Письма Элеоноры Прей (окончание)

Начало в номерах за 24 и 31 октября

17.3.1917 «Ну вот! Испытываешь заметное расстройство, когда, проснувшись нынче утром, оказываешься в новой действительности [после отречения царя], и у всех нас такое ощущение, будто мы стоим на голове. В течение нескольких дней все пребывали в беспокойстве, потому что из Петербурга не было никаких телеграмм, так что нынешняя стала прямо-таки как выстрел из пушки.

…Телеграмма была опубликована вчера в конце дня, и Алеутская вокруг редакции «Далёкой окраины» была забита людьми, ожидавшими выхода листка. Я так устала, когда пришла домой, что, не раздеваясь, прилегла на пару часов, и пока я спала, вошёл Тед и прикрепил большой лист с телеграммой к зеркалу. Впрочем, я, со своей обычной наблюдательностью, поднялась и не замечала её, пока он не подошёл и не указал мне на неё. Все это звучит замечательно, и если люди, которые это делают, смогут воплотить свои слова, над Россией встанет заря новой эры. Вместо того чтобы отправить министров в тюрьму, большинство из них следовало бы повесить, но сердце сжимается, когда думаешь об императоре и императрице и о том, что они должны испытывать, видя, как всё повернулись против них. Что император слаб, знает каждый, но это, скорее, его несчастье, нежели вина».

* * *

21.3.1917 «Ни о чём больше и не слышно [кроме как о революции], и митинги проходят с утра до вечера. В понедельник был женский митинг, и, как говорят, все вопили одновременно. Женщины кричали: «Долой Таубе!», и когда кто-то спросил одну из самых осипших женщин, почему она хочет, чтобы покончили с Таубе, та ответила, что не знает. Они вопили также: «Долой китайцев!», «Пусть у всех будут русские слуги!». Что это за безумие! Люди даже не знают, чего хотят, поэтому и кричат что попало, лишь бы покричать, а прежде митингов не разрешали… День или два назад кто-то из пожарной дружины убрал орлов с памятника Невельскому и Николаевской арки. Когда после некоторых усилий орлы упали с арки на мостовую, рабочий, который сделал это, выразил толпе признательность за её „ура!“ тем, что снял шапку и три раза перекрестился; похоже, однако, что он сделал это скорее всего из суеверия и про себя молился: «Да простит меня Бог!».

* * *

9.2.1918 «Как-то вечером была произведена облава в доме с меблированными комнатами на Первой Морской, и несколько мошенников прорвалось через оцепление, а милиция бросилась за ними; одни побежали в сторону Эгершельда, другие – вниз по склону в сторону вокзала, причём и бежавшие, и преследовавшие стреляли. Не думаю, чтобы ты знала м-ра Бэрретта: это высокий, пожилой англичанин в клетчатых брюках и с моноклем, который выглядит так, словно он сошёл со страниц «Пака», – совершенно особенная личность, и, будучи слегка сутулым, он держит голову в точности как курица, собирающаяся что-нибудь склевать. Он подошёл к углу «Гранд-отеля», когда мимо пробегала вся эта процессия, и быстренько прижался к стене, чтобы уменьшить шансы заполучить пулю, но прижать голову он не смог. Последний из бежавших милиционеров заприметил его и приблизился к нему, полагая, что это один из шайки, но Бэррет оказался проворнее, чем тот: в одно мгновение он навёл на милиционера револьвер и учтиво сказал ему своим забавным скрипучим голосом: «Ещё шаг, и я разнесу вашу чёртову голову». Этого было достаточно, чтобы тот повернулся и присоединился к погоне, предоставив м-ру Бэрретту возможность спокойно продолжить путь. Жаль, что милиционер, уловив, по-видимому, значение сказанных м-ром Бэрреттом слов, недостаточно владел английским для того, чтобы оценить чистоту его выговора».

* * *

12.2.1918 «Помнишь, как когда-то мы с тобой ходили в казначейство, чтобы заплатить семьдесят пять копеек за твой паспорт и как мы истомились там от скуки за время долгого ожидания? Сейчас же люди выискивают любой предлог, чтобы отправиться туда, поскольку каждый день там разыгрываются самые захватывающие сцены. Ньюхард-сан рассказал нам об одной, при которой ему довелось присутствовать нынешним утром и которая доставила ему такое удовольствие, как мало что другое за многие годы. Видимо, поступило распоряжение от этих … (подбери для них самое гадкое слово), что пенсии должны выплачиваться в Хабаровске, что является одним из способов обкрадывать вдов и сирот, ибо кто будет платить каждый месяц пятьдесят рублей на поездку туда, чтобы получить сорок, а то и меньше, рублей пенсии? Одна дама – очевидно, офицерская жена – пришла получить своё, и, когда ей сказали об этом дурацком и сволочном новшестве, она подняла визг, а когда ей не хватило голоса, чтобы завизжать ещё громче, она сорвала с ноги калошу и запустила ею в голову комиссара. Калоша, однако, угодила в кого-то ещё, кто отправил её ей обратно, но вместо этого попал в даму, которая её сопровождала и которая мигом упала в обморок! Конечно же поднялся большой переполох, и стали требовать ареста дамы с калошей, но к этому времени та уже была в истерике, и чья-то рассудительная голова предложила, что, поскольку дама не отвечала за то, что делала, было бы разумнее дать ей лучше стакан холодной воды, а не арестовывать её, что и было исполнено. Та одним глотком выпила воду, повернулась и, как китаец из прачечной, заорала на даму, которая упала в обморок».

* * *

9.11.1918 «За исключением Парижа, Владивосток в данное время – это, вероятно, самое интересное место на свете, а «Хижина», по-моему, самое интересное в нём место, ибо тут можно увидеть всё сразу: наших великолепных, высоких ребят в хаки, британцев, канадцев, чехов, итальянцев, французов и пр. Я люблю их всех и делаю всё возможное, чтобы завязать с ними разговор. Заходят французские матросы с «Керсена» в своей морской униформе и бескозырках с огромным помпоном из красного шёлка, и я беседую с ними, стараясь как можно лучше говорить на французском, полученном в средней школе Грейт-Фоллса, и их врождённая французская учтивость бросается в глаза, ибо в противном случае они просто гоготали бы, слыша, что я делаю с их языком, а я смеялась бы вместе с ними. Кроме того, в открытые двери «Хижины» мы часто видим пленных немцев, австрийцев и турок, которых ведут на работы партиями под эскортом наших ребят, заставляющих их шевелиться. Какие же мы счастливчики, что здесь, во Владивостоке, вокруг нас так много интересного!».

* * *

18.11.1919 «Почти повсюду вокруг вокзала и вдоль причала лежат тела, и мокрый снег, который выпал вчера, делает всё ещё более мрачным. …Мне так жалко кадет, погибших на вокзале, – так много, много молодых жизней было принесено в жертву с начала этой ужасной войны, что просто удивительно, что кто-то из храбрейших ещё остался в живых. Многих из этих мальчиков я знала в лицо, поскольку видела их в «Хижине», и в последние два дня я всё высматривала и высматривала тех, кого я знала, чтобы убедиться, живы ли они. Вчера зашёл один флотский мальчик, а нынче утром – один кадет. Г-н Маттесен из своего кабинета на Алеутской видел убитыми семь человек, из которых пятеро гражданских. … Один из них, тяжёло раненный в ногу, был спасён сестрою из Русского Красного Креста, которая выбежала откуда-то и, невзирая на свист пуль, оторвала от своей одежды кусок материи, сделала из неё жгут и втащила раненого в дом. Г-н Маттесон видел это и сказал, что в жизни не слыхивал о таком самообладании и храбрости. Та же женщина, когда на вокзальной площади призывали добровольцев, вышла вперёд, но британский генерал (кажется) не хотел брать женщину. Она, однако, настояла, отправилась с ними и помогала раненым ценою собственной жизни и вернулась опять невредимою».

* * *

7.12.1919 «Тед пришёл домой и принёс приглашение на концерт у чехов… и я никогда не слышала такой чудесной музыки – и никогда не мечтала услышать. В оркестре более восьмидесяти музыкантов, а руководит им композитор [Рудольф] Карел [1880-1945]. Они только что приехали с Запада, и ты даже представить себе не можешь, как они играли. [Программа включала в себя произведения Чайковского, увертюру к опере Вагнера «Тангейзер», «Влтаву» Сметаны и «Ночь на Лысой горе» Мусоргского]. … Мы вышли из этого старого грязного театра, чтобы попасть в мир, белый от невероятно мягкого, искрящегося снега – прекрасного, как музыка, – с бледною луною, как раз показавшейся из-за облаков. …Это был пятый или шестой концерт, который чехи дали за последние полтора года, так как оркестры один за другим оказываются здесь со своими полками, ибо все они [музыканты] – солдаты. Это роскошь, о которой Владивосток не имеет права даже мечтать, ибо многие исполнители – из оперных театров Вены, Будапешта и Праги. Билеты не продаются, а выдаются вместе с приглашениями, так что дело вовсе не в деньгах: таким прекрасным способом чехи выражают свою благодарность союзниками за то, что те для них сделали. … Мы, как мелкая рыбёшка, не располагаем ложею, но у нас очень хорошие места в партере, на достаточном удалении от сцены, чтобы получать удовольствие. Майор Броз, верховный комиссар у чехов, и ген. Цечек (я думаю, это был он) принимали гостей у входа, а все капельдинеры были солдаты».

* * *

27.10.1920 «Десять дней назад на железной дороге, возле [станции] Пограничная, произошло ужасное крушение, когда… два груженых поезда – наполовину пассажирских, наполовину товарных – столкнулись с такою силою, что часть вагонов одного поезда перелетела через вагоны другого. Это случилось на крутом склоне; у поезда, шедшего вверх, было два паровоза, и машинист, увидав опасность, затормозил и начал движение назад, чтобы ослабить неизбежное столкновение. Другой поезд, машинист и кочегар которого были мертвецки пьяны, шёл вниз со скоростью восемьдесят миль в час, так что крушение можно себе представить. Это было незадолго до рассвета, когда большинство пассажиров спало; огонь вспыхнул немедленно, так что им не было никакой возможности спастись. …В поезде находилось большинство актёров старой и широко известной труппы Долина, и все, кроме четырёх человек, погибли. Вчера здесь прошли большие похороны, и земле было предано пять гробов с останками четырнадцати человек из труппы. М-р Мерриам, который ехал из Харбина первым поездом, пущенным по линии после того, как её очистили, сказал, что от поездов решительно ничего не осталось, кроме изуродованных стальных остовов».

* * *

27.06.1922, адресовано Чарльзу Х. Форстеру, помощнику исполнительного секретаря, ответственного за отделения за рубежом, в Американский Красный Крест в Вашингтоне, округ Колумбия.

«Я хотела бы представить Вам некоторых из тех, кому владивостокское отделение Красного Креста старается оказывать посильную помощь … Елизавету Маркову, вдову одного из тысяч, убитых в Николаевске, у которой на попечении пять дочерей, причём старшей – всего четырнадцать лет. Она хорошая портниха, и ей ничего другого не нужно, кроме какой-нибудь-работы, но в городе имеются сотни других хороших портних, у которых тоже нет работы, так как у людей в наши дни нет денег, чтобы шить себе на заказ. Анна Зайцева и Прасковья Юдчиц, обе вдовы убитых владивостокских милиционеров и у обеих на руках четверо малых детей, а у второй ещё и старая больная мать, нуждающаяся в уходе, а пенсия у них – четыре иены в месяц. Устинья Дорохова, девяностотрёхлетняя старуха, которая набожно крестится над своим скромным пайком, состоящим из муки, сахара и чая, и благословляет своим беззубым ртом Американский Красный Крест как за продукты, так и за тёплую серую кофту, которую она носит. Арина Негрей, тщедушная татарочка с четырьмя малыми голодными мальчонками на руках, лишь иногда подрабатывающая стиркой белья. Она счастлива, что у неё есть небольшой огородик, и семена, которые мы ей дали, уже проросли. Хрупкая пожилая мадам Климович и её дочь, польские дворянки, которые постоянно ищут работу, которой не могут найти и которую, даже если бы и нашли, им не достало бы сил выполнять. Они уже месяцами не платят за квартиру и живут в постоянном страхе, что их выкинут из их сырого угла на улицу. Наталия Новикова, чей муж погиб в декабре, попав под автомобиль и у которой пятеро детей, причём последний родился в феврале; она живёт в землянке на Второй Речке и, несмотря на кашель (очень скверный) и ребёнка на руках, дважды в неделю ходит пешком на Седанку – а это в пяти милях от неё, – чтобы мыть полы, за что она получает пятьдесят сен. Старший сын, прелестный мальчик двенадцати лет, который иногда зарабатывает немного денег, вот уже три недели как лежит в больнице с воспалением лёгких. Евдокия Соборская, тоже со Второй Речки, офицерская вдова с восемью детьми, и у них никогда и ни разу не бывало восьми пар обуви. Старшая дочь – вдова с малым ребёнком, и два года назад ей трамваем отрезало ногу. Г-жа Соборская худеет с каждым днём, но, хоть и с великим трудом, проходит пять миль, неся на плечах тридцать шесть фунтов муки, а в руках – сало, сахар и чай. Иван Белкин, художник с длинными, изящными руками, который потерял на войне зрение и у которого пятеро детей. Когда он зарабатывает шесть иен в месяц, продавая газеты, то он самый счастливый человек, какого только можно здесь найти, ибо эти шесть иен идут в оплату за чулан, в котором он живёт с семьею. Мария Чумакова, чьи руки так изуродованы ревматизмом, что она не может двигать пальцами, а ей приходится кормить трёх детишек. Бедная Ида Роза, брошенная жена, чьё лицо в прошлом году было так опалено огнём, что её муж просто не мог на неё смотреть и ушёл по-английски. Она хочет отдать своего ребёнка на усыновление и всегда уверяет меня, что это «такой хороший мальчик». Слепая Анна Юстинцева, у которой каким-то чудом нет детей, и апатичная Дарья Козлова, глухонемая, у которой их целая куча. И последняя из них – одноглазая Пелагея Капустина, которую, когда она назвала возраст четырёх своих детей, спросили: «Это все?», а она ответила: «Конечно же нет, барыня!» – и назвала возраст ещё шестерых».

* * *

20.10.1922 «Позавчера, после того как Тед в половине четвёртого пришёл домой и мы пообедали, я вышла, чтобы пройтись и посмотреть, как выглядят улицы ...и телега за телегой ехали по Светланской, гружённые чемоданами, коробками и домашним скарбом, а на самом верху в каждой – женщины и дети, иногда с домашней собачкой. Это было одно из самых печальных зрелищ, какие мне только приходилось видеть: все они бежали, спасая жизнь, на суда, чтобы выбраться из этой страны, где они родились и которой многие из них уже никогда не увидят. Сегодня, мы позавтракали рано… и без каких-либо затруднений переправились на Чуркин, где стояло судно [чтобы попрощаться с друзьями]. Вокруг него были десятки сампанов, и десятки разносчиков-китайцев предлагали всё что только можно по части провизии и фруктов, и это было как столпотворение, вышедшее из берегов. По судну невозможно было передвигаться из-за людей, а широкая главная палуба была так завалена багажом, что не нашлось бы места даже для кошки. И было так больно видеть людей, таких напуганных и в таком нервном напряжении, хотя они и находились на британском корабле. …Я задавалась вопросом, что должны испытывать эти люди – такие, как Петр [Унтербергер], – которые всю жизнь служили России, своей стране, отдавая ей все свои силы, и которые в страхе за свою жизнь вынуждены бежать за границу; ...и я задавала себе вопрос, о чём они думают, глядя на эти великолепные сопки, кольцом обступающие гавань, и зная, что уезжают навсегда».

* * *

29.2.1928 «Прошлым июнем [1927 г.] в течение недели было арестовано около трёхсот человек – без всякого повода и причины – и отправлено в тюрьму ГПУ на Алеутской; где-то через месяц их перевели в обычную тюрьму. … Г-на Пьянкова продержали пять месяцев, а за что – не знает ни он сам, ни кто-либо другой; но поскольку все арестованные имели те или иные связи с иностранцами, то арест объясняют именно этим… Зная, что в ГПУ читают письма, я написала тёте [Саре] осенью, что та самая Лиза [дочь дворничихи Матрёны] сидит в тюрьме уже пять месяцев, а её муж – человек, который ударил меня, – в бегах, и я очень рада. Весь наш участок с домом и пристройками они превратили в настоящую базу для контрабанды [наркотиков], и я об этом знала, но ничего не могла поделать, потому что у меня не было веских, конкретных доказательств. Наконец я упомянула об этом в письме к тёте… и в пределах двух дней в комнате у Матрёны стали производить обыск, но, ничего не найдя, они дождались благоприятного случая, чтобы поймать её на чём-то другом».

* * *

30.7.1929 «Всё ещё стоит такой тарарам, что невозможно уснуть, и я только что выходила на веранду, чтобы посмотреть, как мимо движется факельное шествие. В Адмиральском саду был массовый митинг членов профсоюза, и они поют и маршируют весь вечер: мужчины, женщины, дети и один, по крайней мере, духовой оркестр – а может быть, и больше. … Одна толпа поёт: «Мы, советские солдаты, уничтожим всех богатых; лево держать!», что, нужно сказать, по-русски звучит лучше, чем по-английски. Другая поёт «Интернационал», который весьма неплох, а духовой оркестр где-то играет «Стеньку Разина» – получается своего рода попурри! Мне всегда нравились подобные вещи, но всё же мне хочется, чтобы они разошлись по домам и угомонились, потому что я хочу спать».

* * *

13.6.1930 «Пятница, тринадцатое, и издано распоряжение: налог в миллион триста тысяч рублей должен быть уплачен компанией «Кунст и Альберс» к двадцать шестому (это сверх сотен тысяч, уплаченных ранее), или у нас всё отнимут. … Мы получим жалованье за три месяца, когда фирма закроется, и конечно же я буду жить здесь до осени, а поскольку рубли нигде больше никакой ценности не имеют, то я буду жить на них, пока они не закончатся. Этот крах для меня не такая трагедия, как для остальных – людей, в общем-то выросших вместе с фирмой, которые испытывали к ней чувство привязанности, уступавшее только привязанности к своим семьям, – и это ещё оборачивается против них.

Это значит, что с завтрашнего утра г-н Альберс больше не владеет им: магазин отнят полностью и начинается его ликвидация. Нас всех выставят, вероятно, через несколько дней – самое большее, через две недели, пока будет производиться инвентаризация».

* * *

25.10.1930 «Внизу всё готово к [прощальному] ужину, и стол смотрится чудесно: огромная розовая чаша из хрусталя с цветками львиного зева в середине и низкие чаши с львиным зевом, космосами и белыми георгинами по краям стола – их нарвали сегодня у нас в саду. Последний приём с ужином в Доме Смитов, и у меня комок в горле каждый раз, когда я вспоминаю о стольких весёлых приёмах, которые здесь бывали. Как это мило со стороны Андерсенов, что они взяли на себя все расходы и заботы по устройству ужина, но я бы предпочла уехать без него: устраивать приёмы в наши дни – задача трудная, даже такой простой, как нынешний».

Автор: Сергей Абарок Александрович