Грэс, Таити...

Этот очаровательный домик у дороги, как раз напротив ворот того сада, где мы сняли “фарэ” (таитянский дом) для купанья, сразу же привлек мое внимание. Он, как и большинство домов на Таити, утопал в цветах и растениях, так же не имел никакого забора, и только два пышных куста тех белых и лиловато-розовых цветов, что французы почему-то окрестили “перванш”, обозначали вход и отделяли его от дороги. На стене висела палитра, и на ней было написано: “Грэс”

- Художник, - сказали мне. - Он давно живет на Таити.

- Прелестный домик... Но как жаль, что у самой дороги... - ответила я.

- Да, но раньше-то не был у самой дороги... Да и дорога была не такая... Не было столько автомобилей...

Познакомил нас поэт Евтушенко. Он попал на Таити из Чили с группой чилийцев и разрывался между приглашениями, рыбной ловлей, водными лыжами и знакомством с островами. Он все же успел познакомиться и с немногими русскими, что живут на Таити. Среди них случайно оказалась и я. Нас посадили рядом на полу, на циновках с подушками (так как ужин был в таитянском стиле), чтобы мы могли разговаривать по-русски. За многие годы это была редкая роскошь для меня: разговаривать по-русски, да еще с поэтом!

Салат с сырой рыбой, поросенок, запеченный в яме, на камнях, разные “уры”, “фе-и” и прочие таитянские яства прошли мимо меня словно абстрактные видения - “по усам текло и в рот не попало”. Евтушенко тоже почти ничего не ел: или его уже переугощали, или я ему мешала. Еще бы: на маленьком экзотическом острове посреди Великого Океана две русские души (да еще обе - сибирские) вступили в громогласный поединок по поводу поэзии: Пастернак, Ахматова, Гумилев, Симонов и, конечно, Евтушенко.

- Да откуда же ты знаешь все это? - удивился Евтушенко, даже сразу перейдя на “ты”.

Благодаря Евтушенко я и познакомилась с русским художником. Бледный, худощавый, уже немолодой. Грустный, словно стертый... Словно в тумане... Но какое красивое лицо! Да, да - печать красоты и даже породы...

С этих пор, почти каждый раз приезжая к лагуне, до или после купанья я заходила в маленький домик с палитрой на стене. На Таити это вполне принято: приезжать внезапно, без предупреждения, являться босиком, с мокрыми волосами, завернутой в паррео. Лучше всего подойти к открытой двери и крикнуть: “У-у!”, и если хозяева дома, а не просто забыли закрыть дверь, что на Таити пока еще часто бывает, они крикнут в ответ: “Идите, идите” или “Подождите, я надену что-нибудь...”

Грэс всегда натягивал халат и извинялся, прикрывая рукою голую шею. Тридцать семь лет на Таити не могли изменить этой привычки - ощущение отсутствия воротничка. Затем мы усаживались в кресло около низенького столика с неизменными прохладительными напитками и болтали, большей частью по-русски, иногда по-французски, если присутствовала его жена таитянка. Я с удовольствием окуналась в мир Грэса.

В этом, совсем особом, русско-таитянском мире почти все предметы были словно вехи, свидетели жизни его хозяина. Жизни Грэса, так как тихая, улыбчивая жизнь его подруги с чисто таитянской непритязательностью влилась как вода в предоставленную для нее форму, наполнив ее своим прозрачным, согласным присутствием. А ведь Рипо сама была когда-то художницей, скульпторшей... Она не вспоминает об этом, во всяком случае, не говорит. Простой и естественный отказ от “своего” - может быть, это и есть жизнь настоящей женщины?.. Может быть, жизнь таитянки и начинается там, где может влиться в жизнь своего “танэ” (мужчина, господин).

Как бы то ни было, но Рипо уже много лет тихо и незыблемо царит в “раю” Грэса, заполняет все его уголки... В неизменном паррео, с неизменным цветком в волосах, еще густых и черных... Отовсюду со стен, с портретов смотрят темные глаза прежней, молодой Рипо... Недалеко от двери портрет Рипо в профиль. За ухом всегда приколот свежий цветок франжипанье. Что это - культ? Кто меняет цветок каждый день? Не знаю.

Грэс также и скульптор. Я не критик искусства, но мне кажется, что этот, стоящий почти в центре комнаты бюст той же Рипо - настоящее отражение души Таити. Той души, которая становится видна, когда перестаешь быть туристом. Когда начинаешь говорить: “А какой печальный закат на Таити...” Когда, несмотря на песни и пляски, видишь, что “таитяне в общем-то грустный народ...”

Вот и в этом лице, в этих слегка сутулых плечах - эта же самая безотчетная сумеречная грусть. Взгляд уведен в пространство... Может быть, он провожает печальное солнце, которое “падает в воду, вздыхая”?.. Или это вздыхает сама Рипо, эта женщина, затерянная среди вод океана, среди шепота вечности, расы? Бессознательным, покорным, протяжным и тихим вздохом, запечатлевшимся навсегда в этой глине, в этом маленьком домике у дороги, в этом последнем пристанище забредшего совсем из другого мира русского художника?

Может быть, так в сумерках в украинской степи грустят и другие женщины, присаживаясь со вздохом на завалинку?

* * *

Грэс (Сергей Анатольевич Черевков) приехал из Киева. Как и почему - не знаю. Знаю только, что он мечтал съездить туда, повидать родные места. Мы строили планы - поехать вместе. Как-нибудь, когда удастся...

Грэс любил и охотно читал русские стихи. Иногда читал мне вслух, давал переписать, как стихи Евтушенко, которые тот ему оставил. Книги, русские и французские, занимали в комнате столько же места, сколько и картины. Среди них был альбом с репродукциями его прежних, еще парижских работ. Портреты, вернее, стилизованные карикатуры на известных писателей - Кокто, Колетт и др. - лаконичны и поразительно характерны. Между страницами альбома - молодость Грэса. Париж, талант, вероятно, успех... Подающий надежды, красивый молодой художник... Как вышло, что он бросил все и уехал по следам Гогена?

Я еще не могла спрашивать обо всем. Я только спросила:

- Вы никогда не жалели, что оставили Париж?

- Я сожалею иногда о моем рояле. Я любил играть... Сочинять для себя.

- Почему о рояле? А куда ж он девался?

- Я продал его, чтобы оплатить дорогу. Да и я решил - все, все оставить позади.

Может быть, в раю рояль и не к месту... Но ведь сожалел! И за тридцать семь лет не мог завести другого. Пожалуй, не скоро он соберется в Киев...

Грэс был также блестящим фотографом. Однажды он показал нам и нашим друзьям два фильма его работы. В первом - материя, ткань, поры, чуть ли не молекулы различных предметов - стружек, обрезков железа, стекла - оживали в странном кружении, словно разделяясь на атомы и сливаясь с космической жизнью целого.

Второй фильм - о Таити. Таити - возлюбленная, Таити - мечта о рае, Таити - возвращение в лоно природы, самое себя... Лоснятся гривы кокосовых пальм, разбиваются волны прибоя, плавают хороводы разноцветных рыбок в прозрачной воде лагуны, алеют огромные цветы хибискуса - аутэ. Дети плещутся в речке, сбегающей с гор... Но скрыться от цивилизации невозможно. Вот она гонится за человеком, настигает его, проникает хищными щупальцами и в этот сказочный край. И никакие табу ей не страшны.

Последний кадр фильма: на фоне уродливой, еще не законченной железобетонной постройки, на фоне машин и груды щебня и сора, у срубленной пальмы чья-то забытая гитара, и полуувядший, печальный цветок аутэ алеет на ней. Грусть неизбежности...

Такая же, как на лице Грэса. Как-то, говоря о нашей поездке, он сказал: “Вы-то поедете, а я вот...” и отвел глаза в сторону.

- А почему бы вам не заняться фотографией для заработка? - рискнула спросить я. - Ведь тут нет такого замечательного артиста-фотографа, как вы... И взяли бы меня в подмастерье.

Грэс вдруг рассердился:

- Я - художник. И я умру художником, как бы мало я ни зарабатывал. Фотографией я занимаюсь для себя, для удовольствия. А вы вот тоже... Вам дана способность писать, и вы должны писать. А вы черт знает чем занимаетесь, но только не пишете. Да вы не имеете права...

Никакие доводы о том, что не для кого, о том, что некогда, и т. д. не могли его поколебать. Да и не мне было пытаться это сделать. Я чувствовала, что где-то там, в прошлом, в той парижской жизни, где могли быть и успех, и признание, и которую он отверг, было немало таких споров, прежде чем решение было принято. И рояль продан. Не для того же, чтобы согласиться теперь со мною, что мне надо все время возиться в саду и в кухне и принимать гостей.

Но на мои “русские ужины” Грэс приходил все же охотно. В отличие от всех мужчин на Таити, приходящих даже на званые вечера в пестрых цветастых рубашках с короткими рукавами, Грэс всегда являлся в пиджаке, застегнутый, с темным бантом на воротничке, немного старомодный, целовал дамам руки и полный скромного достоинства церемонно усаживался в тихом месте. На русские святки ему выпал жребий быть “царем”, и он покорно возглавлял стол в золотой бумажной короне на голове, бледный, немного грустный, немного далекий, словно стертый... Словно в тумане.

Или же это теперь он вспоминается мне таким?

В этом году я провела русское Рождество в Киеве. Ночь была, как и полагалось быть ночи под Рождество: хрустел снежок, в свете месяца поблескивали заиндевевшие деревья, сугробы... Потом - теплая комната, украинский борщ, холодец и кутья... Невольно мне вспомнилось: “Вы-то поедете, а я...”

* * *

Грэс всегда боялся автомобилей. Он боялся управлять и всегда приезжал с кем-нибудь. Я думаю, дорога была его самым главным врагом на Таити.

- Как жаль, что ваш прелестный домик так близко к дороге. Вы не боитесь за ваших животных? - как-то спросила я. Домик Грэса полон не только картин и книг - в больших клетках у наружной стены чирикают птицы, куры с цыплятами разгуливают по всей не ограниченной забором территории, и четыре кошки то и дело снуют в дом и из дома.

- Да, боимся, конечно, уже одна кошка стала жертвой дороги, - и он махнул рукой и отвел глаза, как делал всегда, когда не хотел о чем-нибудь говорить. Он отмахивался точно так же, когда разговор заходил о политике. Я уверена, что не только со мной, но даже с его многолетними друзьями, тоже русскими, которые тоже давно живут на Таити, о политике он не разговаривал.

Почему? Не знаю... Разница взглядов? Он просто поворачивался в профиль в одну сторону и махал рукою - в другую. Мне в этом слышалось: “Ну как можно говорить о политике нам, двум-трем русским, на этом маленьком острове, перед лицом такой стихии - “Моана Нуи” (Великий Океан)? Вот он только захочет и поглотит всех нас со всеми нашими “разницами взглядов”...

Иногда мы ездили вместе к этим странным знакомым Грэса - генералу Смолину и его жене, живущим и поныне на Таити. Иннокентий Семенович сам не чужд перу, вернее, дребезжащей, много раз чиненной машинке, которой он даже посвятил одно из своих стихотворений, и имеет о чем рассказать - не только о райском прошлом Таити, но дальше за этим - Маньчжурия, Сибирь...

Внезапно здесь, среди пронизанного лучами солнца тропического сада, вырастал далекий, снежный и страшный мир воспоминаний: тигр, схвативший китайца прямо из поезда, - “и в тростники”!.. Медведь, приходивший в церковь погреться... И люди зачастую пострашнее тигров и медведей...

Для этих поездок Грэс и я встречались в городе, в Папе-эте, и Грэс неизменно пересаживался в мой автомобиль, чтобы управляла я, а не он. Это меня всегда приятно удивляло, так как мужчины редко доверяют руль женщинам, а мне - в особенности.

Я думаю, Грэс искренне сожалел, когда выяснилось, что мы уезжаем.

- Вот тебе и раз... Да как вообще можно уезжать из Таити?! - и он сделал широкий жест рукой, включая в него и море, и небо, и кокосовые рощи.

- Конечно, мне жаль расставаться со всем этим... А особенно с друзьями, - вздохнула я и, стараясь себя подбодрить, добавила: - Ну, насчет ваших пальм - все же северные деревья хороши... Я все же больше люблю ели и березы. Вот!

- Ну да... Облетят ваши березы, и будут полгода торчать унылые прутики... Только на березовую кашу и годятся... Да что и говорить! - и Грэс опять повернулся в профиль и махнул рукой. Может быть, он уговаривал себя не скучать о березах?

Я замолчала.

Но уехать все-таки пришлось. 22 сентября я поднялась по знакомым ступенькам парохода. Грэс был среди провожающих. Он рано ушел, наверное, не хотел управлять в темноте или избегал шума.

– Пишите мне просто: “Грэс. Таити”. Достаточно.

Увешанная до ушей тяжелыми ожерельями из ракушек, с распухшими красными глазами, я проводила его до лестницы.

Я видела его опять сквозь туман... Но, может быть, это был мой туман, туман прощания с Таити?

Прошлым летом у нас гостила наша приятельница таитянка. Вернувшись домой, она передала от меня Грэсу скромный подарок: русский деревянный стаканчик для его кистей - на память о нашей предполагавшейся совместной поездке в Киев.

Но стаканчик не успел сослужить своей службы: возвращаясь к себе, уже заворачивая в свой хорошенький домик на краю дороги, Грэс столкнулся с проносившимся мимо автомобилем.

Он умер в госпитале 22 сентября, ровно через год после того вечера, как мы попрощались на пароходе.

Я никогда не была на кладбище на Таити. Теперь, если я когда-нибудь и вернусь, я вернусь не только к лагуне: по дороге, до или после купанья, я зайду и на кладбище. Послушать, как с тихим шелестом падают свежие цветы франжипанье... На аллеи, на могилу, где покоится этот верный рыцарь Искусства, влюбленный в Таити...

Рыцарь, который убежал от цивилизации и которого она все-таки догнала и убила.

В канун своего 10-летнего юбилея, 1 июля с. г., газета "Владивосток" сообщала читателям о том, что намерена направить собственного корреспондента во Францию, в маленький городок Иссанжо, где вот уже почти 30 лет живет Ларисса Андерсен – известная дальневосточная поэтесса, активная участница харбинского литературного объединения "Молодая Чураевка" и шанхайского "Острова".

Цель этой дальней командировки была одна - помочь хотя бы частично разобрать большой архив, где собраны уникальные свидетельства жизни и творчества многих русских поэтов и писателей "китайской группы", живших в 20-50-е годы в Харбине и Шанхае: Валерия Перелешина, Алексея Ачаира, Арсения Несмелова. Лариссе Андерсен одной это сделать уже не под силу: возраст 85 лет и катастрофически ухудшающееся зрение. Читать она теперь может только с лупой.

В последние годы резко возрос интерес к литературному наследию дальневосточного Парнаса. Ему удалось избежать "парижской ноты" европейского пессимизма. Русская молодежь, оторванная от родины и заброшенная волею судьбы в Харбин, отдавала предпочтение поэзии, инстинктивно чувствуя, что именно в слове, сохранности русского языка таится залог будущего возрождения России.

Увы, время неумолимо. "Китайская группа" русских поэтов и писателей постепенно тает. Из "островитян" осталась одна Л. Андерсен. И все труднее становится восстановить подлинные факты той далекой поры.

На днях наш корреспондент Тамара Калиберова вернулась из Франции. Она привезла немало интересных материалов, среди которых фотографии, никогда не публиковавшиеся стихи и проза талантливого поэта "Молодой Чураевки" Георгия Гранина, добровольно ушедшего из жизни совсем молодым, Ирины Лесной (она умерла в июне этого года в Парагвае, в доме для престарелых, ее провожали в последний путь три русские старушки – без священника), записная книжка Лариссы Андерсен со стихами, отттиски старых харбинских газет. Все эти материалы будут переданы в архив музея им. В. Арсеньева. А на страницах "Владивостока" под рубрикой "Русские без России" в ближайшее время появится серия публикаций о судьбах дальневосточной ветви русской эмиграции.

Редакция благодарит Тамару Вавилову, хозяйку "Ностальгии", Константина Буркина, директора фирмы "Хобби", Веру Глазкову, директора галереи современного искусства "Арка", которые оказали спонсорскую помощь в осуществлении этой поездки.

Сегодня мы публикуем один из материалов из архива Л. Андерсен. Статья "Грэс, Таити" увидела свет в Париже, в газете "Русская мысль" в 1971 г. и незнакома российскому читателю. И хотя речь в ней идет не о Харбине и не о Шанхае - художник Грэс тоже был русским без России. Не случайно на его картине, которая хранится у Лариссы Андерсен, таитянская хижина удивительно напоминает украинскую хатку - Грэс так мечтал побывать на родине...