Владивосток. Абрекская. Пригорок...
И вне России уроженец нашего города Иван Елагин оставался русским поэтом
И вне России уроженец нашего города Иван Елагин оставался русским поэтомИмя Ивана Елагина, крупнейшего поэта второй волны русской эмиграции, нашего земляка- дальневосточника, сегодня известно всему миру: во многих странах издаются тысячными тиражами его книги.
После долгих лет забвения он вернулся в Россию: более 10 лет назад благодаря крупнейшему специалисту по истории литературного зарубежья Евгению Витковскому в одном из московских издательств вышел двухтомник, сразу ставший библиографической редкостью (могу судить по собственному опыту: стать обладателем редкостного собрания удалось благодаря только лишь содействию самого Евгения Владимировича. – Прим. авт.).Судьбе угодно было подвергнуть будущего классика таким испытаниям, которых с лихвой хватит не на один десяток жизней…Предки талантливые, но уж очень беспокойныеРодился Иван Елагин во Владивостоке. По метрике совсем не Иван и тем более не Елагин, а Зангвильд Матвеев. История рождения столь необычного имени, а затем и превращения в Елагина сродни настоящему детективу.Его отец Венедикт Матвеев, вступивший на поэтическую стезю под псевдонимом Март, принадлежал к знаменитому дальневосточному литературному племени Матвеевых. Подобно отцу своему, одному из первых летописцев Владивостока Николаю Петровичу МатвеевуАмурскому, «баловался» пером и к двадцати годам слыл уже известным футуристом, был замечен одним из столпов российского поэтического авангарда Давидом Бурлюком и им же увековечен. «Творчество Марта отмечено неустанностью борения против провинциального покоя», – отмечал Бурлюк вскоре после отъезда из Владивостока в Америку.В жизни это был весельчак, балагур, любил шумные компании, запросто находил язык с простым людом. Нередко оказывался в центре всевозможных разборок типа «ты меня уважаешь?». Однажды в Москве в компании Сергея Есенина, обмотав руку матросским ремнем с бляхой, чуть было не набросился на какого¬то литературного господина – еле удержали. Наконец, пользовался успехом у слабого пола. Это решило многое, но это и сгубило. Мятежная натура требовала выхода, и он подался в Петроград. Наведался в столицу к своему крестному, знаменитому каторжанину, общественному деятелю и толстовцу Ивану Ювачеву. Время, однако, было лихое, военное, и его забрили в армию. Но и тут неугомонная натура «взбрыкнулась». Возник конфликт с унтерофицером, которого он пырнул – якобы случайно – штыком. Дабы избежать военно¬полевого суда, инициировал сумасшествие, был заключен в психлечебницу, где в него по уши втрескалась юная сестра милосердия Сима Лесохина – дочь состоятельного лесопромышленникаеврея, по другим сведениям – врача. По выписке сумела перевести к себе в дом.
Такая проза жизни менее всего устраивала мятежного дальневосточника. Улучив момент, он «по-английски» предпочел ретироваться. Искренне полагая, что возврата к прошлому, тем более к навязчивой опекунше, нет. Не знал бунтарьфутурист, что простушкасестричка однажды, когда он храпел после подвигов богатырским сном, отыскала в вещмешке паспорт и списала адрес.…Однажды в дом Матвеевых на Абрекской, 9 (в середине 60¬х годов прошлого века это крепкое двухэтажное кирпичное здание в районе бывшей Матросской слободки еще стояло, но потом под сурдинку проекта «Большой Владивосток» его снесли. – Прим. авт.) робко постучали.Если бы Венедикту сказали, что вновь началась Русскояпонская война, то он, наверное, удивился бы меньше – на пороге стояла Сима Лесохина. Вышедшая вслед за сыном мать Мария Даниловна, увидев заметно округлившийся живот гостьи, сразу все поняла. И хотя в адрес сына метала громы и молнии, Симу приняла приветливо, тут же распорядилась выделить молодым комнату. Спустя три месяца – 1 декабря 1918 года родился мальчик, которого по настоянию родителей назвали Зангвильдом. Не будем вдаваться в причины, подвигшие дать новорожденному такое имя – даже специалисты по Елагину до сих пор не пришли к единому мнению. В большой и шумной семье искренне радовались появлению еще одного Матвеева. Никто и помыслить не мог, что этот хиловатый и – не в пример остальным представителям семейства – тихий, задумчивый мальчик станет великим поэтом и затмит всю многочисленную матвеевскую литературную плеяду.Неожиданно свалившиеся обязанности отца менее всего трогали Венедикта Николаевича. Он по¬прежнему вел, мягко говоря, независимый образ жизни. И не только по части литературы. Это обижало Симу, нередко доводило до слез.
Однажды, когда муж в очередной раз «выписал» себе вольную, на ее имя пришла телеграмма: «Ваш муж убит». Кто и зачем так жестоко пошутил – неизвестно. Но послание имело роковые последствия для всех – Венедикта, Залика (так близкие звали мальчика), но более всего – для Симы. Она тронулась умом и, в конце концов, оказалась в той самой лечебнице, в которой когдато встретила своего суженого, но на этот раз, увы, в качестве пациентки. Погибла в блокадном Ленинграде в 42-м… Разлетелись по белу свету…Венедикт перебрался на запад, завел новую семью. Но тех тормозов, которые были в прежней жизни и которые более или менее сдерживали его благодаря Симе, уже не было. Переезды из города в город, постоянные стычки с собратьями по перу, скандалы, повышенное внимание со стороны органов, высылки и логический конец – арест в 37-м году и стандартное обвинение в шпионаже в пользу Японии. Ничего другого, разумеется, у жителя Приморья быть не могло – кому же как не им шпионить для соседейяпонцев? Скорый закрытый суд, расстрел…Так Зангвильд в 19 лет остался совсем один. С родственниками, к тому времени разбросанными по всей стране и даже по заграницам, связи не было никакой. Будущему поэту пришлось хлебнуть горя сполна. Два года в Киеве под немецкой оккупацией – запросто мог загреметь в Бабий Яр по национальному признаку. После ухода на Запад в течение нескольких лет мыкался в лагере для перемещенных лиц, где дамокловым мечом висела угроза репатриации: могли в любой момент – в соответствии с ялтинскими договоренностями странсоюзников – выдать Советскому Союзу. А там за сотрудничество с оккупантами (работал при немцах санитаром в роддоме) ожидал в лучшем случае лагерный срок.Здесь он и взялся по¬настоящему за перо. Хотя первые опыты – правда, скорее ученические – относятся еще к довоенному, киевскому времени. Тогда же и появился псевдоним Иван Елагин – по ассоциации, как он сам объяснял впоследствии, с елагинским мостом в Питере.
Затем последовали годы нищеты и прозябания в Америке («А там глядишь – пройдет еще дней шесть – / И у меня работа есть: / Я мою пол в какомто ресторане…»), пока не выбился в люди: выучился и получил престижное место преподавателя в Питсбургском университете… Но придет это материальное и социальное благополучие очень и очень нескоро.Все эти годы – и в дни безысходности, и в дни признания – его неотступно преследуют мысли о потерянной России и своей малой родине – Приморье. Мысли эти «рассыпаны» по всему его творчеству. В этом отношении Елагин – уникальное явление, он не похож на многих других поэтовэмигрантов – озлобленных, желчных, поливающих по случаю, а чаще всего и без оного свою бывшую Родину. Елагин – другой. Родина для него – одно, а режим – совсем другое. Пожалуй, наиболее ярко это прослеживается в ставшей почти хрестоматийной и можно даже сказать программной поэме «Личное дело»:Уроженец владивостоцкий! Такому не отвертеться От полуголодного детства В стране, где Ленин и Троцкий.Уроженец Владивостока! Такому с самого детства От Пушкина и от Блока Уже никуда не деться!Родившемуся в Приморье, Тебе на роду написано Истинно русское горе –Горькая русская истина!...В своем родном городе Залик прожил немногим более трех лет. Казалось, что может запомнить ребенок? Представим так: Абрекская. Пригорок.Сметает ветр осеннюю труху.Ах, почему так мил мне и так дорогДомишко, выстроенный наверху?В нем каждый камень выложен был дедом.Он с давних пор принадлежал отцу.Открытый настежь всем ветрам и бедамИ нищете, как верному жильцу.Что помню я? Те впечатленья давни, –И все, что память наскрести могла,Так это шум от падающей ставниИ вдребезги разбитого стекла.Да вот еще отчетливы доселеСтихами испещренные шелка.Как будто бы вчера они висели,Причудливо стекая с потолка.Воспоминанья пятнами из глуби:То пропадут, то вымелькнут еще.А вот отец в заиндевелой шубеС огромной елкою через плечо…Как-то и вовсе шокировал интернационально настроенных собратьев по перу (таковых в эмиграции, увы, большинство), написав по случаю памятной годовщины погибшего русского офицера и талантливого поэта Ивана Савина: «В творчестве поэта «высокий гнев (…) сочетался с высокой жертвенностью. Умереть за Россию, за ее честь – к этому призывала его поэзия».Он Родине был верен до конца
В поэтических образах Елагина то и дело оживает вся кочевая жизнь по стране Советов, которую он вел, пока был жив отец: «Ты видишь тракт? По нем когдато с югаТатары приходили на Москву».Я слушаю и жмурюсь от испуга,К отцовскому прижавшись рукаву…Я все не спал. Все слышал крик татарский.Там шла орда, повозки волоча.А месяц плащ брильянтовый по-царскиДарил земле со своего плеча…Отцу посвящены многие стихи, даже поэмы. По всему чувствуется, что этот пусть и талантливый, но в общемто непутевый и бестолковый человек оказал, как это ни покажется странным, большое позитивное влияние на сына. Наверное, тем, что передал, а точнее, завещал любовь в родной земле. Однажды Ивану Елагину, уже достигшему известности и глубоко почитаемому в литературном мире, один из близких людей неосторожно заметит, что тот родился «под счастливой звездой». Незамедлительно последовал ответ – меткий и, как все елагинское, неотразимый:Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой, Что судьба набросала на стол мне богатые яства, Что я вытянул жребий удачный и славный... Постой –Я родился под красно-зловещей звездой государства!Я родился под острым присмотром начальственных глаз, Я родился под стук озабоченно-скучной печати. По России катился бессмертного «яблочка» пляс, А в такие эпохи рождаются люди некстати…Лейтмотив его творчества, особенно в последние годы, – чтобы созданное им стало достоянием родного Отечества. Неважно, в каком объеме – большом, малом, но чтобы непременно на родине услышали его голос и знали, что даже на чужбине он остается русским: Я живу в чужом краю,Но уже годамиЯ домой передаюСвертки со стихами.А в стихах мое теплоИ души кусочки,Я надеюсь, что дошлоХоть четыре строчки… В последние годы Елагин заболевает тяжелой, неизлечимой болезнью. Уже на смертном одре, практически приговоренный недугом, он берется за перо. И пишет последний стих – о России, о его любимом писателе – Гоголе. До последнего вздоха – а скончался Елагин в 1987 году – он остается русским.Поэтэмигрант Алексей Грызов, более известный в литературе под псевдонимом Ачаир, однажды напишет:Не сломала судьба нас, не выгнула, Хоть пригнула до самой земли. И за то, что нас Родина выгнала, Мы по свету ее разнесли… С полным основанием эти слова можно отнести и к Ивану Елагину.
Автор: Владимир КОНОПЛИЦКИЙ
