Чем меньше на земле любимых душ...

Ее называли Земляничкой. В большой семье Янковских принято было давать детям вторые, "природные" имена, которые потом становились первыми, они даже в письмах нередко обращались к друг другу не иначе как Малинка, Фиалка, Земляничка: до самых последних дней.
Десять лет назад не стало Виктории Янковской. Она умерла в Санта-Роза, в Америке. Но за пять лет до этого, в 1991 году, все же успела побывать на родине, во Владивостоке, который  покинула 13-летней девочкой, исколесив за свою эмигрантскую жизнь немало стран и даже континентов. На Сидеми, где когда-то существовало родовое поместье, открывали памятник ее деду - Михаилу Ивановичу Янковскому, потомственному шляхтичу Речи Посполитой, который  столько пользы сделал для развития этого прежде дикого края Российской империи, что даже полуостров Славянский был переименован и назван в его честь.

Стихи  из прошлого века

Виктория Янковская родилась на излете зимы, 18 февраля, ей исполнилось бы 97 лет. Мне много рассказывала о ней, о ее непростой и нелегкой судьбе Ларисса Андерсен, русская эмигрантка, поэтесса, балерина, которая сейчас живет во Франции. Они познакомились в Харбине на одном из вечеров литературной студии "Молодая Чураевка", куда Виктория нередко наведывалась, специально приезжая из Северной Кореи. Писать стихи Виктория начала с восьми лет, когда жила и училась в Японии (к слову, ее рассказ "Без Бога, без закона, без обычая" получил в 1930 году первую премию на конкурсе шанхайской газеты "Слово". Увы, рукопись ее романа из японской жизни была утеряна).

Они как-то очень быстро сошлись, хотя, на первый взгляд, были очень разными: "яблоневая" красавица Ларисса, утонченная созерцательная натура, и крепко сложенная порывистая Виктория, которая увлекалась охотой, могла целыми днями бродить с ружьем наперевес по хребтам (не зря потом прожила 10 лет в глухой маньчжурской тайге), презирала " дамскую массу, делающую культ из косметики, фокстрота и кино". Объединяла их всепоглощающая любовь к природе, а еще имение "Новина", которое семья Янковских построила в Северной Корее, когда покинула Приморье. Ларисса впервые побывала там в 1933 году по приглашению Виктории. До сих пор она называет те времена  "самой красивой сказкой в моей жизни".

Разбирая архив Лариссы Андерсен, который долгие годы пылился на французском чердаке, мы встречали немало писем от Виктории Янковской, которая подписывалась коротким "Ра", обращаясь к Лариссе - "Ла". В одном из них она вспоминала, как в августе 1945 года ее арестовали сотрудники НКВД на Тигровом хуторе. Сыну было тогда девять месяцев, его не знали куда девать, поэтому  Викторию посадили "под домашний арест", обобрали до нитки, отобрали дом и велели основать колхоз. "Вот тут-то я, во времена кит-коммунизма, и за лошадьми ходила, и навоз чистила за коровами, козами, свиньями. У меня даже несколько китайцев в подчинении было:".

Заканчивала Виктория то свое грустное письмо-воспоминание 20-летней давности по традиции новым стихотворением:

Земной покой
Стеклом зеленым движется река.
Шуршит головками созревший гаолян.
И сумерки, плывя издалека,
Свежи и ароматны, как кальян.
Затягиваясь ими глубоко,
Я увожу с собой такие вечера.
Дабы жилось когда-нибудь легко,
Иметь мне нужно светлое вчера.
Чем меньше на земле любимых душ,
Тем мне пустыннее среди толпы людской,
Лишь блики зелени, закатный руж
И плеск воды дают земной покой.
Земной покой - предел чего хочу,
Раз я должна зачем-то жить и быть.
Земной покой - пока не замолчу -
Траву, закат и воду, чтобы плыть.

В одном из писем, адресованных Л. Андерсен, была вложена и эта статья, опубликованная Викторией Янковской в газете "Новое русское слово" в Америке в  1979 году. Этот материал никогда не печатался на родине. Сегодня мы впервые предлагаем его читателям "В". Хочется, чтобы имя Виктории Янковской, нашей землячки, волею судьбы прожившей почти всю свою жизнь в чужих краях, никогда не было предано забвению.

Забытые жены

Когда-то давным-давно, в ранней моей юности, я прочла о том, что не Ева была первой женой Адама. Что первой его женой была Лилит - женщина, сотканная из лунного света, любившая расчесывать волосы у чужих очагов, и за это Бог наказал ее самым жестоким наказанием - забвением: И создал из ребра Адама Еву - простую и земную.

Больше всего меня смутило выражение "у чужих очагов"...

Какие могли быть в те дни "очаги", если Адам был первым человеком?

Сноска была на Британскую энциклопедию, но и там я не нашла ответа. Однако с тех пор я поняла, что забвение - очень горькое наказание.

Вспомнила я об этом в 60-х годах в Нью-Йорке, когда прочла в "Новом журнале" очерк о Максимилиане Волошине, где между прочим, в скобках, было упомянуто имя его первой жены - Маргариты Григорьевны Сабашниковой - любимой кузины моей матери. Тогда же я подумала и о первой жене Бальмонта - Екатерине Алексеевне Андреевой, из той же семьи.

Я решила, что нужно написать об этих подвергнутых забвению женах...

В самом конце XIX века моя мама - Маргарита Михайловна Шевелева (позже Янковская) - училась в Москве и была под опекой своей тетки Маргариты Алексеевны Сабашниковой, женщины образованной и культурной, в доме которой собиралась московская молодежь того времени, преимущественно поэты-декаденты, в их числе были Бальмонт и Макс Волошин. Вскоре Бальмонт женился на сестре Маргариты Алексеевны - Екатерине Алексеевне.

Все в доме Сабашниковых были влюблены в Бальмонта: все "напевно" читали его стихи, и моя юная мама не избегла общей участи...

В доме тетушки было три Маргариты: сама она, ее дочь, которую звали Маргоря, и третья - племянница, моя мать.

Маму всю жизнь звали Дэзи - она была с Дальнего Востока, а там сильно было английское влияние. Бальмонт любил все необычное, оригинальное, сразу обратил внимание на юную Дэзи и при знакомстве с ней воскликнул: "Дэзи! Боже, какая экзотика!".

Он часто беседовал с девушкой, расспрашивал ее о Сибири, о Монголии и о Китае, где она уже успела пожить, и всегда обещал, что когда-нибудь, когда она будет взрослой, он посетит ее на Дальнем Востоке.

Обещание свое он выполнил.

Кузина Маргоря была старше Дэзи, осталась "девушкой на выданье", уже многообещающей художницей. Ей хотелось учиться дальше, и она мечтала о поездке в Париж. Но ее мать, несмотря на свою просвещенность, держалась старых взглядов и не могла помыслить отослать молодую дочь одну...

Максу Волошину Маргоря очень нравилась. Они подружились, и он искренне хотел всячески помочь ей. Но романа не было, была большая дружба. И в один прекрасный день он предложил ей заключить фиктивный брак, тогда входивший в моду, который бы дал ей возможность исполнить мечту о поездке за границу...

Они решили обвенчаться, сесть вместе в один поезд и в пути расстаться: он грезил Италией, а она Парижем. Они часто говорили о том, что не подходят друг другу... но молодость взяла свое. Они нечаянно переиграли и приехали в Париж вместе! Поняв свою ошибку, они очень скоро расстались, все же оставшись друзьями.

Волошин посвятил ей сборник стихов...

***

Теперь о Бальмонте... Еще в Москве при первом знакомстве с Бальмонтом моя мама Дэзи спросила его, как произносится его фамилия, на что он воскликнул:

- Бальмонт!.. С ударением на втором слоге...

Так его называли в нашем доме, где был "культ" поэзии в те дни.

Бальмонт присылал маме все свои книги, она отправляла их в Японию, откуда они возвращались переплетенными во всевозможную цветистую парчу, что им было "весьма к лицу", как говорил об этом профессор русской литературы японец Мойчи Ямагучи, сын маминой няни-японки, окончивший русскую гимназию и университет в Петрограде. Когда ему была предложена кафедра в столице, он отказался принять русское подданство и, уехав в Японию, занялся профессурой.

Итак, Бальмонт исполнил свое обещание и в 1916 году прибыл на Дальний Восток со своей второй женой, которую называл Елена - Факел Пылающий. С лица этой женщины не сходил восторг. Ее обожание сквозило во всем:

Из Владивостока мама организовала поездку Бальмонта в Японию, рекомендовав его другу нашей семьи - своему духовному брату, профессору Мойчи Ямагучи.

Мойчи встретил Бальмонта в Кобе, разъезжал с ним по Японии... И тут в это время увидела его и я. Я училась в Кобе в католическом монастыре...

Я сразу узнала Бальмонта, потому что портрет поэта всегда стоял у мамы на письменном столе. Портрет этот есть у меня до сих пор: он сидит перед столом, сжавши пальцы рук, слегка откинув свою кудлатую львиную гриву (надпись на обороте гласит: "Душе вулканической, по звуку родной").

- Виктория? Вернее, Земляничка еще? - припомнил он, так как ему очень нравились наши "дикие" прозвища.

- А вы - Бальмонт, - уверенно ответила я.

- Ну, а знаете ли вы что-либо из моих стихов? - с улыбкой спросил он.

То, что он обратился ко мне - семилетней девочке - на "вы", придало мне смелости: "Да, ваши "Фейные сказки".

- Прочтите, - повелительно сказал он.

Я была смущена, потому что мне не нравилось тогда читать стихи нараспев, но по-другому его стихи у нас не читали. Я начала довольно робко:

К фее в замок собрались
Мошки и букашки.
Перед этим напились
Капелек с ромашки...

Глаза его засияли, и он распевно "допел" эти стихи сам, чем облегчил мне задачу: Потом сказал: "Молодец! Вы настоящая дочь своей матери".

Бальмонт с нескрываемым интересом ходил по японской квартире нашего друга, нежно прикасаясь рукой к изящным деревянным полированным статуэткам, находившимся в стильной нише. На отдельном столике он увидел большой портрет мамы в старинном боярском костюме, перед которым всегда стоял букет, вернее, низкий вазон мелких фигурно плетущихся хризантем. Мама была снята в его, бальмонтовской, позе...

Вскоре произошла революция. Наше имение Сидеми было недалеко от границы, и мы бежали в Северную Корею. Всякая связь с внешним миром была прервана на много лет. И только в 1935 году мой дядя, приехав из Шанхая в Париж, передал Бальмонту мою первую книгу под названием "Это было в Корее". Поэт тогда находился в клинике Тиас на Сене.

Бальмонт был болен. И только в 1936 году - в месяц смерти моей матери - пришло письмо, написанное его рукой четким мелким закрученным почерком. В конверте кроме письма было много стихов, отпечатанных на пишущей машинке, но подписанных его рукой.

В письме было много нежных поэтических строк, и заканчивалось оно так: "Мне хочется написать Вам так бурно-пламенно, но приложив предостерегающий перст к губам, Тиханна Николаевна возбраняет мен: Прошу Вас, направьте все их нежные и страстные всплески - в свое сердце и в весеннее (ведь еще весеннее?) сердце Вашей дочери. Ее книга со мною, и я очень ее ценю. Если бы я писал для печати о ней рецензию, я бы сказал, что во многом она лучший Пришвин - ибо все это свое, самостоятельное, а он сам-то часто не сам, не свой. Но сходство между двоими есть. Это, пожалуй, не сходство даже, а Монгольское родство. Как и с собою я чувствую глубокое сродство, поскольку я есмь воистину Монгольский Князь Белый Лебедь Золотой Орды. А этой частью своей крови я больше всего дорожу".

Вот отчего я привожу этот отрывок. Вот кем он себя признавал: Монгольским Князем Золотой Орды: И об этом мне говорила моя мама еще до письма из Франции. А ему приписывали шотландских и шведских предков. Но в нем одно другому не мешало быть.

После смерти мамы я долго не решалась написать Бальмонту. А когда написала, получила грустный ответ от его пожизненной секретарши, которую он называл "Тих-Анна Николаевна" (тоже другая кузина моей матери). Она всегда и везде сопровождала его, посвятив ему свою жизнь.

Она писала: "Твое письмо я не показала Бальмонту. Его нельзя волновать. Пусть думает, что из-за почтовых непорядков письмо еще не дошло...".

У Бальмонта была дочь от Елены, которую он перевел в католичество, чтобы назвать ее Мирра-Саломея. Но я ничего больше о ней не знаю...

30.12.78.

Русская Река. Калифорния.

В конце статьи рукой Виктории Янковской сделана приписка: "Теперь мне пишут дочери Бальмонта".

Автор: Подготовила Тамара КАЛИБЕРОВА, "Владивосток", Фото из архива Лариссы АНДЕРСЕН, специально для "В"