Доктор

От редакции. Сегодня в нашей постоянной рубрике «Читальный зал» мы хотим познакомить вас, уважаемые читатели, с творчеством писателя Марины Красули. Она родилась и выросла в Ташкенте. Но много лет живет во Владивостоке. Это невероятно одаренный и разносторонне образованный человек (окончила три вуза по отнюдь не параллельным специальностям: педагогика и психология, театральное искусство, государственное и муниципальное управление). Ее талант оценили многие издания, в том числе «Литературная газета», ее произведения печатали газеты и журналы Санкт-Петербурга, Лос-Анджелеса, Иерусалима, Новосибирска, Красноярска, Хабаровска и, конечно, Владивостока. В 2008-м в приморском издательстве «Светлана» вышел сборник ее рассказов «Брызги», он получил диплом «Лучшая художественная книга года» на выставке-ярмарке «Печатный двор». В 2010-м издана еще одна книга, включающая рассказы и повесть «Живи, Мария!», она заслужила серебряную медаль «Печатного двора». 
Мы представляем вам один из недавних рассказов Марины Красули «Доктор» – очень пронзительный, вкусно написанный, щемяще-грустный и жизнеутверждающий одновременно. Вам понравится.

Вошли в лечебницу, прошли по гулкому коридору, нырнули в новенький лифт, набитый перевязанными, загипсованными, пахнущими пряным лекарством и кислыми бинтами, а еще – обреченностью. Нам на самый верхний этаж. 
В глаза стоящим рядом не смотрела. К чему? Я-то здесь случайно, всего минут на десять. Доктор глянет – все в порядке, и айда домой…
Вообще, история нелепейшая: ничего не болит, ничего не беспокоит. Аппетит отменный, настроение бодрое, все завидуют… Ну, выпучился из шеи кулак – не кулак, яйцо – не яйцо, шишка – не шишка…
Доктор – замечательный белый легкий японский журавлик. Оригами – математически точно сложенное, из хорошей мелованной бумаги. Сухой, пастельный, немного резкий, наверняка красивый: прямой нос, внимательные, чуть воспаленные от усталости глаза, узкий правильный рот, волевой подбородок, острый кадык и высокие скулы, седой, коротко подстрижен, чисто выбрит, прямо выскоблен и пахнет отличным мужским одеколоном: горький дорогой табак вперемешку с соленой, хорошо выделанной кожей. Гармония во всем: в голосе, в ловких точных движениях, в открытом спокойном взгляде…
Он не спешил: рассматривал снимки, анализировал, щупал подозрительное место прохладными длинными пальцами, задавал, как мне казалось, неважные вопросы, потом долго молчал. Наконец выдохнул:
– Никаких шуток. Оперироваться! И притом срочно…
 Вас когда-нибудь били битой с размаху да по затылку? Вот так вот приблизительно…
Вывалилась в коридор, как старый пыльный мешок. Муж подхватил, ноги не держали:
– Что? Что сказал доктор?
– Ничего. Дома поговорим, – голос чужой, как эхо из глиняного кувшина.
– Какой – дома!.. Что?!. Говори немедленно!
– Сказал: «На рак похоже. Оперироваться срочно»… Пойдем собираться…
Одна, сама с собой, в палате онкодиспансера. Встала у окна, смотрю на закат, завтра операция.
А солнце? Солнце – апельсиновый леденец без палочки, хрусткий с острыми краями на чистом персиковом небе… Кромка еще замерзшего океана, не сине-зеленого, как летом, а покрытого прозрачными белыми льдинами, слабыми, непрочными, будто стеклянными, готовыми раствориться в любой момент… Увижу это еще раз, не увижу… мысли мягкие, волнообразные… не услышала, как за спиной оказался доктор:
– Ты боишься?
– А надо?
– Хорошо представляешь себе последствия такого хирургического вмешательства?
– Честно? Не думаю об этом. Будут последствия – будем решать по мере поступления проблем. 
– Почему не раздумывая согласилась? Люди обычно время берут.
– Поверила… Много видела врачей, всяких, а на вас взглянула и сразу решила: под этого доктора я лягу…
 Брови у него взлетели до макушки! Не мигая, вытаращился на меня, челюсть отвалилась, замахал руками беспорядочно, как от мухи… Тут только поняла, что сморозила что-то не то…
– Нет, нет! Я не это сказать хотела… В смысле под скальпель ваш. В смысле дамся, нет, черт, доверяю вам. Тьфу! Что за балда! Простите... 
Успокоился, улыбнулся:
– Да понял я, понял. Спасибо. Знаешь, люди, переступая порог моего отделения, сбрасывают маски. Все. Без исключений. Перед операцией человек становится голым. Злой – злым и ненавидящим всё и вся, слабый – впадает в оцепенение или ревет, сильный – скрепит зубами, терпит. Врун – врет, хам – хамит. А ты – какая вошла, такая и осталась, пугаешь открытой искренностью. За двадцать лет, а я здесь уже двадцать лет, мне не встречался такой человек… Ты – просто ты… Настоящая.
Взял за руку, посмотрел в глаза. Стояли молча близко-близко… 
Резко вышел, скорее, выбежал, выскочил… чтоб не… Да, черт бы побрал этого дядю Фрейда, ничего себе – оговорочка…
Пять. Почти утро, но еще без зари, иссиня-фиолетовое, почти черное, болезненное, ноющее, как обширный синяк или гематома…
То же окно и одновременно совсем другое… Лысый больничный парк, кривые черные, мертвые деревья. С неба сыплет снежок – старая лежалая манная крупа, мелкий, затхлый. С ветки на ветку планируют огромные вороны, как куски сожженных газет. 
И волки. Стая. Рыщут, рыщут – рассвет ищут. Нос в хвост, будто нанизанные на один обглоданный хребет, как на шпагу… Откуда в городе волки? Я что, уже брежу?
Распахнула фрамугу, ветер ранней весны отхлестал, надавал пощечин, отрезвил, вывел из оцепенения – остудил пылающую голову. 
Нет, конечно, не волки, стая бездомных одичавших собак, а похоже… 
Скоро за мной придут. 
Самое страшное – не иметь возможности себя контролировать. Значит, ни пьяницей, ни наркоманкой мне не стать, это точно… И, может, никогда никем не стать…
Вошла милая, светлая женщина:
– Ну как? Готовы?
И закатила инвалидную коляску.
– Это еще зачем? Я сама дойду… 
– Так положено… Да и… не дойдешь… Раздевайся, родная, раздевайся, так надо. Все-все снимай, плавочки снимай… Садись в колясочку, я тебя укрою… Вот так. Вот так.
 И вдруг понимаю: действительно не дойду, даже стоять нет сил… Трясет, как самолет, попавший в турбулентность. Это от холода, наверное… Ну не от страха же?! И срабатывают предохранители, мое «я» отключается. Тело начинает работать, как от аварийного блока питания, включившего автопилот… 
Еду молча, старая «инвалидка» гремит, тарахтит на поворотах, того гляди развалится. На пустом лифте вниз, вниз… Этаж 1… 0… -1… -2… Как это «этаж № -2»? Где это? За гранью… Подземелье…
Оперблок. Все в масках, все в бахилах, ни лиц, ни звуков, тягучий гул, то ли от аппаратов, то ли от обрывочных слов приказов: цык-цык, хха-а-а, ш-ш-ш, ву-у-у… Мельтешня: блики, куски материи, щелчки по стеклу, свист негромкий высокочастотный… 
Мягкая, спокойная мысль: «Сейчас полоснут скальпелем по шее – чик! – а крови нет… И ничего нет… А если я пустая, как шар воздушный?» 
Перед лицом возникает квач – кусок бинта, намотанного на палку. Щедро обмазывают оранжевым клеем. Липко от подбородка, через плечи, поперек груди. «Ну, вот... точно… Именно так мажут фокусники свои шарики, наполненные гелем, перед тем как спицу воткнуть, чтоб не лопнул… Сейчас все поймут: ее нет, она ничто… Оболочка дешевенькая… Снаружи раскрашена, а изнанка серая… Изнутри – пустота…»
Откуда-то издалека эхом: «Вен нет!» – «Давай в кисть». И… мое «я» испарилось…
Темно. Душный сарай. Я – бабочка, крепко обмотанная серой гадкой паутиной. Паука нет. Только легкие тени с маленькими фонариками. Может, светлячки… Странно… почему так темно?
Рядом, справа, еще одна бабочка, вокруг нее суета-маета, судорожное движение, хриплый шепот: «Давление падает… теряем… уходит… уходит… скорее!» 
Кажется, кричу в никуда: «Заберите меня отсюда! Не хочу! Здесь мокро… холодно… Почему мокро? Не хочу!» В предплечье впивается огромный голодный овод. Бульк! Утонула…
Ах! Потолок, стена, пододеяльник цвета свежего салата… в палате… Проснулась, вожу глазами по сторонам: на холодильнике, на столе, на полу, на подоконнике – везде вазы с цветами. Белые розы, желтые хризантемы, розовые лилии, лиловые фрезии, оранжевые герберы. «Я что, умерла? Или… Ха! Или, голубушка, или…»
Голова закружилась, я зажмурилась: «Эй! А вдруг я – это не я? Ведь отчетливо помню: спасали кого-то в реанимации рядом со мной. Тот сарай – реанимация…
А что если… пока моя душа летала над телом, разглядывала пауков-светляков, чужая, незнакомая душа несчастной соседки – шмыг! – и заняла место? И теперь я буду другая, может, придурочная какая, злая или, того хуже, бесхребетная… 
Господи! Надо поскорее проверить, кто у меня внутри… А как?» Открыла глаза. Сказала вслух:
– Здравствуй, племя младое, незнакомое.
Голос не мой. Этот придушенный, скрипучий, прерывающийся, противный… Не мой голос! У той, у прошлой меня, был ого-го! Труба иерихонская…
А потом быстренько обляпалась, поперхнулась, зацепилась, споткнулась и размечталась… Ха-ха!.. Это уж точно – я!
Мрачный нескончаемый коридор. Перевязочная посредине. Плетусь, держась за стенку. То там, то здесь люди-привидения, люди-тени. Все серое пространство наполнено безысходностью, тревогой, страхом… В тяжелом больном воздухе растерянность, обреченность, смерть…
Навстречу с другого конца не идет, а парит мой белый бумажный журавлик. Наклонился к старенькой согбенной нянечке, шепнул что-то и положил в оттопыренный карман блестящую плитку шоколада. 
Чирк!
И зажег человечка, как свечу с ровным ясным пламенем. 
 Окликнул молодую лысую женщину в застиранном больничном халате:
– Как ты, солнышко мое? 
Чирк! 
И она засветилась. Румянец на щеки. Губы в улыбку…
 Мужчина угрюмый, взгляд упрятал в седые усы, дышит тяжело… А журавлик:
– Ну, ну, ну… Спокойно, родной, спокойно! Все прекрасно прошло… Зло не подтвердилось…
Чирк!
И заблестели глаза…
Сестринский пост. Перегнулся через стойку к заплаканной сестричке:
– Вот, достал, возьми – лекарство твоему сынишке. Все будет хорошо! Веришь? 
Чирк! 
– Верю!
Он шел легкой походкой. Шел и по пути раздавал частицы своего огня… Зажигал, освещал, дарил…
А мне подумалось: «Никакой он не японский журавлик несбывшихся надежд…
Он – Ангел!»

Автор: Марина КРАСУЛЯ