Плетнев, поймай бабочку!

В этом году Приморская писательская организация отмечала свое 50-летие. На торжестве по этому поводу в докладе не упомянут был и словом талантливый прозаикиз Артема Александр Плетнев. А в 70-е годы его имя зазвучало не только на весь край, но и на всю страну. Эти субъективно-личностные воспоминания о нем

Настоящий талант

Мой 6-летний сын мчится по зеленому ковру травы и бесцеремонно орет: “Плетнев, поймай бабочку! Да вон она, вон - возле тебя!” Ох, детская непосредственность! Я-то отношусь к Плетневу с огромным уважением, как к мэтру уже, называю его не иначе, как Никитич или Александр Никитич. А тут - “поймай бабочку”... Правда, чем-то меня заинтриговала незатейливая эта фраза, и я мысленно продолжил ее: “Плетнев, поймай бабочку. Бабочку удачи”.

Свою бабочку удачи Плетнев поймал поздновато, ему было уже за 40. Она засияла, засверкала, затрепетала, как бабочка в руках, его настоящая человеческая удача - издана была его первая книга “Чтоб жил и помнил”. Писатель-шахтер. Как по Маяковскому: землю попашет, попишет стихи...

Я тогда был фотокорреспондентом артемовской газеты “По пути Ленина” (сейчас “Выбор”), только-только начинал в ней работать, и мне имя Плетнева поначалу ничего не говорило. Завотделом культуры и писем работал тогда в газете мой тезка Михаил Дубранов, человек прекраснейшей души, который умел почуять стоящее, и если уж узрел нечто, то и носился с этим как с дитятей (в “В” уже публиковался рассказ о редакторе артемовской газеты в 60-е годы Иване Гурко, самые первые шаги писателя-горняка пестовал он). Дубранов закупил в книжном магазине первую нетолстую книжонку Плетнева и буквально-таки навязал каждому из нас в редакции по экземпляру. Потом Плетнев завершил работу над рукописью повести “Дивное дело”, Дубранов взял почитать, а я попросил посмотреть рукопись. Вот тут я просто ошалел. Господи, да ведь это настоящий талант! А язык-то, язык какой, я просто захлебывался, читая повесть. И... запорол фотопленки три - так зачитался.

С той поры мы познакомились, подружились, и я прикипел к нему душой. Работал он в шахте тогда уже взрывником. Эта работа попроще, чем иные. А вообще-то потрудился он и на навалке, и на проходке - вот это уж самые тяжелые подземные профессии. Два десятилетия протрубил он в горняцком подземелье. И самое значительное его произведение так и называется “Шахта”. Это был роман, на счету уже были рассказы, повести. Начинал, как многие литераторы, со стихов, их публиковали в городской газете (тогда еще “Шахтер”).

В темени подземелья он смог лучше разглядеть... свою деревеньку

Родился Плетнев в Сибири, в деревеньке под Омском, в большой семье, жившей трудно, но дружно. Призвали его на флот. Затем по оргнабору и попал на шахту, остался в Приморье надолго. Здесь и женился. Шахту он знал досконально (два десятка лет - не шутка) ...и ненавидел ее. Он, конечно, не выказывал свою ненависть, такой вывод я сделал сам для себя, и не сразу. Потом, постепенно это как-то дошло до меня. И удивило, конечно. Я был из шахтерской семьи, отец горняк, братья... Причем мой отец не то чтобы влюблен, не то слово, он помешан был на шахте. А Плетнев влюблен, помешан был на деревенском приволье. Ведь он и внешне в серьезном уже возрасте в чем-то оставался деревенским увальнем с хитроватыми, приметливыми глазами и добродушной, простецкой улыбкой.

Тогда, в социалистические времена, ведь не признаешься, что ты ненавидишь то, где работаешь. Нет, все мы были патриотами, строили светлое будущее, славили Отечество, которое есть, но трижды - которое будет... И Плетнев тоже в одном из ранних своих произведений “Я - солнцекоп” полон требующегося тогда непременного оптимизма и поэтизации нелегкого горняцкого труда: “Уголь - это то же солнце. Я копаю уголь. Я достаю из-под земли солнце”. Повесть же “Дивное дело” Плетнев создавал уже на этой своей нелюбви к шахте. К ее замкнутым, зажатым пространствам, к ее темени (и лучик солнца не проникнет), к ее гремучим (метан), углекислым и прочим газам, пропитывающим рудничную атмосферу... Но странное дело - именно это и помогало ему острее видеть внутренним зрением свое деревенское детство, канувшее давно в Лету. Тоска по земле, по деревне, приволью и воздуху, который, можно сказать, пьют как целебный напиток, и двигала его пером. Сюжет повести незамысловат: в деревне живет Поэт (это в его руках дивное дело), в него влюблена красивая, чистая девушка, а в нее, в свою очередь, влюблен деревенский парень, подросток. Но как же были живописны сельские картины: трава, поле, краски, запахи... Как чудно выписаны реалии крестьянского труда, деревенские характеры! Ненависть к шахте оборачивалась страстной любовью к земле, к деревенской природе, к самой сибирской глухой деревушке.

И все-таки именно шахта вознесла его

Ничем не выдал себя Плетнев и создавая роман “Шахта”. Вот в книге “Чтоб жил и помнил”, кажется, в одном из рассказов и прорвалось его отношение к шахте: она ему почему-то напомнила в первом столкновении с ней заплесневелый погреб, в котором тянутся к свету бледные плети проросшей картошки... Тем не менее пусть без той беззаветной любви, какую питал он к траве, к цветку, полевому простору, но все-таки выписывал Плетнев подземные “закоулки”, людей и труд в шахте колоритно и точно, с умением истинного художника. И “Шахта” сразу получила признание. На Всесоюзном творческом конкурсе им. Николая Островского в том же году роман назван лучшим произведением, показывающим человека труда. По роману “Шахта” снят был потом двухсерийный фильм “Чистые воды глубоки”, в котором играли роли известные актеры - Галина Польских и другие. Вышел роман - под другими, правда, заголовками - в Польше, ГДР...

Уже после публикации повести “Дивное дело” - она печаталась, как и все его первые произведения, в журнале “Октябрь” - Александр Плетнев обрел известность. “Шахта” (тоже публиковалась в журнале, потом в “Роман-газете”, а это было очень престижное издание, затем вышла отдельной книгой) вконец укрепила ее. Помню очередной литературный съезд писателей РСФСР, который широко освещался в “Литературной России”. Отчет о нем начинался с таких слов: “Вот поднимается по ступенькам шахтер из Приморья, прозаик Александр Плетнев...” Да, популярность уже приросла к его имени, еще не очень большая, но все же - на всю страну. Однако была еще закавыка, которая точила-грызла его: Плетнев очень страдал от отсутствия образования. Десятилетку он с грехом пополам завершил в вечерней школе, когда уже работал в шахте после флота. А вот дальше... У него было достаточно внутренней культуры от природы, прекрасное чутье слова. Но этого ему было мало, отсутствие высшего образования угнетало его. Пожалуй, под этим впечатлением он создавал свою повесть “Три дня в сентябре”. В ней отражено было время, когда на смену практикам приходили люди с образованием. Так что мучила его “необразованность” достаточно серьезно. Как же был он рад, когда угодил на Высшие литературные курсы. Имелись тогда такие в Москве, это своего рода был университет для практиков-литераторов. Но чтобы попасть на эти курсы, надо было иметь в активе зазвучавшие литературные произведения. Плетнев имел и с удовольствием грыз науки на склоне лет, когда уже катилось к 50.

Еще помню: Плетнев брал меня с собой на заседания бюро Приморской писательской организации. Такие картинки в памяти. Колоритный мужик-писатель Иван Ульянович Басаргин. Когда его спрашивали: “А ты читал то-то и то-то?” - он улыбался в ответ: “Я не читаю книги, я их пишу...” Георгий Георгиевич Халилецкий был уже серьезно болен, непременно это подчеркивал: “Ох, я опять на валидоле сижу...” Помню словесные схватки Юрия Кашука и Бориса Лапузина, вспыхивавшие время от времени. Очередную неудачу Юрия Кашука при вступлении в Союз писателей, и как за него многие переживали. Тогда вступление в этот союз расценивалось как крупный шаг в литературном творчестве, невступивший - вроде и не литератор вовсе. Лев Князев (он и сегодня ветеран-руководитель писательской организации), Слава Пушкин, Гена Лысенко... Вообще-то в те времена по негласному нашему рейтингу, как сейчас любят говорить, писателем № 1 в Приморье был Плетнев, поэтом № 1 - Лысенко. Когда Геннадий Лысенко неожиданно как-то и необъяснимо покончил с собой (его творчество было на взлете, выходили книги, незадолго до этого опубликована была подборка стихов в “Правде”, а это считалось большой честью) - партийные власти запретили на его похоронах использовать оркестр и произносить речи. Плетнев презрел этот запрет, и над могилой талантливого самоубийцы звучало его проникновенное, рвущееся от сердца слово.

Был еще один эпизод, связанный с творчеством Плетнева, который нельзя не вспомнить. То ли самый конец 70-х, то ли самое начало 80-х. Наш театр им. Горького вознамерился поставить свою пьесу по роману “Шахта”. Дело было очень благое, по-моему, прецедента, чтобы театр что-то ставил по произведениям местных авторов, до сей поры не было. За сценарий взялся один из работников краевого радио, опыта в сценарном деле не имевший, но человек очень ответственный, тонко чувствующий литературу и искусство. Тем более один раз все-таки спускавшийся в шахту. А там настолько все специфично, что журналистам, литераторам, людям искусства, совсем не знавшим шахту, трудно говорить о ней. Однако главный режиссер театра Табачников поручил подготовить сценарий какому-то московскому проходимцу. Потом мы нашли упоминание о нем в газете “Советская культура” в статье “Крупным планом за экраном”. Такие ребята в столице хорошо пристроились тогда к сценарной кормушке. Готовили что-то, определенный уровень в этом был, срывали неплохие деньги, а сценарии ложились на полку, поскольку художественной ценности не имели. Тут же, в провинции, пьесу все-таки поставили. Пригласили на премьеру Плетнева. На сцену смотреть было стыдно. Это было что-то ужасное. Нелепое, неестественное... Чего стоила только повторяемая фраза: “Земля течет...” В шахте есть выражение: “закапало” - когда падает мелкий уголек с кровли, жди обрушения угля, видимо, это послужило предтечей для той фразы. Плетнев все это выдержал, в антракте, правда, передо мной выплеснул все свое недоумение и негодование. А когда завершился спектакль и под громкие аплодисменты писатель-горняк поднялся на сцену, он омрачил праздник местного патриотизма. Нашел в себе силы заявить, что никакого отношения к данной пьесе не имеет и что там ни одного даже штришка из его романа нет. Больше эту пьесу не ставили и к творчеству местных авторов не обращались.

Домой, в Сибирь...

В Сибирь, в родные места уехал Александр Плетнев в начале 80-х. Наезжал потом в Артем, сначала доработать на шахте - ему не хватало нескольких месяцев до пенсии. Приезжал проведать взрослую замужнюю дочь - она оставалась тут. Мы встречались с ним, потом переписывались. Он укатил в Сибирь, когда только-только выходил его роман, и я свои соображения по его произведению высказал уже в письме. Когда он работал над “Шахтой”, я внимательно следил за его творчеством. Порой мне казалось, что в переработке уходит что-то стоящее. И я тогда просил: оставь, Никитич... Его такая заинтересованность подкупала, и на литературных каких-то встречах похлопывал он меня по плечу: это, мол, мой соавтор... Мне такое придало “наглости”: кроме восхищения, которого было, конечно же, достаточно выражено в письме, еще и какие-то замечания. Ответ последовал незамедлительно. Он и сам писал, что вот лежат на столе письма известных литераторов (называл имена), а он почему-то отвечает в первую очередь мне (малоизвестному). Запалился он в этом письме крепко, я не рад был, что и затронул такое в нем, в нашей дружбе этого не было раньше. В общем, выдал он мне по первое число: не трогай именитых. Все же слава меняет как-то людей... Но это всего лишь штришок какой-то, напоминающий о том, что жизнь есть жизнь. Главное все равно не в этом.

Нет, не по этой, конечно, причине, но как-то постепенно угасли наши отношения. Наверное, время, расстояние делали свое дело. О нем больше не было слышно, получалось, что не мог он вроде создать теперь чего-то громкого, на всю страну. Хотя писал, публиковался, говорят, там, в Сибири. А потом и пресловутая перестройка перемешала, перевернула всю нашу жизнь. Мы, его прежние друзья-знакомые, потеряли уже всякую связь с ним. Жив ли? Но вот недавно один артемовский мужик рассказал: ездил в прошлом году к брату в Сибирь, а тот знаком с Плетневым. Живет Александр Никитич, оказывается, теперь в деревеньке недалеко от Омска (поначалу поселился он в самом этом городе). С реформами пустился в фермеры. Может, тут и дремала его главная “бабочка удачи”? Может быть, как знать. Вот и все, что слышал я о нем из последнего.

А все выпущенные им книги есть в Артеме в городской библиотеке, даже стенд, специально посвященный ему, имеется. Он - это несомненно - все-таки гордость нашего города. И в этих книгах - вся его жизнь.

На снимке слева направо: артемовский литератор Олег Губанов, Александр Плетнев, Иван Гурко - редактор артемовской городской газеты в 60-е годы.

Фото из архива автора