. Грозили тюрьмой и расстрелом, пытками и поруганием, но так ничего и не дознавшись, выслали стойкую игуменью в Иркутск, а сам монастырь закрыли, позднее передав подворье и строения военной части, а из колокольни соорудив водонапорную башню.

Говорят, что сокровища те, что схоронила игуменья Олимпиада, лежат где-то в том монастыре и ждут своего часа, чтобы явиться миру. Но, может, это и не так, может, ЧК вызнала-таки, где спрятаны драгоценности, и оттого не убили игуменью, а только сослали. 

Жемчужина же, та самая приметная небесная жемчужина, в очередной раз скрылась от глаз людских.

Человек, одетый в какую-то коричневую широченную хламиду, выглядел не то чтобы испуганно, а скорее потерянно, как будто проснулся в незнакомом месте и, что теперь делать, ума приложить не может. На голове у него красовалась черная широкополая шляпа из мягкого фетра, а в руке он держал небольшой кожаный саквояж, какие порой можно встретить у доктора, навещающего пациента. Пограничный разъезд остановил его в версте от границы и теперь привел на заставу.

Ни документов, ни сколько-нибудь значительной суммы денег при этом загадочном нарушителе не было. В карманах бескрайнего балахона обнаружилось несколько колонковых и беличьих кисточек, а в саквояжике – аккуратно завернутые в холстину и что-то вроде кожаного портмоне с десяток штихелей (режущий инструмент для гравирования – тонкий стальной стержень, срезанный под углом на конце. – Прим. ред.) в отличном рабочем состоянии. Вот, собственно, и весь багаж незадачливого перебежчика, назвавшегося профессором Петербургской академии художеств Григорио Вольдемаром Николаевичем, решившим навсегда покинуть негостеприимные просторы бывшей Российской империи. 

Пограничники не стали особенно разбираться, а при первой же возможности отправили «профессора» во Владивосток, где и выяснилось, что на границе был задержан «широко известный в узких кругах» график-гравер, до революции работавший в Петрограде на Монетном дворе, занесенный во Владивосток, как и многие тысячи других, ветрами перемен. Умения, навыки и скромный, но все-таки талант «профессора» Григорио оказались как нельзя кстати в переполненной ловцами удачи тихоокеанской столице России, и валютная чехарда на огромном пространстве, где одновременно ходили десятки, если не сотни разнообразных денежных купюр, только увеличивала спрос на умения профессора-гравера.    

В то время по Владивостоку ходили денежные знаки чуть ли не всех государств мира. В любом ресторане можно было расплатиться фунтами стерлингов или золотым мексиканским долларом и получить на сдачу пачку «керенок», «хорватку» или «портянку» какого-нибудь никому не известного, только вчера образованного Амурского или Сибирского правительства.

Однако особой популярностью, кроме золотых и платиновых монет, пользовались японские иены. Не те вертикальные оккупационные бумажки с птицами и драконами и надписью на русском языке, провозглашавшей, что перед вами не конфетный фантик, а настоящие иены Императорского Японского правительства, нет – дельцов интересовали настоящие японские иены, горизонтально исполненные купюры с портретом императора на одной стороне и обязательной гарантией на английском языке, что эти бумаги приравниваются к золотой монете.

Вот именно для таких, двадцатииеновых купюр, пользуясь исключительно своими штихелями, «профессор» изготовил клише. И пошло-поехало. Фальшивки, напечатанные вручную, были столь хороши, что порой даже в банках приказчики, сомневаясь в истинности, отбрасывали настоящие банкноты в сторону, но легко принимали то, что вышло из-под печатного пресса, установленного компаньонами «профессора» Григорио в подвале неприметного деревянного дома, что стоит наискосок от магазина Кунста. Двадцатииеновками Григорио пользовались абсолютно все. Среди знающих людей ходил анекдот о том, как группа красных партизан наняла местных громил, для того чтобы те украли у японцев пулеметы и пушки, и расплатилась при получении как раз двадцатииеновками, которые до этого были похищены у купившего их за четверть цены одного атамана из Никольск-Уссурийского.

Рассказывая о своем прошлом, «профессор» нисколько не стеснялся и даже выказывал определенную профессиональную гордость, присущую настоящим художникам. Следователей же, допрашивавших «перебежчика», интересовала не столько «творческая» составляющая, сколько конкретные имена и факты. Особенно интересным был рассказ о подвале дома, что наискосок от Кунста, в котором, дескать, в былые времена стоял печатный станок…

Окончание следует

Фото с сайта liveinternet.ru