Рисовать как дышать...

“У меня такое чувство, что если бы Пикассо не позволяли писать картины, он сошел бы с ума. Именно картины спасли его...”

Ошо

Он не мог не стать художником. Сколько себя помнит, столько рисовал. Еще до школы. Соседка просила маленького Сашу Пыркова: “Шурик, научи нашего Вовку рисовать. Он так хочет, а не умеет”. Вовка был на год младше Пыркова и слушался его как мэтра. Для “мэтра” рисовать было так же естественно, как дышать, ходить... Откуда это в нем? Прямых художников в роду у них не было, хотя род, безусловно, был крепкий, основавший век назад поселение Шкотово. Огромный клан, правда, заметно поредевший в советские времена. Уже потом кто-то из многочисленной родни сказал Пыркову, что мама его любила акварель.

Мама... Это она выписывала горы журналов, в том числе “Огонек”, где на цветных вкладках всегда были репродукции великих картин. “Я увидел там первого в своей жизни Сезанна - “Курильщиков”. И помню, что просто обалдел - не представлял, что так можно рисовать! Это было совсем не то, что я видел до этого в “Родной речи” - “Золотая рожь” или там “Письмо турецкому султану”. Сезанн во мне все перевернул”, - признается сегодня Пырков. Пройдет много лет, а он все будет пытаться добраться до сезанновской сути, когда дерево можно рисовать так же, как воду, а небо - как землю, когда все состоит из одного и того же, а художника в первую очередь интересует Пространство.

Но это будет потом. А пока мама ведет его в художественное училище, что рядом с их домом на Корейке. По возрасту ему еще явно рано в училище, но он очень хочет. Мама идет что-то узнавать, а сына оставляет на улице. Одно из училищных окон открыто, и за занавеской стоит гипс. Обычное учебное пособие. Но маленькому Пыркову оно кажется чем-то божественным, тем настоящим Искусством, к которому его так влечет. И когда мама говорит, что в училище его пока не возьмут, с ним случается настоящая истерика: “Да я лучше их всех рисую!” Назло всем или нет, но после этого Саша Пырков идет играть в баскетбол.

Восемь лет, отданных баскетболу, подарили ему друзей, с которыми он не расстается по сей день. Каждую среду они приходят в его большую мастерскую играть - теперь уже в преферанс. Кто-то стал бизнесменом, кто-то мотается по заграницам, кто-то просто работает. Хорошие мужики, нормальные все - кроме этого чудака Пыркова, вечно со своими “кукушками” в голове. Рисует непонятно что - ни тебе людей, ни цветов, ни водки-селедки на его картинах. Все чего-то малюет на полу по ночам, кофе кружек по пятнадцать глушит, а потом лежит разбитый. А в преферанс всегда проигрывает. Верите ли - всегда! Проигрывает, злится, матерится, а все равно играет. Этих художников, их разве поймешь, вечно у них все не как у людей.

“Лучше бы я родился вороном, - говорит иногда Пырков. - Сидел бы на суку двести лет, наблюдал бы это все со стороны. Так хорошо бы было!”

“Чем более наблюдающим вы становитесь, тем более замедляется ваша спешка. Вы становитесь более изящным. Ваш болтливый ум болтает меньше. Мысли становятся тоньше. Постепенно они умирают. И когда умирают мысли, возникает ясность” (Ошо).

Именно о необыкновенной ясности ума говорит мне Пырков в гулком белом квадрате галереи “Арка”, пытаясь объяснить то состояние, в котором находится, когда создает работы:

- В нас уже генетически заложено, что красный - это одни эмоции, синий - другие. В моих работах много слоев красок, я накладываю их один на другой. Работаю на полу, потому что картины всегда сырые, я сбрызгиваю их водой из пульверизатора. Конечно, ни в каком институте не учат так рисовать. Это мой собственный язык, моя музыка, из которой я извлекаю то один звук, то другой. Из смешения красок я выкапываю то чистый цвет, то нейтральный. Происходит как бы взаимосвязь противоположностей, комбинации несовместимого.

Это как на грани Жизни и Смерти, где-то среди неоформившегося бытия. Нужно все забыть, что видел, читал, знал, всех людей, все! Ясность ума должна быть, чистота. Я начинаю ощущать какие-то невидимые колебания, особое поле... Иногда пишу две картины одновременно, двигаю их по полу. Могу закончить за два дня, могу за два года. И редко, очень редко я чувствую, что попал, получилось. И такой груз с плеч!

Реальная жизнь? Она не мешает и не помогает, это совсем другое. Материальная жизнь там, в моих работах, тоже лежит. Но меня не интересует реальная жизнь, меня не интересует загробная жизнь, меня вообще никакая жизнь не интересует. Только лишь моя живопись.

Да, недаром люди, близко знающие (или думающие, что знают) Пыркова, говорят, что он в реальной жизни не присутствует. То есть он, конечно, ходит в магазин, где обязательно поссорится с продавщицей или сцепится с каким-нибудь “козлом”, он ездит на машине и даже может сменить колесо. Но кажется, что вся эта суета ему абсолютно параллельна. Он здесь - и не здесь... Ворон на суку, человек-паук, как он сам про себя говорит. Художник, одним словом. Великий художник - так склонны думать многие. Так говорят о нем придирчивые собратья по цеху. Так считают искушенные критики. И те, кто устраивает его выставки по всему миру, и те, кто приобретает его работы.

Иногда Пыркова покупают - то в Европе, то в Азии. Наверное, реже, чем ему хотелось бы. Их вообще в мире немного - людей, способных испить этого страшного яда, называемого Искусством. А способных платить за эту “отраву” деньги и того меньше. Но каждый факт продажи - это факт признания, успеха, попадания в резонанс с какими-то далекими, абсолютно незнакомыми людьми.

Он любит рассказывать красивую историю о том, как в Японии был приглашен в дом крупного бизнесмена с распространенной фамилией Сато. Владелец обширной коллекции графики, где был и Матисс, и другие “величины”, Сато впервые купил живопись - две картины Пыркова. “Это лучшее, что у меня есть! - приговаривал он. - Best!” Свои работы Пырков с удивлением обнаружил под стеклом - он и не ожидал, что масло может быть застекленным. “Здесь часто курят”, - объяснил Сато. Пырков удивленно и благодарно промолчал.

Что нашел для себя этот японский Сато в работах Пыркова? Какой отзвук родился в его душе? И почему артменеджер всемирного масштаба Александр Глезер именно Пыркова первым из всех художников Владивостока повез в Америку, назвав “последним абстракционистом России”? Почему он звонит ему до сих пор и говорит, что много в России художников, а Саши Пыркова среди них нет? Почему хозяйка частной владивостокской галереи “Арка” Вера Глазкова так мечтала о персональной выставке Пыркова и так счастлива, что она наконец-то состоялась? И каталог, прекрасно оформленный, в Корее напечатанный, она с гордостью показывает гостям.

Ведь не о процентах же с продажи (какие уж во Владивостоке продажи!) она, умная женщина с научным багажом, думает. Вызывает электрика, вкручивает специальные лампы, чтобы из-за освещения не потерялся ни один нюанс этих странных, абсолютно бессмысленных и в то же время наполненных великим смыслом работ.

“Побывав на выставке, не хочется выходить на улицу”, - написала в книге отзывов какая-то девочка по имени Ася.

А я вспомнила, как несколько лет назад Пырков подарил мне маленькую открытку с репродукцией своей картины. Названия у работы не было, их, названий, у Пыркова вообще почти нет. Да и на картине, можно сказать, ничего не было - на синем фоне что-то еще более синее, а местами светлее.

Открытка примостилась в моем крохотном доме где-то между баночками с кремом и детской присыпкой. Прошло много времени, прежде чем я заметила, что по утрам, когда неясный свет пробивается в окна, а в голову закрадываются ежедневные мысли о бессмысленности всех этих ранних вставаний, взгляд машинально находит этот синий открыточный островок, и каждый раз глаз видит что-то совершенно иное. То ли стога в синей дымке тумана, то ли домики в несуществующей деревне, то ли двери в иной, неспешный мир. Потом уже и всякая предметность пропала, и было просто так хорошо и приятно смотреть на эту невообразимую синь.

“Человек может существовать либо как беспорядок, диссонанс, просто шум, рынок, либо как храм, священное молчание, где священная музыка звучит сама по себе” (Ошо).

Его сыну сегодня 13. “Он рисовальщик от бога, - говорит Пырков. - Но разве я могу хотеть, чтобы он стал художником, таким же сумасшедшим, таким же человеком “без крыши”, как я?” И тут же признается, что если человеку суждено быть художником, то он станет им независимо ни от чего. Что-то высшее заставит его ходить там, где ходить невозможно, искать там, где нет слов, нет мысли. Но что-то очень важное там все-таки есть?!