Сквозь страшные годы

Я, Ловецкая Зинаида Иосифовна, родилась 9 мая 1930 года в городе Орша (Белоруссия). С 1940-го по 1948 год мы жили в городе Барановичи, три года из них – под фашистами. Это невозможно забыть…

Обидно, что сегодня очень мало пишут о том, как жилось людям в оккупации. Я часто рассказывала внуку о войне, и однажды Алеша предложил мне описать все, что я помню. У памяти странное свойство – реагировать на пережитую боль.

И нет защиты от этой боли, не облегчить ее. Но рассказать нужно…

Огненный столб и розовый туман

В далекие годы моего детства произошли мистические события, которые я и теперь не могу объяснить, но они оказались в какой-то мере пророческими. Войну предрекали…

Мне было года четыре, мы жили в Орше. Мой отец Иосиф Ловецкий работал слесарем в паровозоремонтном депо и был секретарем партийной организации. Мама происходила из династии Маршаловых, до революции их семья жила в Москве, а после переехала в Оршу.

Так вот, о мистике. Был теплый летний вечер. Мама с отцом и своей сестрой Ниной, моей тетей, ушли встречать брата, Алексея Маршалова, который работал в Витебске начальником НКВД и редко бывал у нас. Мы с дедушкой сидели на крылечке нашего дома, а два моих брата, шестилетний Леня и восьмилетний Володя, играли с мячом. У забора росли два больших дуба. Мяч покатился к деревьям, за ним побежал Володя. Вдруг между дубами появилось что-то огненное, как столб. Брат закричал диким криком, дедушка бросился к нему. Огненное видение исчезло. Его видели все. Что это было – неизвестно. Дедушка ходил, осмотрел все вокруг того места, но никаких следов не обнаружил. Может быть, я и забыла бы об этом, но…

В конце лета 1940 года мы переехали в Барановичи, куда папу перевели работать в обком партии. Он получил квартиру в доме польского президента Пилсудского, где тот останавливался, посещая Барановичи. И снова мистика…

Весной 1941-го в один из дней я проснулась и стала собираться в школу. Но на улице непонятно что происходило: воздух был какой-то дрожаще-розовый, как легкий туман, только цветной, и как-то очень тревожно было. Старые люди говорили, что это предвестник войны, прольется много крови. Я не помню, сколько времени продержался этот розовый туман, но после этого долго шли разговоры о скорой войне.

Недалеко от нашего дома жила «дама из бывших», о ней говорили, что она баронесса и ведьма. С нею жил внук. Однажды вечером в мае мама с папой и соседями ушли в кино, а мы с братьями пошли гулять к дому баронессы. Мы сидели на крыльце, и разговор снова возвращался к войне. Вдруг внук баронессы стал предсказывать наше будущее. Он сказал, что скоро будет война и в нашей семье погибнут два человека. Как мальчишки ни уговаривали его сказать, кто именно, но так ничего не добились. Действительно, в нашей семье погибли два человека: мой отец и старший брат Володя.

Все кругом горело…

18 июня мы должны были поехать в пионерский лагерь. Но обстановка вокруг была тревожной. В приграничной зоне объявили военное положение. Отец ночевать домой не приходил. По ночам непрерывно шли к границе наши войска. Пусть не врут, что война началась неожиданно…

Нашу поездку отложили на 22 июня. Теперь уже войска шли день и ночь. Наш дом стоял рядом с главной дорогой, и все было видно.

22 июня мы проснулись от звуков далеких разрывов. Недалеко от нашего дома находилась радиостанция, над которой кружили самолеты с крестами на крыльях.

Отец прибежал домой и принес нам детские противогазы. Мы пошли гулять и несли их с гордостью – глупые, войну воспринимали как игру. Ведь нам постоянно говорили о нашей непобедимой армии. Отец, уходя, сказал: «Будет грудь в крестах или голова в кустах». Он был твердо уверен, что врага разобьют.

К обеду разрывы стали слышны уже ближе. К вечеру стали бомбить наш район города. Отец отвез нас к знакомым. 23 июня мы еще находились в Барановичах. 24 июня отца назначили ответственным за эвакуацию семей обкома. Выделили автомашину, нас должны были отвезти до станции Орша. Там жили мои бабушка и дедушка. В кузове были одни женщины и дети. Нас везде пропускали.

Когда мы проезжали где-то около Столбцов, недалеко от Минска, летели над нами немецкие самолеты и бомбили. Около одного дома стоит солдатик и стреляет из ружья по самолетам, а рядом орудие. Его спрашивают: «Почему не стреляешь из орудия?» Он показывает на ящики, а в них вместо снарядов – чулки, носки и прочая галантерея… Вот такое было вредительство.

В Минск мы приехали в разгар бомбежки. Все кругом горело. Высадили нас на станции, а поезда уже не ходят. Решили идти пешком в какую-нибудь деревню, лишь бы подальше. Так мы добрались до деревни Гаранцы. На всем пути в памяти остались церкви и кладбища, где мы отдыхали. Жара стояла ужасная, вокруг – высокие спелые хлеба. В том году был необычайно хороший урожай. Беззаботно в небе пели жаворонки. Никогда я больше не видела их так много. С нами шли тетя Нина с двумя детьми, младшему было три годика, и когда пролетали самолеты немецкие, он поднимал голову и спрашивал: «Ну, пролетел немец?».

Сбывшееся пророчество

В те времена, а особенно когда началась война, люди были добрее, сочувствовали чужому горю и чем могли помогали. Из вещей у нас было то, что надето на нас. Люди несли вещи, продуктами делились. Нас пустила одна семья, выделили комнату. Недалеко от деревни стояла воинская часть, мама сходила к командиру, и он пообещал ей помочь.

Часть находилась около леса и речки. Ребятишки бегали на речку купаться, знакомились с солдатами, которые угощали их солдатской кашей. Через несколько дней прилетели немецкие самолеты и начали бомбить эту часть. Я стояла на крыльце дома и видела, как от самолетов отделяются черные точки. В то время мы уже знали, что такое бомбы: если их сбросили над головой, то они упадут в стороне и далеко. После бомбежки все взрослые бросились к реке оказать помощь детям и солдатам.

Мама с тетей вели Володю, моего старшего брата, он жаловался на боль в коленке, но ранения не было. Солдаты уводили своих раненых и попросили спрятать легкое орудие и пулемет. В это время стало известно, что немцы выбросили десант где-то рядом и мы в окружении. Орудие закопали, солдат тяжелораненых спрятали по домам, остальные ушли в лес.

В этот день в село вошли немцы. Они ехали на мотоциклах и машинах, играли на губных гармошках. Мы вышли и смотрели: детское любопытство сильнее страха. Немцы бросали девчатам бижутерию – кольца, бусы. Другие бросились ловить кур и требовали молока. Как в кино потом показывали: «Мать – млеко, яйка»…

Брат после бомбежки лежал без движения – у него отнялись ноги. Поднялась температура выше 40 градусов, он бредил. Я сидела и смеялась, слушая его бред. Думала: когда придет в сознание, буду его дразнить. Но он так в сознание и не пришел. Умер. Врачей-то в селе не было. Так и непонятно до сих пор, что с ним такое произошло. Никаких царапин и ран на нем не было, а взрыв бомбы его застал в речке. Володю похоронили. Все село помогало. Мама была как помешанная, долго еще плакала…

Против немца и тиф оружие

Нам удалось дать знать дедушке, где мы. Он приехал и на подводе повез нас в Оршу. На окраине города стояла тюрьма. Когда мы проезжали мимо ее ворот, снизу высовывались руки истощавших людей, которые просили еду. Это было ужасно. До сих пор вижу эти руки живых скелетов…

Немцы входили в дома, брали что хотели. Здесь же, никого не стесняясь, справляли свои потребности. Для них мы были не люди.

Дедушка, привезя нас в Оршу, боялся, чтобы нас из-за папы (коммунист, глава обкома) не арестовали. И повесил на двери дома табличку «Тиф»: немцы ужасно боялись заразы и эпидемии. Мы из дома почти не выходили, брат Леня и я готовили себе пищу сами, потому что мама лежала больная, безразличная ко всему.

По городу часто проводили колонны военнопленных, которых размещали на специально отгороженных колючей проволокой территориях. Женщины варили картошку в мундире, брали соль и выходили навстречу колонне. Если ее охраняли немецкие солдаты, то можно было конвоирам дать молоко или яйца и они разрешали передавать картошку пленным. Но если конвоирами были полицаи… Они били прикладами и женщин, и детей, и пленных, которые пытались поднять картошку.

Первые месяцы 1941 года было так много наших пленных, что немцы разрешали женщинам, если они опознают своих мужей, забирать их, но предупреждали, что если они уйдут в партизаны, то всех расстреляют. К проволочному заграждению подходили женщины и высматривали своих мужей, а иногда сговаривались с каким-нибудь пленным и выдавали его за своего мужа. Потом это прекратили…

Соседи дедушки были евреи. Они прошли регистрацию, и им выдали желтые звездочки, чтобы пришить на одежду. Поначалу они свободно ходили по городу. Мама, как пришла в себя, им говорила: «Уходите в лес, вас могут убить». Но они отвечали: «Евреи распяли Христа, и за это им наказание, которое они должны принять без ропота». В один из дней мы услышали треск пулеметов и узнали, что всех евреев расстреляли.

Потом стало известно, что муж тети Нины, Артем, в партизанском лагере. И она ушла с детьми в лес к нему. Мы остались с мамой. А дальше случилось страшное…

Я плохо помню, как все было. Дедушка выполнял задания партизан, и на него кто-то донес. Я помню, как мы все сидим в комнате, тут же стоят эсэсовцы, у них огромная овчарка, и на наших глазах они бьют дедушку ногами. Все вокруг в крови, я плачу… Нам сказали: если дедушка не выдаст, где партизаны, всех расстреляют. Но дедушка не вынес побоев, умер. Его, мертвого, уволокли, а мы остались…

Спас чешский шоколад

Позже мы переехали в домик у железной дороги, мама работала на ее расчистке.

Осень 1941 года была очень тяжелой. Мы собирали возле немецких кухонь картофельные очистки. Слава богу, немцы чистили картошку не жалея. Мама эти очистки промывала, добавляла немножко муки, что получала еще на паек, пекла лепешки. Когда они остывали, то были жутко твердыми. Еще мы ходили на поля, где сохранилась мерзлая картошка. Мама ее натирала и пекла блины.

Железную дорогу охраняли не немцы, чехи. Мама убирала их вагончик. Тогда под страхом расстрела запрещалось иметь радиоприемник, и новости про то, что происходит на фронте, узнавали по листовкам на стенах домов и столбах, которые расклеивали подпольщики. А однажды мама, когда в вагончике никого не было, включила стоявший там приемник. И в этот момент зашел чех… Мамино счастье, что чехи хорошо относились к русским. Он просто выключил приемник со словами: «Нельзя, матка, расстрел».

Что еще я помню о чехах? Они пользовались меньшими привилегиями, чем немцы, которых они недолюбливали. А еще чехи воровали из вагонов шоколад целыми ящиками и приносили нам (наши дома стояли близко от станции) – на продажу. Этот шоколад спас жизнь моего брата Лени. Он заболел сначала крупозным воспалением легких, а потом еще и брюшным тифом. Мама отнесла шоколад врачам, и брата оставили в больнице с условием, что каждый день мама будет менять белье и находиться рядом, иначе Леню переведут в тифозный барак, из которого мало кто возвращался. Брат выздоровел.

Холод и вши

Началась зима 1941 года. Бараки военнопленных не отапливались. Зима была очень лютой. Каждый день за проволоку выбрасывали много замерзших и умерших военнопленных. Женщины по утрам ходили туда и смотрели, нет ли среди них родных. Ходила и моя мама.

Однажды в лагере начался тиф. Немцы согнали больных в один барак, закрыли его и подожгли. Крики заживо горевших людей были слышны очень далеко…

Чехам присылали из дома посылки с дрожжами в форме кирпичиков. Мама покупала у них эти кирпичики и продавала крестьянам дольками. Они с братом частенько уходили в деревни, накупив на базаре или у тех же чехов иголки, нитки, пакетики с краской, и меняли все это на продукты. Я дома оставалась одна. Окна были забиты фанерой. О стеклах и речи не шло: станцию часто бомбили наши самолеты, потому что через Оршу немцы гнали эшелоны с оружием и войсками на Москву. Как это было страшно! Лежишь одетая и дрожишь. О бане речи тоже быть не могло. Вши заедали.

Та зима выдалась настолько лютой, что немцы у населения отбирали теплую одежду. Смешно было смотреть на них, закутанных в женские платки и валенки.

Погибали от своих снарядов

В конце апреля (никогда этого не забуду) наши самолеты не прилетали три-четыре дня. Немцы успокоились, забили железнодорожные пути составами с бомбами, снарядами, гранатами, патронами, бочками с бензином (топливо в то время перевозили в железных бочках). А в ночь с 3 на 4 мая налетели наши самолеты.

Мы обычно при бомбежках прятались в старой бане, наполовину зарытой в землю. Туда сбегались люди со всех окрестных домов. Так было и в тот раз. Баня набилась полнехонька. И тут начали взрываться бочки с бензином, при взрыве они подлетали вверх, был настоящий фейерверк огня. Рядом взорвалась бомба, предбанник обрушился. Видно было, как горят наши дома.

У входа в баню упал снаряд, мы не знали, взорвется он или нет. Все кричат, кто крестится, кто плачет. Можно было сойти с ума. Так продолжалось несколько часов. С рассветом все затихло.

Когда мы вышли из бани, кругом валялись большие бомбы, неразорвавшиеся снаряды, гранаты, застрявшие между досками в заборе. Около соседнего дома в окопе нашли женщину с ребенком, они погибли… Нашего дома не было. Кругом железнодорожные пути разворочены. На другой стороне, за станцией, где сохранились жилые постройки, нас накормили и дали кой-какую одежонку. Дома нет, денег нет. Что делать? Надо жить…

Добытчики угля

Мама решила вернуться в Барановичи: может, что узнает об отце, может, что-то сохранилось в доме. И мы пошли пешком. Идем, есть нечего. Мама плачет, посылает нас просить милостыню. А нам стыдно. Но какие были отзывчивые люди! Кто накормит, кто уложит на сеновале, а кто и в дом пустит. Однажды один немец, офицер или рядовой, не помню, подзывает меня, я спряталась за маму, прижалась к ней. Мама подтолкнула брата. Немец дал буханку хлеба. К детям некоторые из них относились с состраданием, были случаи, когда угощали конфетами…

Через несколько дней пошли поезда. Мы забрались в пустой товарный вагон и доехали до Барановичей. Мама сходила к нашему дому, но там расположился немецкий штаб. Почти все знакомые эвакуировались. Единственная, к кому мама могла обратиться, была учительница моего брата. Она жила в комнатке в коммунальной квартире. И пустила нас. Кто дал подушку, кто одеяло – делились всем.

Мама наши документы еще раньше уничтожила, чтобы не знали, кто наш отец, и жили мы под маминой девичьей фамилией. Она пошла работать санитаркой в родильное отделение больницы. Там лежали роженицы из деревень, родственники привозили им продукты, а в больнице в основном кормили перловой кашей, которую женщины отдавали маме. Так мы и перебивались первое время.

Очень сильно боялись мы гула летящих самолетов. Спали в одежде. Первое, что сделала мама, когда приехали в Барановичи, – нас крестили в церкви (отец-то всегда был против). Церковь эта, кстати, и сейчас действует.

Пришла зима, нужно было думать об отоплении. Мама работала, и эта обязанность легла на нас с братом. Я брала самодельное жестяное ведро и отправлялась на пути, а брат меня где-нибудь поджидал, так как именно девочкам иногда помогали сердобольные машинисты. С их согласия кочегар сбрасывал кусок угля, и это была удача. По уголечку, выпавшему с паровоза, набиралось небольшое ведерко, которое Леня относил домой. Добывали уголь и иначе. Когда стояли составы, мы собирались группой три-четыре человека, под вагонами подбирались ближе к складу, который охранял часовой. Один из нас оставался под вагоном и следил за движениями часового. Когда тот отходил в сторону подальше, мы забегали за кучу с углем, чтобы нас не было видно, и набирали в ведра. Если бы часовой заметил, сразу стал бы стрелять…

Еще я продолжала ходить на базар с тарелочкой дрожжей, которые остались у нас от чехов. Было очень страшно, когда начиналась облава с выстрелами и собаками. Но особенно жутко было, когда на базарную площадь привозили вешать партизан. На площади стояли столбы с крюками. Один раз вешали сразу семь человек, среди которых была одна девушка. Летом трупы быстро убирали – жарко было, а вот зимой неделями не снимали. Как страшно было проходить мимо. Это невозможно забыть!

Конец страданиям

В начале 1944 года мы с мамой ушли в лес к партизанам. Точнее, на болота, где был партизанский лагерь. Там в землянках жили люди, у них даже была корова. Еще там был радиоприемник, и мы слушали передачи. С нами жили несколько мужчин с винтовками. Продукты приносил проводник. Он и привел к нам в июне 1944 года советских солдат. Все бросились к ним – слезы, объятия!

В лесу мы оставались еще два-три дня, потом вернулись в Барановичи. В нашем доме, в котором мы жили до войны, расположился штаб, но уже наш. Мы устроились в какой-то комнатушке.

Мама пошла работать телефонисткой, навели справки о папе, ей сообщили, что пропал без вести, а точных данных нет, потому что неизвестно, на каком фронте он воевал. Архивы не сохранились. Потом с фронта вернулся сослуживец отца и рассказал, что отец был политруком в бронепоезде. В бронепоезд было прямое попадание. После этого отца никто больше не видел. Нам с братом начали выдавать за отца небольшую пенсию, а также обноски, которые поступали в виде благотворительной помощи из Америки. Мама перешивала их, и это была основная наша одежда. Мы пошли в школу.

Напротив нашего дома находился клуб воинской части, куда мы бегали смотреть кинофильмы. Нас пропускали, и мы усаживались на пол перед экраном. Никогда не забуду вечер 8 мая 1945 года. На улице раздались выстрелы, крики. Фильм прервали. В зал ворвались люди с криками: «Война закончилась! Победа!» Что стало происходить – не описать. Все целовались, плакали, смеялись и радовались, что мы выжили в страшное время, что наш народ победил. Плакали по нашим близким и родным, которые не дожили до этого счастливого момента. А на следующий день был день моего рождения – 9 мая…

Дальше пошла обыкновенная жизнь. Были голод и холод, были и радости. В 1948-м моего брата как комсомольца командировали на Сахалин, мы с мамой тоже поехали. Так я и попала на Дальний Восток. В 1952 году вышла замуж за летчика, в 1953-м у нас родился сын. Теперь вот для внуков пишу воспоминания о пережитом в годы войны…

Зинаида ЛОВЕЦКАЯ, Владивосток