Ларисса

Именно так, с двумя “с” пишется ее имя. В этом нет никакой манерности, претензии или “принцессности”. Так оно писалось, когда она родилась.

Так ее звали друзья: Алексей Ачаир, Валерий Перелешин, Арсений Несмелов, Мария Коростовец, Георгий Гранин - поэты дальневосточного русского Парнаса, обосновавшиеся в Китае с середины 30-х годов.

Так к ней до сих пор обращаются в письмах те немногие, кто уцелел из того далекого далека.

Ее величали белой яблонькой, прекрасным и печальным цветком, “черным ангелом”, музой, Сольвейг.

Ларисса Андерсен была красива: синие-синие глаза, темные волосы, чистый овал лица, врожденная грация и пластика. Но это еще не все. Природа действительно оказалась к ней на редкость щедра: Ларисса писала “прекрасные терпкие стихи, печаль которых была разлита в строчках, как запах духов”. В 1940 году, в Шанхае, вышел первый и единственный сборник стихов Лариссы - “По земным лугам”. Сейчас эта книжка стала настоящей библиографической редкостью. Многие годы Андерсен печаталась в харбинском журнале “Рубеж”. А еще Ларисса божественно танцевала. Хореографии ее учила Лидия Карловна Дроздова, принадлежавшая к императорской фамилии, воспитанница школы Петипа.

Вся ее красота, талант, да что там - жизнь прошли на чужбине. Судьба Лариссы, как и тысячи ее соотечественников, оказалась искромсанной годами эмиграции.

Я березку вдруг захотела

Посадить у окна в саду,

Ведь фантазиям нет предела,

Только силам есть на беду!

Есть березка. Но я сломалась!

Вижу: где-то просчет в пути,

Мне осталась такая малость,

А березке еще расти.

Ну кому и что она скажет

Русским сказом, если не мне?

Ведь берез на кладбище даже

Не сажают в этой стране!

Ретурнак - значит возвращение

Мне довелось увидеть эту березку, вернее все 4 белоствольных деревца, что посадила Ларисса у себя в саду, на французской земле.

Эту встречу можно назвать подарком судьбы, божьим промыслом - как угодно. Я мечтала о ней уже не один год. С тех пор, когда впервые увидела среди архивных смершевских документов ее лицо на крошечном фотоснимке. Прочитала ее стихи:

Месяц теплился в бледном небе,

Кротко таял и воск ронял,

Тихий вечер в печальном крепе

Подошел и меня обнял.

И заплакал. А я стояла...

На могиле цветок белел.

Я уже навсегда узнала,

Что случается на земле.

И никто не сказал ни слова,

Но я знала - порвалась нить.

А потом я осталась снова

Улыбаться и петь и жить.

И смолкать.

И смотреть не прямо,

Потому что сквозь блеск и лоск

Над полянкой, над мертвой мамой

Бледный месяц роняет воск.

Так вышло, что я оказалась в Париже, на 7 долгих-коротких дней. Едва переступив порог отеля и устроив вещи в уютном номере, поспешила к администратору с Лариссиным адресом. Увы, никто из персонала, включая нашего гида-переводчика, слыхом не слыхивал об Иссанжо, крохотном городке, где уже больше 30 лет живет мадам Андерсен-Чейзе. Спас телефонный номер, который я разузнала буквально за несколько часов до отъезда.

В ответ на мое приветствие по-русски и сообщение, что я из Владивостока, мягкий женский голос на том конце провода осекся.

- Этого не может быть, - наконец послышалось в трубке. - Город из моего детства, который помню и люблю. Прямо от вокзала идет Алеутская, затем направо Светланская, вдоль бухты Золотого Рога. Ведь так? Я ничего не путаю?..

Мы перезванивались еще несколько раз, прежде чем я решилась отправиться в невероятный Иссанжо, затерявшийся в горах Верхней Лауры. Пугали 2 пересадки, отсутствие всякого словарного французского минимума.

На самом деле все оказалось не так страшно. Компьютер на Лионском вокзале в считанные минуты разыскал остановку - Ретурнак, где меня обещала встретить Ларисса. Кстати, она также не забыла поинтересоваться, какой ужин готовить: русский или французский. Я согласилась на последний.

Скоростной поезд, которым я добиралась до Лиона, напоминал ракету, положенную набок: серебристо-стального цвета, обтекаемой формы. Вагон был двухэтажный, с мягкими креслами, затемненными стеклами.

Наконец поезд мягко тронулся. С головокружительной быстротой замелькали за окном аккуратные домики под черепичными крышами, ярко-зеленые поля, расчерченные, как под линейку.

Я достала записную книжку. Еще раз перечитала то, что мне уже было известно о Л. Андерсен (хотя и без того все помнила).

Дочь полковника царской армии. Родилась в Хабаровске, в 1914 году, накануне Первой мировой. Год семья жила во Владивостоке, точнее на о-ве Русском. После революции эмигрировала в Китай.

Чуть ниже шла цитата из Александра Вертинского. Он опубликовал статью о Лариссе в газете “Шанхайская заря” в апреле 1940 г. “Все в ее стихах... Просто. Строго. И скупо. Скупо той мудрой экономией слов, которая бывает у очень больших художников. Только самое главное. Самое необходимое. В этом есть что-то монашеское”...

На часах было уже 5 вечера (выехала в 11 утра), когда среди очередного певуче-непонятного для меня сообщения прозвучало наконец долгожданное - Ретурнак.

Я узнала ее сразу. Она стояла у края платформы и “перебирала” взглядом пассажиров. Худенькая коротко стриженная медноволосая женщина с бледно-голубыми глазами, в зеленых брючках, бордовой куртке, с сумкой через плечо.

Первые минуты всегда самые неловкие. Наконец букет был вручен, какие-то незначащие слова сказаны, и через несколько минут мы в стареньком красном “Пежо” уже мчались в Иссанжо, за 20 км.

- Ретурнак означает возвращение, - замечает Ларисса, ловко маневрируя по серпантину: справа горы, поросшие гигантскими елями, слева бурная речка. - Нужно успеть доехать, пока не стемнело. В сумерках я очень плохо вижу. Кстати, вот и специальный дом для незрячих. В живописнейшем месте построен - только красоты этой здесь не видят. Мне бы очень не хотелось когда-нибудь сюда попасть. Как же тогда мои кошки. Их у меня 9, 4 - “на окне”, 2 кормлю у соседа-фермера. А еще есть собака Дзи-Дзи, она попала под машину, я ее выходила - вот уже 10 лет живет.

- Вы не обидитесь, если мы по приезде первым делом накормим кошек?

Честно признаться, я мало что поняла из всей этой “кошачьей” арифметики. И согласилась не обижаться.

К дому мы подъехали, когда уже почти совсем стемнело. Ларисса загнала машину под навес, где громоздились еще с десяток “колониальных” чемоданов.

- Есть гараж, но это хлопотно - так проще, - заметила она.

Дом, где живут воспоминаньями

Пока Ларисса разделывала для своих разношерстно-беспородных питомцев индюшачью ногу (от моей помощи она наотрез отказалась), я, устроившись поудобнее в кресле, рассматривала просторную гостиную, помимо которой в доме было еще 3 комнаты. В камине потрескивали дрова и бросали отблески на старинную резную мебель красного дерева: столики, тумбочки, комод. Вообще гостиная напоминала антикварный магазин. Бронзовые Будды, танцовщицы, светильник на “ножке” из виноградного корня. На стенах картины: цветы, птицы, пейзажи, как позже я узнала, некоторые из них писала сама Ларисса.

В красном углу несколько простеньких иконок, среди них - Николай Чудотворец. Хохломская плошка, лампадка, вербный букет. Рядом куклы в русских национальных нарядах.

- Вы, вероятно, считаете меня религиозным человеком, - перехватывает Ларисса мой взгляд, заходя в гостиную. - Я верю в нечто высшее. Но мне иногда кажется, что бог не может быть добрым - ведь все мы в этой жизни должны поедать друг друга.

Что касается национальных пристрастий - это все равно, что иметь собственное лицо, свою одежду. Но важно, чтобы это не было чересчур.

А вообще Отечество - это даже не кровь (во мне и польская есть), это язык - особенно для писателя, поэта. Я до сих пор плохо говорю по-французски. С мужем мы разговаривали в основном по-английски. Но от корки до корки читаю газету “Русская мысль”, которую получаю из Парижа. Ругаю на чем свет стоит наших Черномырдиных и Чубайсов, когда они делают не то и не так. Душа болит. А почему бы мне, скажите, не поинтересоваться французскими проблемами, они здесь тоже есть. В конце концов эта страна платит мне достойную пенсию за мужа, на которую я живу. Но нет - не интересуюсь...

Тем не менее ужинали мы на французский манер. Как и положено, начали с аперитива, орешков и перченых чипсов. Потом были паштет, сыр, фрукты, салат с приправами, соусами, уксусами.

- Считается, что салат нужно “перевернуть” 100 раз - только тогда он будет вкусным, - поясняет Ларисса. - Обычно у меня этим муж занимался. Но его уже 10 лет как нет, а у меня терпения не хватает. Вообще готовить я люблю только для гостей. Но вкус одного блюда из детства помню всю свою жизнь.

Это был яблочный пирог. Его каким-то чудом испекли на рождество, когда я училась в младших классах, на о-ве Русском.

Воистину счастливая и невозвратная пора детства: кругом революция, развал - а мне помнится яблочный пирог.

А вот еще одно воспоминание из той владивостокской поры. Море плескалось недалеко от рельсов. Долго и надрывно гудел пароходик. Кто-то бросил в воду синюю алюминиевую кружку, и она начала медленно тонуть. Сердце мое сжала такая необъяснимая тоска и страх, будто оно предчувствовало все, что доведется пережить...

В 22-м мы покинули Владивосток. Я держала в руках самовар, обернутый маминым темно-зеленым бархатным платьем с соболиной оторочкой. Потом, в Харбине, когда мы ютились в холодной подвальной комнатушке, мама сделала из него халат, а когда он протерся - перелицевала мне в костюм для катка. Он и по сей день хранится где-то в старых вещах.

Мама умерла в Харбине в 1937 году. Мы похоронили ее на русском кладбище. Сейчас на этом месте разбили парк. Каждый Сочельник я варю кутью и затепливаю лампадку. В Сочельник мама была именинница, и в каких бы условиях мы ни жили, это был особенный день.

Могила отца здесь, в Иссанжо. Мои родители не избежали участи чужого гроба, вдали от нам родной страны...

- Вспомните о “Молодой Чураевке”, о Вертинском, - прошу я, пытаясь отвлечь Лариссу от грустных мыслей.

- Литературный кружок “Молодая Чураевка” был создан для того, чтобы русские в Китае не забыли свой язык и литературу. Его организатором стал Алексей Ачаир (Грызов). Мы собирались на студию по пятницам: читали книги, свои стихи. Трудно представить себе группу более разнородную по характерам, вкусам, литературным пристрастиям: Валерий Перелешин, Николай Петерец, Николай Щеголев, Георгий Гранин. В 1946 году в Шанхае был выпущен сборник “Остров”, который стал, можно сказать, лебединой песней русского зарубежного братства поэтов.

В 1935 году в Шанхай приехал Александр Вертинский. Ему нужна была русская и только русская аудитория - ни в Америке, ни во Франции он ее уже не находил. Поэты устроили в его честь прием. Он был высок, элегантен. Артист от бога. Вспоминаю его голос: “Рождество в стране моей родной, детский праздник, а когда-то мой”.

Как-то он пригласил меня на вечер, я опоздала - пришла, когда все гости были уже в сборе. К тому же села не на то место. Вертинский был очень зол. С тех пор он стал называть меня “черным ангелом”, и с особым усердием критиковал моих кошек - я их люблю с детства. Позже из Японии, куда мы уехали на гастроли, я написала Александру Вертинскому покаянное письмо - все же он очень по-доброму относился ко мне и к моим стихам. В ответ пришла примирительная телеграмма с подписью: “Ваш рыжий кот!”

Стихи мы писали для души. Никаких денег это занятие не давало. Поэтому прирабатывали кто где мог. Я танцевала в оперетте, кабаре, ночных клубах: английском, французском. Отец с мамой не видели ни одного моего выступления. Они считали это мое занятие недостойным.

А я и живым “манекеном” работала во французском салоне. На меня примеряли шляпки и бальные платья. Помню, зимой стою посиневшая от холода, а муж с женой никак не могут выбрать подходящую модель.

Однажды открываю газету и вижу объявление: “Поэтесса и балерина пользуется кремом “Revlon”. Рядом моя фотография. А я об этом креме впервые слышу, как, впрочем, и о рекламе. Правда, буквально через несколько дней, видимо, в качестве гонорара прислали большую банку этого крема - и он мне действительно понравился.

Был и такой случай. Вместе с Лидией Винокуровой, у которой был меховой салон, мы решили завести свое “дело”. Она сняла зал в фешенебельном кантри-клубе. Я придумала около 10 танцев (режиссура и модели костюмов всегда были моими). Концерт имел успех. Тем не менее мы разорились: слишком дорогими оказались шитье костюмов, аренда и т. д.

Пробовала я работать и в эмигрантском иллюстрированном журнале “Прожектор”. Меня туда устроила секретарем тетушка Виктории Янковской - Ангелина Михайловна. Но журнал вскоре прогорел.

Резко изменил мою жизнь Морис, который стал моим мужем. Он служил в судоходной компании, и вместе с ним я побывала в Индии, Вьетнаме, на Таити. После того, как он вышел на пенсию, мы поселились в его родном городке и построили этот дом.

Ларисса все делает сама: косит траву, возит тачкой песок, до недавних пор ездила верхом, пока не сломала 2 ребра. Она, по ее собственному признанию, гораздо легче ладит с людьми младше ее по возрасту.

- Для своих ровесников я, вероятно, слишком “сумасшедшая”, - улыбается она.

Ларисса легко “складывается” пополам - до сих пор преподает в местной школе гимнастику йоги.

А по вечерам устраивается в своей “берложке” - спальне-кабинете. Там на стене я увидела два карандашных женских портрета: “Одна - это будто моя дочь. А другая - внучка, - сказала тогда Ларисса. - Детей у меня нет. Некому будет вспоминать меня в Сочельник...”

Уходят друзья, исчезают близкие люди, каждый из них был дорог, неповторим. И вот нет его больше. Мне хочется о них вспомнить, написать, чтобы они подольше остались жить... Не только в моем кожаном альбоме, куда не один десяток лет записывали свои стихи.

Прощались мы уже как родные, с объятиями и с комком в горле. Я увозила во Владивосток книгу “Остров Лариссы” с дарственной надписью: “Городу моего детства, который помню и люблю”.

Она оставалась одна. Русская Ларисса в нерусской стороне.

Я едва пробиваюсь

тропинкою узкой

Меж стенами пшеницы,

пшеницы французской.

Как в России синеют,

смеясь васильки

Васильки-васильками -

друзья далеки.

Владивосток - Иссанжо.