А море все помнит...

Майским утром двадцать шестого года штурман Николай Егоров поднимался по трапу краболова “Камчатка”. Был он молод и полон надежд, как это всегда бывает в пору первых штурманских миль. Громовой голос боцмана - мужика громадного роста рокотал над притихшим, словно испуганным краболовом и вдруг смолк. Боцман хмыкнул, прошелестел по палубе голенищами здоровенных резиновых сапог и со спины бросил: “Старпом, что ли? Доложу начальству”, - и скрылся за дверью. Егоров прислушался: стук рубильных ножей звучал частой и почему-то несильной дробью. Палуба была завалена крабовым панцирем. Егоров почувствовал какую-то предательскую нерешительность - каково-то ему будет теперь вот на этой посудине, пропахшей насквозь крабом и терпким запахом банки?..

- Милости просим, господин штурман, - раздался откуда-то сверху вкрадчивый голос, и Егоров увидел японца, широко улыбающегося заученной приветливой улыбкой. - Я Хага-сан, - поклонился японец. - Капитан вас ждет.

Через минуту Егоров с уже успокоившейся душой обнимал капитана “Камчатки” - своего старого знакомого Павла Дороховского и был рад тому, что плавать и работать ему будет хорошо - как-никак родная душа!

- Ночью снимаемся на западное побережье. Это наша вторая путина, - говорил Павел. - Мы с тобой судоводители, а над нами, знаешь, какое начальство? Капитан-директор! Не шути! Все промысловые заботы на нем. Спрашиваешь, кто таков? А Петр Старцев! Из балтийских матросов. Опытный и с людьми легкий. На Хоккайдо возьмем японских рабочих, снаряжение - и к западному побережью.

- А что японец этот - Хага-сан? Похоже, он здесь не последняя фигура?

- Считай так, - улыбается капитан. Приходится мириться. У нас таких спецов пока нет. Но ничего. Придет и наше время. Научимся. А “Камчатку” мы купили в Америке. Акционерное общество разворачивается, но японцев пока берем из деревушек. На кавасаки морская жизнь тяжелая. Сам увидишь! Но японцам что делать? Работы на Хоккайдо у них нет. Только и кормятся нашим промыслом. У многих руки съедены солью, ноги от воды распухли. Но перед Хагой никто не станет вида подавать. Устал? Заболел? Молчи или на берег вон... Сердце ноет, когда на них смотрю... Мы им как можем помогаем... Ну ладно, пошли. Покажу тебе твою каюту и пароход... Вахта в четыре утра. Готов?

С этого дня жизнь старпома Егорова наполнилась столькими делами, что он временами стал думать - нет, больше не выдержу. Он вникал. Он прислушивался. Делал заметки о таких вещах, о которых еще месяц назад не имел ни малейшего представления. И говорил, говорил, говорил. С механиком. С завловом. Со старшим рабочим. С ловцами. С писарем, который вел всю бухгалтерию. И неохотнее всего отвечал на его вопросы Хага-сан...

- Какие ответы, господин штурман? - улыбался (и приветливо!) Хага-сан. - Краб вкусный и без ваших вопросов. А кому не нравится - тот не заработает, а в следующую путину не пойдет.

- Зачем вы мальчишек берете на эту каторгу? - тихо спрашивал Егоров, закипая внутри. При этом, конечно же, не переставал вежливо улыбаться.

- А вы что, до сих пор не догадались? В укладке нужны не только пальцы и быстрота. Не знали? Запомните. Может пригодиться. Мужчина-рабочий никогда не уложит банку так, как мальчик. И потом - разве вас не предупреждали, что обработкой здесь командую я. И ваши замечания в адрес японской администрации недопустимы...

К концу дня усталость валила Егорова с ног, а в четыре утра начиналась вахта как пытка сном, как жестокое наказание. Но он говорил себе - надо встать. Через десятки лет, вспоминая свои первые годы на промысле краба, он удивлялся тому, откуда брались силы... Ведь они - и капитан, и старпом, и стармех, писарь, плотник - все вместе с ловцами расставляли стропы, ставили сети, ходили на кавасаки.

Одна за другой после короткого лета наступали зимы ранние, как всегда здесь, в Охотском море. Унылые пустынные берега были безлюдны. И эти картины суровой камчатской зимы еще сильнее вызывали в его душе благостные воспоминания о теплых залитых солнцем улицах Владивостока. Но теперь, постигнув многое, он понял, что не благополучные рейсы в Америку, а вот эта выбранная им рыбацкая судьба станет его долгой жизнью. Даже, может быть, слегка счастливой, вопреки тому, что “кто не видел моря - тот не знает горя”...

Потом уже, передумывая все прожитое, раскладывая пожелтевшие фотографии, перебирая свои ордена, вспоминая лица друзей, он скажет себе, что другой судьбы ему и не надо было...

В правление акционерного общества их вызвали неожиданно. Управляющий - человек вальяжный, с хорошими манерами и безукоризненным пробором был нетороплив в словах и движениях. Привыкший иметь дело с заморскими персонами, он перенял у них тонкость в обращении и весомость собственных суждений.

- Ну вот что, мои дорогие мариманы (так, кажется, вы любите сами себя называть!), сообщаю вам, что в следующую путину вы оба идете капитан-директорами. И только с русскими рабочими. И не говорите мне, будто что-то еще не умеете. Правление акционерного общества полагает, что вы достаточно опытны. В наших водах краб наш, и мы должны делать его сами. Японцы нам дорого обходятся. Каждый из вас одновременно будет мастером по обработке краба.

Егоров посмотрел на свои руки... Взгляда его никто не заметил. Они вышли из управления, удивленные неожиданным поворотом судьбы.

- Ничего. Мы бывали - не пропали. Поплывем - не пропадем! А твой “Коряк” красавец. И Дороховский протянул Егорову руку на прощание.

На первом же боте Егоров вышел в море сам. Вместе с ловцами правил сети, вязал грузила, ставил вешки. Рабочие, приехавшие по вербовке с Байкала, перекликались - да что же это за рыба такая! Это же самый что ни на есть поганый паук. Кто же такое чудо есть будет?

- Если ты только поймаешь... - думал Егоров. - Тут надо первоклассно умеючи снять панцирь, промыть, порубить, порезать, умеючи сварить, правильно сложить в банки. И все это в холодном, туманном штормовом море. А если он не рассчитал и не хватит пресной воды? Что тогда?

Но все равно теперь он чувствовал себя увереннее, тем более что помощником у него был молодой рабочий из Хабаровска, парень надежный и смекалистый - Евгений Никишин.

Рядом работал капитан Чеботнягин, для которого Охотское море не имело никаких загадок. Промысел шел трудно, но Егоров утешал себя тем, что на судно прибывают молодые ребята со всех концов страны. Он с радостью встречал этих парней, боязливо поднимавшихся по трапу и прижимавших к груди свой немудреный скарб - деревянные сундучки, сбитые в дорогу где-нибудь в Томске или Астрахани. Приехали студентки из Благовещенска, у стенки охали и жались друг к другу, а бойкие парни с Байкала протягивали им с трапа широченные свои ладони и, потряхивая русыми чубами, кричали: “А ну, комсомолия, чего дрожишь! Давай смелее!”

...Егоров стоял на капитанском мостике и, пряча улыбку, думал о том, что с ними - такими молодыми и сильными, чистыми (за душою никакой корысти, ни серебра - только и богатства, что комсомольская путевка в кармане!) - он и совершит наконец свое настоящее дело - выведет “Коряк” в первую шеренгу краболовов.

А дни катились, полные тревожных забот.

Он ввел многопольный промысел не только в районе Птичьего острова, но и вдоль всего западного побережья Камчатки до южных ее районов. Теперь уже не тоненькой струйкой, а широким потоком шел в трюмы консервированный краб. Одиннадцать тысяч ящиков! Не надо было думать Егорову - а он думал об этом: как лучше организовать кружки ликбеза, драматические и военные кружки, как организовать техническую учебу. Народ был молодой, смешливый, работал весело, с шуткой, с песней.

Много десятилетий спустя, когда Егоров был уже одним из руководителей управления и разворачивал грандиозную работу по разведке рыбных запасов Тихого океана, когда за его плечами сложился многотрудный опыт по освоению крабового и китобойного промысла, когда поседела его голова, и вспомнил Николай Александрович то майское утро двадцать шестого года, и как он впервые ступил на палубу первого своего судна...

Прошло полвека, и судьба распорядилась так, что я познакомилась с семьей Егоровых. Сын его, Георгий Николаевич, известный в нашем дальневосточном крае человек (в свое время ректор технологического института, ныне покойный), так рассказывал о своем отце:

- Николай Александрович одним из первых получил орден Трудового Красного Знамени. И второй орден - “Знак Почета” тоже имел номер в пределах тысячи. Тогда эти ордена вручал в Кремле Калинин. Успех на “Коряке”, потом китобойная флотилия “Алеут”, работа у восточного побережья Камчатки, Командоры, Алюторский и Анадырский заливы - повсюду он старался изучить объекты лова - морского зверя, сельди, окуня, трески. Идею освоения Беринговоморского района Егоров вынашивал как свою личную. На приеме у наркома Микояна он сказал ему об этом, но нарком ответил: “Лови дома!” (А это где? - чуть не спросил Егоров.)

В те времена капитанам разрешалось плавать вместе с семьями. Поэтому бывало плавали с отцом и мы все. Соратники отца, весь китобойный и краболовный промысел проходили у нас перед глазами. Отец был строг, доброжелателен и оптимистичен. Никогда не говорил о людях плохо. С начальниками из Москвы вел себя независимо, но корректно. У него был красивый почерк, и вся переписка была у него в идеальном порядке. А тогда на путинах все повально писали стихи. И был заведен такой порядок: когда на ужин все собирались в кают-компании, у отца под тарелкой уже лежали листки. Стихи, конечно, были разные... Отец читал их вслух, не выбирая... Все увлекались, оживлялись, чувствовали себя одной семьей.

По вечерам в тишине своей каюты отец переводил с английского статьи по китобойному промыслу. Японским он владел только разговорным, но владел прекрасно. Всегда видел, когда японец изображает из себя непонимающего русский язык... А такое бывало на каждом шагу. Да и сам я, помню, в возрасте лет четырех разговаривал с японским полицейским на трапе. Я ему по-русски, он мне по-японски - но мы хорошо понимали друг друга!..

В пятидесятые годы отец возглавил перспективную разведку в Беринговоморье. Потом он скажет, что успехом в этом районе лова он завершил цепь своих усилий...

О самом веселом и памятном эпизоде в жизни отца? Есть такой. На Итурупе ему по каким-то делам надо было проехать по острову. Ну так вот: на коне он укачался. Видим, возвращается пешком, коня ведет за уздечку, а седло несет на себе... Или у коня был другой ритм качки, или ему - морскому человеку стало жаль земное домашнее животное...

Сегодня памятники Николаю Егорову и Георгию Егорову стоят рядышком на мемориале Морского... За ними - вдали плещется море... Оно помнит.