О чудесном спасении «Ярославля»

Напомним, что трехтомное издание об истории и современности полиции и милиции Приморского края вышло в свет во Владивостоке в издательстве «Русский остров» в 2018 году. Подробно об этой книге мы рассказали в номере за 27 марта в материале «Трилогия, достойная экранизации и продолжения». В этом же номере с разрешения авторов книги мы начали публикацию очерка «Ю Чинкуй, начальник Сучана». В номерах за 17 и 24 апреля опубликовали рассказ «Бхута», а в номере за 13 июня – очерк «Мятеж». Сегодня представляем вашему вниманию еще один увлекательный документально-художественный рассказ из этого сборника. 

Сентябрь во Владивостоке – самое лучшее время года. Уже нет той духоты и влажной жары, заставляющей ночами искать место, где можно хоть на часок сомкнуть глаза, но все еще по-летнему тепло. Зажиточные владивостокцы собираются компаниями и отправляются на пикники на мыс Чуркина, куда их перевозят через Золотой Рог расторопные китайцы на своих юли-юли. Акватория покрыта парусами лодок, слышен веселый смех, где-то, наверное в Адмиралтейском саду, играет духовой оркестр…

– Папа, смотрите, корабль пришел! – мальчик подергал за рукав белого кителя мужчину, договаривающегося с китайцем о цене огромного краба. Мужчина сперва оглянулся на мальчика, потом перевел глаза в сторону Русского острова. Дымя единственной трубой ярко-желтого цвета, в бухту входил «Ярославль».

– Нет, Владислав, это не корабль… Это, знаете ли, даже и не пароход.

– А что же тогда?

– Это, Владислав, тюрьма, – мужчина повернулся к китайцу. – Три рубля даю.

– Нета, капитана! Пять! – китаец растопырил пятерню и продолжил расхваливать краба. – Осена много мяса! Осена чифан-чифан – скусно. Твоя пять давай, моя – краба неси твоя жонка. Жонка вари, твоя довольна и моя довольна. Пять!

Мужчина в форме рассмеялся и, доставая из портмоне ассигнацию, стал объяснять, куда именно нужно доставить пока еще живого краба.

А в Золотой Рог не спеша входила, дымя желтой трубой, плавучая тюрьма «Ярославль».

Пароход «Ярославль» был построен в Англии по специальному заказу в 1893-м году. До этого на линии Одесса – Владивосток – Сахалин, перевозя каторжников, курсировали «Нижний Новгород», «Кострома», «Петербург», «Владивосток», но все они были переделанными на скорую руку обычными грузо-пассажирскими пароходами. А вот «Ярославль» с самого начала планировался как плавучая тюрьма с клетками для арестантов и охранниками. Плавучая тюрьма для кругосветного плавания из Черного моря через только что построенный Суэцкий канал, через загадочный Цейлон, мимо столь же загадочных и жарких островов на Сахалинскую каторгу, где бывшим преступникам предстояло добывать уголь.

Для «Ярославля» и его команды этот осенний рейс 1897 года был девятым и мог стать последним. В трюмах плавучей тюрьмы в этот раз находились почти 800 ссыльнокаторжных, большей частью убийцы. И то, что «Ярославль» через тропические штормы и зыбкие штили дошел до Владивостока, и капитан, и команда считали если не за чудо, то за великую удачу.

В трюме «Ярославля» семь тюремных отсеков – клетки, в каждой из которых по 100 ссыльных, таких, кого обыватели и людьми-то называть постесняются. Уж больно кровавые за ними дела, такие, что начнешь рассказывать да передумаешь, перекрестишься от греха да сглазу. А все же рассказать придется, ну хотя бы для того, чтобы познакомиться с арестантами второго отсека, в котором и задумалось недоброе.

Вот 19-летний Яков из Харькова. Судья приговорил его к 10 годам каторжных работ за то, что он, подобно Родиону Раскольникову, зарубил старуху топором. Вот только студентик-то убил процентщицу и покаялся, а Яков – свою мать, сиделку больничную, сгубил. Вначале даже и признался, и причину назвал: мать де ему запрещала жениться на любимой девушке. А потом, как посидел в камере со «знающими» людьми, так уже на суде стал отнекиваться, городить, дескать «мать винцо любила, и потому могли ее на стороне, на попойке пришибить, а труп ему, Якову, подбросить».

Вот столь же молодой, как Яков, Антон, старший сын покойного священника с Кавказа, оставившего вдове, четырем сестрам и двум братьям Антона небольшое наследство в 3–4 тысячи рублей. Антон очень хотел эти деньги и, чтобы их получить, отравил все большое семейство, причем так хитро, что подозрение пало не на него, истинного убийцу, а на девушку, дальнюю родственницу, прислуживавшую семейству. Да и как было не подозревать служанку, если именно она готовила и на стол подавала тоже она, а сам Антон после того, как увидел, что родные умирают один за другим, тоже ложку варева съел, и тошнило его, но выжил. Девку-то, понятное дело, как она ни причитала, упрятали в тюрьму, а Антон получил наследство. И хоть поставили над ним опеку, а все ж в два месяца прокутил и проиграл отцовы деньги, но, пока веселился, по пьяному делу похвастал в кабаке «друзьям», как деньги раздобыл, а те (известное же дело, какие они, эти друзья кабацкие) донесли. Так что родственницу отпустили, а Антону – прямой путь на каторгу.

А вот – не чета молодым оболтусам. Господин Исмаилов. Борода, что смоль, черна и широка, что Черное море, и усы бороде под стать. Был когда-то офицером да потом вышел в отставку, поселился на юге и стал адвокатом. Еще офицером женился и потому-то на юг и переехал, что у жены было там именье. Но жениться-то женился, а все ж семьей жить не желал и выдавал себя за холостяка. А тут клиентка адвокату Исмаилову попалась молодая и богатая. Закрутилось и… Женился адвокат второй раз, при живой жене. Но недаром же говорят: сколь веревочке ни виться, а все кончику быть. 

Как-то на курорте первая мадам Исмаилова застала адвоката с новой женой. Естественно, вспылила, наговорила и изменщику, и молодой его, отвесила пощечину, плюнула в сердцах да и ушла, оставив чернобородого красавца адвоката разбираться со второй женой. Объяснение же было весьма бурным. Весь вечер в доме адвоката ругались, а потом затихло – то ли помирились, то ли вконец разругались… А на следующий за скандалом день мадам новоиспеченная адвокатша исчезла. Господин Исмаилов сказал, что они поссорились и жена его якобы к родственникам в Петербург отправилась. Ну, всякое бывает, милые бранятся – только тешатся, говорят. Говорят-то говорят, да только через два месяца дворник во дворе дома их скреб чего-то да и выскреб из-под земли голову молодой адвокатши. Что именно ее – по волосам признали, а как начали копать, так и все остальные части в разных местах двора и выкопали. Судья спрашивал Исмаилова, за что же он молодую супругу убил так зверски. А Исмаилов отвечает: «Не было у меня выбора. Что убью – каторга, что она расскажет о моем двоеженстве – каторга, а если пропадет, так, может, и избегу. Но вот вскрылось все… Ну, значит, судьба такая». Приговорили его к бессрочной.

А вот еще один бессрочник. Здоровый, что бык симменталец, и так же исподлобья смотрит. Известный разбойник и убийца Жмыкин. Три года по Ростову его ловили, а уж сколько он за эти три года людей поубивал, то только Богу одному и известно. Ума-то он небольшого, но силы и ярости – не занимать. Может, и не надо такому ума-то? Кстати, Жмыкин уже ходил на Сахалин, да сподобился сбежать…

Особняком от всех держатся пять молодых крестьян из Самарской губернии. Правила они свои не устанавливают, но и в свой круг никого не допускают, а если кто полезет, быстро впятером бока пообломают да и «успокоят» задиру. У каждого из них по десять лет каторги впереди за то, что в той деревне, где они до этого жили, была одна старуха-знахарка, пользовавшая всю округу какими-то своими травами и заговорами. За старухой давно уже слава ведьмы шла, понятно, что помогла кому, но и если что случалось в селе и окрестностях, то все на колдунью валили. А тут как раз и случись – мор по коровьему стаду прошел. А кого винить? В глаза-то старухе-ведьмачке никто не скажет, а за спиной все шепчутся, переговариваются. Вот эти пятеро собрались как-то да и решили «деревню от нечисти избавить». Собрали дров, приволокли старуху, облили керосином, поставили на костер и подожгли живую… Может, и неправильно, и не по-христиански это, да только мор, говорят, прекратился.

Ну и о последнем. Штабс-капитан Кунцевич. Служил по инженерной части в Бердичеве, где и жил со своей женой Варварой и четырьмя малолетними детьми. Летом 1896 года к ним приехала погостить младшая сестра Варвары. Так уж случилось, что между приехавшей и штабс-капитаном завязался тайный, но бурный роман, тянувшийся по самую позднюю осень. В конце концов, желая соединиться полностью, влюбленные придумали план, исполнить который брался штабс-капитан Кунцевич. Сестра Варвары покинула Бердичев, а штабс-капитан, выждав неделю, сообщил, что собирается на охоту, и тоже уехал. Но к ночи, дождавшись, когда жена и дети лягут спать, пробрался в спальню и закрыл вьюшку, убедившись, что в печи еще достаточно жара, плотно закрыл за собой дверь и скрылся, считая, что все сделано незаметно. Вся семья угорела. Может быть, и удался бы этот коварный план влюбленных, если бы не случайно проходивший в позднюю пору сосед, видевший уходящим из дома штабс-капитана Кунцевича… 

На следствии и суде сестра покойной Варвары хоть и признала преступную связь, но открестилась от убийцы и заявила, что специально уехала, чтобы не продолжать роман со штабс-капитаном, а что касается плана, то Кунцевич его выдумал сам, надеясь таким образом заполучить ее в жены. Сестру оправдали, а вот штабс-капитан Кунцевич отправился в бессрочную каторгу на угольные копи Сахалина.

По Суэцкому каналу пароход идет так медленно, что в душном трюме, где температура не опускается ниже 30о, слышны крики бегущих по берегу вровень с «Ярославлем» арабских мальчишек. На прежних пароходах-тюрьмах клетки каторжников стояли вплотную к иллюминаторам (за такие места торговались и бились, добиваясь порции относительно свежего воздуха чем угодно и как угодно), на «Ярославле» же между решеткой клетки и иллюминатором почти два метра, так что все каторжане одинаково далеки от глотка свежего воздуха. На палубу выводить будут только после того, как пройдут в Красное море, а до той поры терпи, покрывайся тропической сыпью, падай в обморок, надеясь, что вынесут в лазарет, и соси из общего бачка тухлую, омерзительно теплую, густую, как мокрота, опресненную забортную воду. 

Основной рацион закрытых в трюме – хлеб и сухари. С шести до семи утра приносят баки с чаем. Обед (щи из квашеной капусты и солонины) – в 11, а ужин – в пять пополудни (тарелка каши, 300 граммов на человека). Первые две недели осужденные-христиане «вымучивают» у своих сокамерников-мусульман и иудеев еду, доказывая, что она-де сварена на свином сале, но позже этот номер уже не проходит даже с самыми фанатично верующими. 

В самом начале плавания в каждой секции происходит ожесточенная борьба за место в иерархии заключенных. Каждый трюм должен выбрать «старосту», ответственного за переговоры с конвоем и экипажем судна. Эти выборы перерастают в жестокие драки «иванов», «жиганов» и «храпов». Тот, кто победит в этих «выборах», совместно со своими (подобным же образом выбранными) помощниками управляет всей внутренней жизнью трюма. 

Конвоиры предпочитают лишний раз не спускаться в смрадные, душные и влажные недра плавучей тюрьмы, предоставляя заключенным самим решать свои вопросы. А для того, чтобы у каторжанина не закралась в голову мысль о бунте, под потолком над вторым ярусом нар проходят паровые трубы, через которые, по приказу капитана, для усмирения недовольных может быть пущен перегретый пар и кипяток из машинного отделения. «Будете барагозить – я вас всех ошпарю, как тараканов!» – эти слова капитана при встрече этапа помнят все. Но все же… Как выбросить из наполовину побритой головы думы о свободе, тем более что до нее, кажется, рукой подать… Кажется, всего-то два метра да стальной проклепанный борт, и вот оно – синее небо и океанский простор…

– Слышь, Жмыкин, ты же не в первый раз плывешь на Сахалин? Так, может, подскажешь что? – шепчет в ухо здоровяку бывший адвокат Исмаилов.

– Да ничего не делать, – бурчит Жмыкин. – Терпи. Все одно до Соколина плыть долго. А коли не подохнешь тут, так там тоже не сахару на золотник.

– А вот скажи, нас же здесь почитай тысяча человек, а команды да охранников – всего ничего… Ну вон пассажиры еще есть, я видел, садились пассажиры… Но все равно же не тысяча их. Ну, может, сто, ну двести, но не больше, так неужто мы не сможем с ними справиться? Вот ты один такой здоровяк, тебе же матроса прихлопнуть – что перекреститься…

– Да прихлопнуть – дело нехитрое… А потом куда? По морю аки посуху? Ты вот летать умеешь? Или, может, плаваешь, что твоя рыба-калуга? Ну то-то же, так что терпи, бороду свою закуси и терпи.

– Ладно, Жмыкин, я еще подойду к тебе, если что придумаю. Ты уж не откажи в помощи, а за мной не станется.

– Хм! Ладно. Видно будет там. А пока на Цейлон не пришли, терпи да не трепись особо.

Пароход ползет между берегами канала. Медленно и неторопливо, как слизень какой. Впереди Суэц, где погрузка угля, пополнение запасов, и дальше – Черное море. И духота, качка, духота, качка, духота, качка до самого Владивостока – духота, качка, рвота, язвы на теле и густая, как мокрота в горле чахоточного, теплая, вонючая опресненная вода в общем бачке с одним на всех загубником.

Дадим слово тем, кто прошел на судах Доброфлота от Одессы до Сахалина.

Революционер Госткевич: «В Индийском океане качка была настолько сильна, что волны достигали верха палубы, а потому все трюмы были наглухо закрыты. В то же время стояла нестерпимая жара, томила жажда. Однако воды для питья почти не было. Правда, стояла бочка с пресной водой, но она была наглухо закрыта, и лишь вверху был приделан металлический сосок, так что желавший пить должен был подойти к бочке и, нагнувшись к соску, втягивать в себя влагу. Попробовал и я напиться, но там оказалась такая отвратительная теплая жижица, что даже теперь, спустя почти 40 лет, становится противно и омерзительно при воспоминании».

Бывший студент петербургской Военно-медицинской академии Борис Еллинский, получивший за революционную деятельность 20 лет каторги: «Люди пораздевались донага. Пот лил со всех ручьями, как в бане. Грудь сжимало, и в глазах мутило. Казалось, что голова сейчас лопнет от боли. У многих все тело покрылось нарывами, из которых сочился гной. Это – так называемая тропическая сыпь. Появились смертные случаи от тепловых ударов. Как только с кем-либо случался обморок, кричали часовому; он давал свисток; являлись два санитара и уносили беднягу на палубу. Большинство не возвращались уже оттуда. После я узнал, что почти все они умерли и их спустили в море зашитыми в холст с тяжелым колосником в ногах. Дней 20 подряд продолжалась эта пытка вперемежку с жестокими штормами».

Народоволец Иван Манучаров: «Была страшная жара, и мы ходили почти голые. Тела наши покрылись сыпью, нарывали мелкими прыщами. После Константинополя мы не получали хлеба, а исключительно только черные сухари. Изнурение от жары и существование впроголодь было велико».

Отец писателя Даниила Хармса народоволец Иван Ювачев много лет лечился от сыпи и язв, полученных в тюремном трюме. Бывший военный моряк Ювачев имел опыт плавания, но о путешествии на Сахалин позднее написал: «В каторге не так трудно, как на пароходе…»

Цейлон. Плавучая тюрьма пополняет истощившиеся запасы. Сухари и хлеб подошли к концу, поэтому для окормления каторжан закупается самая дешевая еда – бананы. Первые два дня арестанты, чьи головы уже выбриты полностью, набрасываются на экзотические фрукты, и только те, кто, подобно Жмыкину, не в первый раз проходит этот путь, с осторожностью и понемногу потребляют «обезьянью еду», предпочитая грызть черствые сухари.

– Ты это, – говорит Жмыкин Исмаилову, – на бананы не налегай. Не привычны животы наши к ним. Будешь потом маяться.

И точно. На третий день во всех тюремных отсеках каторжане, переевшие бананов, маются животами. Смотреть на тропические фрукты не могут и мечтают о простой корке хлеба.

Когда же на горизонте показывается берег Сингапура, Исмаилов снова подходит к Жмыкину.

– Ну? 

– Чего «ну»? Чай не запряг понукать.

– Я с людьми поговорил. Измаялись. Готовы уже, чтобы перевернуть все.

– Бежать? Куда?

– Так вот это-то и главное. Нужно всех матросов и часовых покончать, а капитана до поры оставить. А уж как он пароход доведет до берега, так тогда и бежать всем одним разом…

– Нууу… Тут сход надо, чтобы все заедино, чтобы всем, а то одному-то никак не можно.

– Это понятно. Вот, может, пока стоять будем, так и обсудим?

– Ладно. Обсудим.

Каторжники, пока они стояли в Сингапуре, умудрялись через иллюминаторы покупать на спрятанные деньги спиртное. Народоволец Иван Манучаров описывал процесс закупки в порту: «…Публика ухитрилась сделать большую закупку всяких ромов, коньяков и вин. Несмотря на стражу, цветным лодочникам удавалось подъехать к нашим иллюминаторам, и хотя заключенных отделяла от иллюминаторов железная решетка, но торговые ухитрялись на палках получать сначала деньги и затем на тех же палках подавать бутылки. Хотя, получив деньги, цветные приятели могли отъехать от парохода, но обмана не бывало». 

Так что и в этот раз в Сингапуре каторжане устроили маленький «праздник», может, оттого будни следующего перехода показались еще более невыносимыми.

В клетке, где находились Жмыкин и Исмаилов, на дальних от двери нарах был забит один из арестантов. Конвойные, простые военные матросы, которых таким образом Морское ведомство пересылает в тихоокеанскую эскадру «специалистов», вынося труп, говорили, что каторжника Семенова де убили за карты, что он де мухлевал и за то его всем «обчеством» и побили до смерти. Ну что поделать, зашили Семенова в мешок, привязали к ногам колосник да по доске – за борт. Чай не первый да и не последний, видимо. 

Так бы и считался упокоившийся в море Семенов шулером, если бы, проверяя написанные письма, старший помощник не нашел записку:

«Доношу вашему превосходительству, что во втором отсеке готовится беззаконный заговор. Главари заговора, адвокат Исмаилов и бывший офицер Кунцевич, хотят перебить всю команду, пассажиров и конвой, оставив в живых токмо капитана и дохтура, с тем чтобы капитан довел пароход в Японию или Америку, а дохтур лечил больных. А как только до берега дойдет пароход, так всех тоже порезать. Когда же стояли в Сингапуре-порту, тогда и собрали в отсеке сходку с тем, чтобы договориться обо всем и быть заодно в этом беззаконном заговоре. А Семенов покойный так и сказал, что в этом он не участник и всенепременно доложит начальству. Вот за это его и поубивали всем отсеком и для того, чтобы и нам неповадно было доносить начальству на бунт и главарей. И все сговорились, как поплывем из Сингапура-порта морем, так все спроворить в одну из ночей по сигналу Исмаилова и Кунцевича. Но не все с тем беззаконием согласные, и есть нас четверо человек, которые против, но сказать громко не могут, потому как помирать не хотим. Потому должно вашему превосходительству принять меры и упредить разбойников».

Старший помощник капитана срочно, как и положено, доложил на мостик. Капитан же хоть и не придал большого значения подметному письму (собственно, таких записок и весточек за каждый рейс приходило по две-три, хитрые каторжане таким образом добивались или поблажек в режиме, или перевода в другой отсек), все же передал пожелание начальнику конвоя усилить охрану, а главарей, названных Исмаилова и Кунцевича, переместить в другие клетки, подальше от «заговорщицкого» отсека. 

Начальник конвоя пожелание капитана исполнил, но той же ночью здоровяк Жмыкин, выпросившись в отхожее место, свернул конвойному шею, вернулся в отсек, связал второго конвойного, открыл клетку и, собрав еще девять отпетых каторжан, пошел по пароходу искать мостик и капитанскую каюту.

Надобно сказать, что «Ярославль» не исключительно ссыльнокаторжан перевозил. Кроме того, этим пароходом из Одессы перевозились и грузы, так сказать, гражданского назначения. Обычное дело. Кстати, на обратном пути, оставив каторжан на Сахалине и сдав конвойную команду во Владивостоке, «Ярославль», как правило, загружали чаем и иными колониальными товарами, в которых был большой спрос в столицах Российской империи. И в самом деле – чего уголь порожняком жечь… 

В этом рейсе в одном из грузовых трюмов «Ярославля» стояли ящики с одеколонами. И надо ж тому случиться, что не знавшие парохода каторжники (а кроме как на палубу для помывки да в лазарет никто их никуда не водил, не до экскурсий) умудрились попасть именно в этот «пахучий» трюм. То ли ангел команду уберег, то ли сам черт бунтовщиков направлял, только одеколонами набрались каторжники, что называется, до положения риз. Почувствовали свободу, оттого и напились.

 Конечно, кабы Исмаилова и Кунцевича по другим отсекам не распихали, еще неизвестно, чем бы весь этот бунт обернулся, может, и в самом деле поубивали бы команду и пассажиров и уплыли теплыми морями не в Японию, так на Филиппины, а там – ищи-свищи… Но с бунтарями не было главарей, а те, что пустились по пароходу, – чисто дети малые: как запахло спиртом, так про все и забыли.

Когда капитану доложили о произошедшем, тот сначала взъярился и чуть было не приказал вздернуть всех причастных на мачтах, но одумался. Повесили только угрюмого Жмыкина. Остальных, восемь человек, пороли линьками, но тоже не до смерти, а больше для острастки и понимания всеми каторжниками, чего можно, а чего нельзя. Жмыкина-то повесили за то, что шею свернул караульному, а вовсе не за бунт. Что же касается главарей неудавшегося восстания, то им и вменить-то было нечего, поскольку были они, в то время как бунтовщики «шипры» да «келнские воды» хлестали, по другим отсекам и прямого касательства к бунту не имели. Капитан же, он хоть и главный после Бога на борту, а все ж тоже разумение имеет, что придет в порт какой, хоть в тот же Владивосток, и там с него за каждого умершего отчет спросят. И одно дело, если от болезней кто помер или промежду «бубновотузчиками» что решалось, и совсем другое дело, если линьками запороли или, того пуще, на рею вздернули…

Так что капитан почитай никого не наказал. Однако ж, когда «Ярославль» вошел в Золотой Рог и от него отвалила шлюпка с прибывшими в русскую колонию пассажирами, капитан от души перекрестился и даже «Богородицу» прошептал, а потом, как на берег сходил, так за негаданное спасение в церкви свечку поставил Николе Чудотворцу.

Молва о «чудесном спасении через одеколон», как ни старались власти не сообщать гражданским, мгновенно разлетелась по рынкам и базарам Владивостока. Понятно, что помнившие события лета 1891 года обыватели с большой опаской относились ко всему, что было связано с каторгой и каторжниками: натерпелись страху. И понятно, что когда через неделю «Ярославль» задымил желтой трубой и, взяв курс на Сахалин, покинул бухту, то все без исключения (и городские власти, и обыватели) вздохнули свободно. Ну ладно, не «свободно», а «с облегчением», потому что Каторжная слободка на Первой Речке никуда не делась, а поводов для преступлений в Приморском крае, далеком от обеих столиц, с избытком.