Сражённый ястреб на лету…

«Прощай, прощай, - прости, Владивосток,
Прощай, мой друг, задумчивый и нежный…
Вот кинут я, как сорванный листок,
В простор полей, овеянных и снежных.
Я не хочу на прожитое выть, -
Не жду зарю совсем, совсем иную,
Я не склоню мятежной головы
И даром не отдам льняную!..»

Часто читаю эти строки знакомым и спрашиваю: чьи стихи? Разброс мнений поистине планетарный - от Бальмонта до Твардовского. Но никто до сих пор не угадал. Точнее, не верит, что дивные строки принадлежат 17-летнему юноше, русскому поэту Павлу Васильеву, ныне почти забытому…

Родился наш герой на границе Российской империи - в небольшом казачьем городке Зайсан, что у самой кромки южной Сибири, по-сегодняшнему – за «бугром», в Казахстане. Появился на свет не то в 1909-м, не то в 1910-м (историки до сих пор не пришли к единому мнению о точной дате рождения).

Рос в добропорядочной интеллигентной семье, выбившейся в люди многолетним, самоотверженным трудом. В семье был достаток, все Васильевы отличались тягой к знаниям. Духовным наставником, пастырем юного Пашки стал дед Корнила Ильич, слывший непререкаемым авторитетом не только в семье. Его рассказы, где быль вперемежку с легендами, зачарованный мальчик мог слушать часами.

Детство прошло на первой казачьей линии, по-нынешнему - непосредственно у пограничных застав.

Любовь к казачеству разовьёт и возвысит его поэтический талант, эта любовь станет и причиной страшного, рокового конца.

Страсть к стихосложению открылась рано. Писал в школьную стенгазету, альбомы юных воздыхательниц, декламировал экспромты на школьных вечерах.

Едва прозвенел последний звонок, как Павел, давно уже мечтавший о дальних странствиях, пустился в дорогу. И не куда-нибудь, а на Дальний Восток! Точнее, в Приморье, ещё конкретнее - в нашенский Владивосток, где одним из руководителей местных коммунистов стал сосед и друг их семьи Константин Пшеницын.

17-летний юноша быстро освоился на новом месте и уже в начале ноября 1926 года в газете «Красный молодняк» (предшественнице будущего популярного «Тихоокеанского комсомольца». - Прим. авт.) появится его первое стихотворение – «Октябрь», спустя некоторое время ещё одно – «Владивосток».

Подобных творений из-под пера молодых стихотворцев, восторженно воспринявших идеи социального равенства и свободного труда, появлялось в те годы превеликое множество. На счастье Павла, первая его проба пера попалась на глаза маститому столичному поэту Рюрику Ивневу, оказавшемуся в те годы во Владивостоке. За наивными, простодушными образами мэтр увидел большое дарование и, не откладывая в долгий ящик, разыскивает автора, вводит его в свой круг, организует литературный вечер…

Так творческая общественность, пусть пока только в масштабах дальневосточной окраины, узнала о рождении нового таланта.

Повторюсь, было это в конце 26-го - начале 27-го года, а спустя ровно десять лет поэт, получивший к тому времени всесоюзную известность, будет объявлен врагом народа и приговорён к расстрелу.

У нас как-то принято все беды и несчастья, свалившиеся на многострадальное Отечество в 30-е годы, приписывать одному человеку – усатому хозяину Кремля.

Не буду говорить обо всех репрессиях – слишком скромны мои силы, остановлюсь на отдельно взятой судьбе Павла Васильева.

Поэт ещё только начинает на Дальнем Востоке, ещё только колесит по сибирским новостройкам в качестве очеркиста журнала «Сибирские огни» и газеты «Советская Сибирь», а по стране уже гуляют самые невероятные слухи. Докатились они и до Белокаменной…

В журнале «Настоящие» появляется заметка, в которой утверждается, что «Павел Васильев – сын богатого кулака из прииртышских станиц… Потому он так враждебно относится к советской власти. Из его стихотворений смотрит лицо классового врага…».

На дворе – великая ломка векового крестьянского уклада, и каждый сигнал о сопротивлении воспринимается как «подкоп». Со всеми, разумеется, вытекающими последствиями.

Поэт переезжает в Москву, отныне и до последних дней его столичная жизнь – сплошное противоречие. С одной стороны, стремительно набирающая мощь творческая поступь, с другой – непрерывная череда скандалов. И не только литературных.

Будем объективны. Взрывной, импульсивный, не всегда выдержанный и тактичный, Васильев нередко сам давал повод.

То назовёт бездарем непонравившегося литератора, то даме в глаза скажет всё, что о ней думает. А если эта дама не просто частная особа, а новомодная поэтесса Вера Инбер? А самый непримиримый оппонент - влиятельнейший руководитель РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей. – Прим. авт.) Леопольд Авербах, которому донесут сказанные Васильевым у памятника первопечатнику Ивану Фёдорову слова: «Вот кто нас вывел в люди, а не пролетарий Авербах…»?

Стычки сопровождались не только словесной перепалкой. Однажды Васильев ввязался в потасовку с коллегой по творческому цеху Джеком Алтаузеном – об этом происшествии неделями судачил столичный бомонд.

Парадокс, однако, в том, что на самом верху Васильев пользовался если не абсолютным, то почти непререкаемым признанием.

Заместитель Предсовмина СССР Валериан Куйбышев назовёт его творчество эпическим, народный комиссар просвещения СССР Анатолий Луначарский, заинтригованный таинственным литературным явлением, распорядится пригласить молодого поэта к себе в гости - целый час столичная знать слушает, затаив дыхание…

«Замолкни и вслушайся в топот табунный,
По стёртым дорогам, по травам сырым
В разорванных шкурах бездомные гунны
Степной саранчой пролетали на Рим!..
Тяжёлое солнце в огне и туманах,
Поднявшийся ветер упрям и суров.
Полыни горьки, как тоска полонянок,
Как песня аулов, как крик беркутов».
(«Киргизия»)

* * *

«В чёрном небе волчья проседь,
И пошёл буран в бега.
Будто кто с размаху косит
И в стога гребёт снега.
На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет.
Только там, где шла берёза,
Остывает тонкий след…».
(«Песня»)

* * *

«Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо».
(«Родительница степь, прими мою…»)

Эти строки я взял из Васильева почти наугад. В кратком очерке невозможно передать всё многообразие поэтического наследия – никакой газетной площади не хватит. Рецепт может быть один – надо читать всё! Прежде всего поэмы - «Песнь о гибели казачьего войска», «Соляной бунт», стихи – как ранние, так и, если подобное сравнение применимо к Васильеву, поздние, на излёте…

Творения поэта в Москве, впрочем, и не только в столице шли нарасхват. Их записывали в альбомы, дневники, дарили на дни рождения, ими зачитывались в партийных кабинетах и заводских цехах, школах и вузах, на высоких приёмах и в очередях…

Простолюдин становится властителем дум - разве такое возможно?..

Как это ни прозвучит банально, но причины трагического исхода – на поверхности. Не надо ни до чего докапываться – обычная чёрная зависть. Ну, не хочет народ читать Веру Инбер, Александра Жарова, Максима Голодного, Джека Алтаузена, Александра Безыменского…

Некоторых издал бы сегодня в первую очередь – пусть нынешний читатель прочтёт длиннющие, так называемые производственные творения, и наглядно убедится, кто метил в гении эпохи «великого перелома».

Между тем те первые «сигналы», в 29-м, были цветочками…

В 1932 году большой резонанс получит «дело сибирских писателей». Группа литераторов, включая и Павла Васильева, гонимая тамошними рапповцами, переезжает из Новосибирска в Москву и группируется вокруг журнала «Красная новь». Но адепты пролетарского искусства и здесь не дают покоя. Так возникло уголовное дело, основные пункты обвинения – «шовинизм», «фашизм», «антисемитизм», «контрреволюционные настроения» и даже восхваление… Колчака.

Васильев получил срок, но вскоре выпустили - за недоказанностью, а точнее, вздорностью обвинений. Но, увы, клеймо «меченного» уголовным преследованием осталось.

Дальше – больше. Ввязался в спровоцированную недругами драку… Это уже – рецидив. Получил несколько лет.

- Послушайте, - позвонил Предсовмина СССР Молотов главному редактору «Известий» Ивану Гронскому (в этом издании работал Васильев. – Прим. авт.), - почему не слышно в последнее время поэта Васильева?

- А он сидит, - как на духу ответствовал Гронский.

- Как это сидит? - изумился глава правительства.

- Так сидит, Вячеслав Михайлович, как сидят у нас люди…

Через несколько дней Васильев был освобождён и вернулся в Москву. Но очень скоро над ним сгустятся такие тучи, что даже всесильный Молотов окажется бессилен…

В мае 1935 года на страницах главной газеты страны «Правда» - органа ЦК ВКП(б) появится знаменитое письмо 20. Коллеги по творческому цеху требовали от карательных органов, то бишь от НКВД, призвания к порядку «зарвавшегося кулака», певца казачества и вообще враждебно настроенного к советской власти субъекта.

Письмо-донос, письмо-приговор. Заметьте, ни Сталин, ни начальство НКВД, ни даже областного или районного масштаба энкавэдэшники инициировали - к расправе призывал свой брат-литератор. Не таясь, публично, на всю страну… Органы охотно откликнулись на призыв. А почему бы и нет? Общественность ведь требует...

Васильев находит в себе силы продолжать… писать - стихи, поэмы, подумывает о прозе. До последнего дня, даже находясь в тюрьме, не выпускал перо. Поэма «Принц Фома» создаётся за несколько месяцев до расстрела.

Его имя было вычеркнуто из жизни на целых 20 лет. Образ «кулака» от литературы настолько въелся в общественное сознание, что, даже когда наступила оттепель и все обвинения были сняты, многие литераторы ещё долго находились в плену стереотипов и ярлыков.

Между тем несчастную поэтическую судьбу ждал ещё один удар. В конце 80-х справедливость, казалось, восторжествовала окончательно. Изданы были поэтические сборники, при содействии литераторов Казахстана в Павлодаре прошли с громадным успехом Васильевские чтения, была предпринята удачная попытка сборника воспоминаний.

Время, казалось, расставляет всё по местам. Но…

Грянул август 91-го, и русский поэт внезапно оказался за «бугром». Приказала долго жить идея Васильевских чтений, неизвестно также, что теперь с именным музеем – до судьбы ли поэта властям независимого государства, в котором, заметим, почти не осталось русских названий? Сибирско-казахстанская степь, так воспетая поэтом, теперь, по большому счёту, для нас не более чем Атлантида.

И ещё. Путь в большой мир поэзии Павел Васильев начинал в Приморье. Но сохранилась ли память о нём в нашем крае?

В середине 80-х годов по инициативе поэта Бориса Лапузина была предпринята первая попытка восстановить историческую справедливость. На бывшем здании ДВГУ, в котором начинающий поэт учился осенью 26-го года, была установлена мемориальная доска. Казалось, ещё немного, и мы увидим книжку, под обложкой которой будет собрано всё, созданное в первые годы и имеющее, так сказать, дальневосточные корни. А может, и больше – появится в городе улица, названная именем Васильева.

Ничего этого, к сожалению, не произошло. Теперь вот – никаких тебе ни репрессий, ни гонений. Просто не замечают. Как будто не было такого поэта…

Автор: Владимир КОНОПЛИЦКИЙ