Скажи-ка, дядя…

Бывший директор театра, прохиндей не из последних, регулярно брал с собой артиста на всякие начальственные бомонды – не на самые, конечно, сокровенные, загородно-банные, а туда, куда начальство ходило с женами. Бобков на этих мероприятиях посиживал себе скромно на угловом местечке, выпивал символически да на директора поглядывал. А когда минут через сорок начальство дозревало и расслаблялось, тут-то директор-прохиндей и встревал: вот, мол, дорогой юбиляр и ваша многоуважаемая супруга, от нашего театра для вас небольшой музыкальный подарок.

И появлялась на свет божий из дерматинового чехла подруга семиструнная. Уже одно это у публики легкий интерес вызывало: как же, все на шести струнах играют, а этот – на семи. Гитара у артиста действительно старинная, формой и цветом нестандартная, даже подклеенная кое-где, но со звуком глубоким и чистым. Считается, что лет 30 назад досталась она нынешнему своему хозяину аж от самого Вадима Козина, в Магадане.

Федор Ардальонович (вообще-то, чаще его зовут кто Федей, кто Ардальонычем) репертуаром располагал обширным, больше старинным, цыганским, но хорошо шла и советская песня, в некоторых компаниях – Вертинский, ну а уж если все были свои и в определенном градусе, тогда и частушки, как он говорит, «с форшлагами». Баритон у него приятный, слух хороший, и успех певец имел постоянный: у начальников, их жен, а также лучших подруг – торговых дам, что в конце 80-х было, согласитесь, для жизни немаловажно…

Когда-то Федя порядочно зашибал, но к полтиннику бросил совсем, причем утверждает, что не кодировался и не зашивался – само ушло… Но ханжой, к чести своей, не заделался, любит посидеть в компании, особенно среди молодежи, потому что имеет в их среде заинтересованных слушателей, но не столько пения, сколько разных театральных историй, которых знает великое множество.

Актеры-ровесники и те, что чуть помоложе, когда Федя начинал: «А вот было у нас в Барнауле…», – тут же сообщали ему финал истории, вызывая его огорченное удивление: «Рассказывал уже? Ты смотри…». То ли дело молодые! Этим, во-первых, лестно, во-вторых, интересно, потому что жизнь театральная за последние 20–30 лет изменилась значительно и байки Федины для них звучат отголосками давно ушедшей театральной эпохи, напоминавшей скорее ту, чеховско-купринскую, чем современную, достаточно тусклую и безотрадную…

Угорели…

Сидели как-то в гримерке трое актеров, дождь пережидали. Настроение у всех на нуле: зарплату третий месяц не дают, зрителей в театр сгоняют с бору по сосенке, прогон сегодняшний не заладился – режиссер только измучил всех и сам измотался… Скинулись, конечно, по причине общего расстройства. А тут и Федя заглянул. Он тоже по театру без дела мыкался, машину дожидался – на концерт ехать.

– Тренируетесь? – спросил доброжелательно. – За здоровье режиссера?

– Да шел бы он! – отмахнулся Сережка Марченко, парень крупный, резкий и всем постоянно недовольный. – Примешь, дядь Федь?

– Пройденный этап, – отгородился ладонью Бобков. – Вот газировки хлебну. Глотка что-то подсела, по погоде. Да, режиссура нынче точно пошла мелкокалиберная. Тут вам не повезло. Я-то еще застал. Вот учитель мой…

Тут Федя произнес фамилию, причем сделал это так: брови приподнял, головой боднул немного вверх, голос понизил, а ладонь левой руки повернул наверх, слегка раскрыв пальцы.

– Что, впрямь хороший режиссер? – поинтересовался второй актер, щуплый, с острой мордочкой и внимательными глазами, которого в театре все звали Жекой.

– Хороший! – высокомерно хмыкнул Федя. – Это махина была! Глыба! Так, на вид ничего особенного, дранка с усами, а как выскочит на сцену – из очков молнии и заревет: «Су-ки-ны ко-ты!!!». Массовка, сто человек, стояла не шелохнувшись! На Мейерхольда был похож и косил под него. А спектакли какие делал! Один даже на Ленинскую премию выдвигали. Правда, не дали… Так вот, я к этому титану на свой первый в жизни ввод опоздал…

Были мы еще на третьем курсе, и взял нас театр на гастроли на Сахалин. И вводят нас в хор в «Собаку на сене». А у меня еще и роль слуги с двумя репликами. А жили мы с однокурсником моим Вольдемаром (он потом по профсоюзам пошел) на частной квартире. И вечерком перед генеральной вместе с хозяином под жареного гольца литр самогонки и усидели. Чего нам – 20 лет, здоровья много, ума нет…

Часа в три ночи уконтрапупились, а проснулись в полпервого – никакие. Башка как стадион, сушняк, амбре и паника дикая: за такие вещи могут свободно и с гастролей, и из института хильнуть!

Ну, ползем мы, значит, медленно к театру и сочиняем, чего соврать. Тут уж такая причина должна быть невероятная… Вдруг Вольдемар останавливается, делает большие глаза и говорит: «У-го-ре-ли!»

– Чего – угорели?

Он объясняет: «Дом частный, затопили печку, поставили греть воду – угорели!» И как-то вдруг поверили мы, что дурь эта может нас спасти…

Заскочили по дороге в поликлинику, Вольдемар добыл справку, что у него давление то ли пониженное, то ли повышенное. Подходим к театру, а в это время как раз репетиция закончилась. Выходят на улицу актеры, и режиссер среди них. Увидел нас и уже стал рот раскрывать, но тут-то я маху не дал! Подбежал к нему, правда на безопасное расстояние, и в лоб: «Арон Михайлович, угорели!» Тот аж попятился: «Как угорели?» И мы ему, не давая опомниться, эту нашу легенду вместе со справкой и выдали.

Да… Я не думаю, чтобы он нам поверил, но сама версия была уж очень неожиданна, и он не сообразил, как к ней отнестись – засмеяться или психануть. Просто растерялся, пожал плечами и сказал как-то неуверенно: «Ну ладно…» Нас, понятно, тут же ветром сдуло.

Актеры старые очень тогда потешались. Был такой Михаил Евгеньевич Сальников, народный – здоровый, мощный артист, его Слоном еще звали. Днем в гостиничном ресторане к нам подсел и говорит поставленным в расчете на зал голосом: «Не, ну я понимаю – угорели. Бывает. Я лично вчера тоже угорал, но на репетицию почему-то пришел…»

Мы сидим, котлеты ковыряем. Подходит другой артист, дед Ленька Королев. Ага, точно, как у Окуджавы, и судьба почти такая же: штрафбат, вернулся весь порванный… И вот он говорит Вольдемару сострадательно: «Слышь, парень, ты не мучайся, возьми сто граммов и похмелись». Вольку аж перевернуло: «Да вы что, я ее видеть не могу!» Тогда дед Ленька головой так скорбно покачал и брови кверху: «Начинающий…»

– А что, в театре раньше больше пили? – Жека разлил остатки из бутылки.

– Не рекомендую, – сказал Федя, допив колу из банки. – Мне-то все равно, а вам уже не в кайф. Нет ситуации, чтобы продолжить. Да, вот ты спросил, как раньше. Так вот, раньше пили даже больше. Но мажорнее. Случаи всякие бывали, но выходило как-то непротивно, скорее смешно. Залетали и получали свое – за дело. Но чтобы пьянку впереди работы – такого никогда…

Спектакль напополам

– Публика, безусловно, дура, – сказал Федя. – Причем в этом утверждении нет никакого оскорбления публики, а есть констатация того факта, что публика иногда принимает на веру совсем уж несуразные и нелепые вещи.

Вот лет 15 тому назад приезжал к нам на гастроли один московский театр и играл Шиллера, «Разбойников». Там в одной картине сидят на авансцене два разбойника и друг перед другом хвастаются подвигами. И в это время на сцену выскакивает третий и кричит что-то типа: «Нас окружают! К оружию!» Эти двое его быстренько хватают под руки и выносят за кулисы, потом возвращаются, и спектакль идет дальше.

Я сижу в зале и отматываю: вроде бы тот, третий, был в кирзовых сапогах, подвернутых. И пиджак на нем был почему-то… Смотрю на публику: все глядят на сцену, никто ничему не удивляется. В антракте иду за кулисы, спрашиваю, что там у них произошло. Мне объясняют: монтировщик напился и решил немного на сцене поиграть. Иду в фойе, спрашиваю у знакомых: «Вы видели?» Все удивлены: «А что произошло? Мы думали, так и надо». Что, не дура публика? Будьте покойны…

А вот еще роман известный инсценировали. Там главная отрицательная роль – женская. Как-то актриса заболела, так эту роль режиссер сыграл, чтоб спектакль не заменять. Половина народа роман читала, хоть бы один спросил, почему вместо тети – дядя с бородой. Так что случаев всяких можно много вспомнить. Но вот чтобы спектакль напополам сыграть, второго случая такого я не знаю.

– Как – напополам?

– А очень просто, – ответил Федя. – Первый акт – один актер, второй акт – другой. Причем роль главная. И актеры абсолютно не похожи. Интересно, да? Так вот, я в таком спектакле участвовал!

Было это в Энске, в первый год моей работы в тамошнем драмтеатре. Дали мне для начала какую-то небольшую роль, я ее, конечно, старался сделать хорошо, но вместе с тем хотелось доказать, что я и главные роли могу играть. И вот такой случай представился.

Была в те годы популярная комедия «Аморальная история». Потом еще Рязанов по ней фильм снял, ну, где чиновник влюбляется в медсестру. Так вот, этого чиновника в нашем спектакле играл Володя Боборыкин. Актер он был, как раньше говорили, рубашечный герой. Ростом под 190, весом килограммов 120, черты лица крупные, волосы вьющиеся, седоватые, хотя было ему еще до сорока. Хороший был актер, сочный, обаятельный. Главный его очень любил и прощал много раз.

Дело в том, что Володя загуливал раза три в год, причем как-то подгадывал это делать ближе к премьере, в которой был занят. Что потом, ясно: скандалы, увольнения, вводы. А через некоторое время главный остывал и артиста брали обратно.

Значит, вскоре после премьеры «Аморалки» Вова запил, упал во время затемнения со сцены, его уволили, а меня ввели. Мне тогда было немного за 30, и был я кило на 15 худее, так что пришлось там бачки клеить, сединку бросать и так далее. Но сыграл, говорят, хорошо.

А вскоре Боборыкина опять простили, и стали мы играть в очередь. Но в отношениях мы были хороших, а роль свое дело сделала и акции мои актерские подняла.

Таким образом доживаем мы до лета и едем на гастроли в Кострому. И вот там, в Костроме, звонит мне как-то вечером в номер завтруппой и говорит: «Федя, завтра дневная «Аморалка». В зале 600 солдат. Очередь играть Вовкина, но, по-моему, он развязал. Ты на всякий случай завтра с утра сиди дома».

Утром звонок: «Все в порядке, он с бодуна, но играть будет. Но ты все равно сиди в гостинице – черт его знает, что может быть…» И ведь как в воду глядел! Спектакль начался в 12, а в полпервого – снова звонок: «Федя, мухой в театр, он уже пьяный!»

Я вскакиваю в кроссовки и через десять минут прибегаю на сцену. За кулисами – все, кто есть в театре. На сцене Вова стоит, держась за шкаф, партнеры говорят за себя и за него, а он только кивает…

Я в гримерку, одеваюсь, гримируюсь, а Сергеич, наш завтруппой, мне рассказывает: «Понимаешь, не знаю, как не углядел! У него ноль восемь портвейна в столике. Он один стакан – до спектакля, второй – в паузе, минут через 15. И все, растащило на старые дрожжи…»

Тут первый акт закончился, Володя в гримерку вернулся. Увидел меня и удивился приятно: «О! А ты чего?»

– Все, – говорю, – Вова, отыграл. Дальше я буду.

А Володя особенно и не возражал: «Пусть им там Сергеич объяснит…»

И вот перед вторым актом выходит Сергеич на сцену. А оратор он был еще тот. И говорит:

– Товарищи бойцы! Артист, который вызвался перед вами играть Филимонова, по своей фактуре сердечник. Плохо стало человеку…

В зале шумок. Солдаты же не дураки, они же видели, от чего артисту плохо.

– Поэтому во втором акте роль Филимонова вместо артиста Боборыкина будет играть артист Бобков!

Тут уже открыто засмеялись, потому что фамилии схожи, только моя покороче. Но ждут с интересом. И вот открывается занавес, сижу я на чемодане и жду свою возлюбленную… И вдруг из глубины зала, откуда-то из-под балкона, чей-то голос с интонацией, отчасти как бы и восхищенной: «Усох, блин…»

Ну, после этого минуты две играть нам было нечего. Зал грохочет, партнерша говорить не может, держим паузу и, как только стало чуть тише, начинаем громко играть сцену. Главное, смотрю – партнерша моя нет-нет да и прыснет, а то и подхрюкнет…

Потом ничего, зрители успокоились, ко мне попривыкли, играли мы на нерве, так что в конце солдаты хлопали нам от души. Мы кланяемся, а я краем глаза вижу: за кулисами какая-то возня. Оказывается, Вова немного оклемался и тоже рвется на поклон. Завтруппой его держит, а он: «Я же играл первый акт!».

Не помню, чем потом дело кончилось кроме смеха. Наверное, выговор ему дали. А из театра он ушел через год… 

Автор: Виктор БУСАРЕНКО