Сегодня была война

1941 год. Моему отцу Эдуарду Александровичу Костицыну, тогда простому советскому мальчишке, всего 7 лет от роду. Большая семья -  мама, бабушка, они с сестренкой и отец – командир отдельного батальона войск НКВД – живет в предвоенном Бресте. В апреле 1941-го, когда  капитан Александр Костицын отправился в Москву на учебу в академию имени Фрунзе, никто не ведал, что глава семьи уезжает навсегда.  Чудом уцелел в мясорубке под Харьковом, а в июле 43-го, так больше никогда и не встретившись с женой и детьми, Костицын-старший уже в чине генерал-майора (стремительная военная карьера) погиб под Курском.

Мои родные люди  до октября 1942-го оставались в Бресте. Прошли ужасы оккупации,  хлебнули лиха в партизанском отряде. И сумели выжить в той войне. Отцу сегодня 70 лет. Казалось бы, зачем спустя шесть десятилетий седому человеку помнить ужасы своего военного детства? Обстрелы, страшную немецкую речь, виселицы с партизанами, смрадные топи белорусских болот, по которым молодая тогда, 27-летняя, моя бабушка тащила их с младшей сестренкой под пулями преследующих партизанский отряд немецких карателей.

Но сороковые-роковые не отпускают, тревожат душу и часто снятся моему отцу ночами. Как, наверное, любому подранку тех лет. Помните стихи Левитанского? «Не я участвую в войне – она участвует во мне».

Итак, Брест, канун и начало войны глазами семилетнего пацана.

«А БАБУСЯ ПОДУМАЛА, ЧТО ЭТО ЗЕМЛЯТРЯСЕНИЕ»

- Помню,  как каждые выходные отец брал меня с собой в Брестскую крепость. С одной стороны реки Буг – наши, а с другой, на территории уже оккупированной Польши, – немецкие пограничники. И те, и другие ходили и спокойно переговаривались друг с другом. Обычное дело было увидеть перед войной и немецкие самолеты в небе над городом. Нас, пацанов, будоражили, интриговали непонятные слова: «Фоккевульф», «Хенкель», «Мессершмитт»…... А мама возмущалась: «Чего это они так свободно над нами летают?!».

21 июня в Доме офицеров были танцы. Видимо, простые горожане не должны были догадываться о нависшей опасности. А ночью мы слышали, как мимо нашего дома прошла колонна машин. Потом все говорили, что это вывозили из обреченного города партийно-советское руководство.

В 4 часа утра рядом с нашими окнами разорвался первый снаряд. Может быть, самый первый снаряд Великой Отечественной.

Бабуся закричала: «Землетрясение!». Спустя миг стену над сестренкиной кроваткой прошил осколок, и образовалась свеженькая дыра. «Это война», - сказала мама, схватила перепуганную Светланку, и мы все вчетвером бросились спасаться в подвал.

Ближе к утру я не вытерпел и выглянул на улицу. И тут же увидел первого фашиста – на груди автомат, из голенищ сапог торчат гранаты. С криком «немцы!» я бросился обратно в подвал. Мама и бабуся начали плакать. Когда я выглянул еще раз (мальчишечье любопытство сильнее страха), мимо в сторону центра города бежали наши военные. В одном нижнем белье, без оружия. И что-то кричали.

- Значит, город был сдан без боя?

- На улицах боев мы не видели. Все сопротивление было сосредоточено в крепости – оттуда постоянно доносились оружейные залпы. Мы с пацанами спустя две недели, когда стрельбы стало поменьше, сбегали туда, к месту расположения батальона отца. Я нашел его кабинет - он был полностью разрушен. Только кресло уцелело: посидели, покрутились на нем. Кругом дым, пламя, а у нас, пацанов, – «карусель». В ближайшем перелеске наткнулись на наш, советский, новенький танк  с полным вооружением, сложенные пирамидами винтовки, пулеметы. Сдуру побросали все это с обрыва в Буг. Знал бы, что уйдем в партизаны, обязательно припрятал бы пару винтовок.

- Давай вернемся в 22 июня.

- После обеда мы выбрались из подвала, вернулись в дом. Тут же на машине подъехали немецкие офицеры и сказали, что будут здесь жить. Мама с бабусей должны стать обслугой – варить им, накрывать, прибирать. В наши комнаты заехали оккупанты, а мы переселились в подвал.

У меня была любимая игрушка – деревянная сабля. Однажды стою, размахиваю ей, рублю полынь. Немцу это не понравилось, вырвал у меня саблю и сломал через колено.   

Фрицы были всякие. Один все ходил за бабусей по огороду и, смахивая тихую слезу, интересовался, как по-русски называется тот или иной овощ. Может, скучал по дому?

- Еврейские гетто, массовые расстрелы – расскажи, когда это все началось?

Массовые расстрелы начались не сразу. Ходили слухи, что поначалу евреям удавалось откупаться от расправы. Но сменили коменданта, и началось...… Наш дом стоял через дорогу от гетто, и мы видели, как покорно люди строились и шли на казнь. Мы с пацанами однажды подсмотрели, как это происходило. Лучше бы этого не делали – на всю жизнь в памяти осталась ужасная картина. Немцы заставляли людей раздеваться догола, загоняли в ров, и один из палачей шел и сверху стрелял из пистолета.

А однажды прибегает приятель и зовет: «Бежим на вокзал! Там наши пленные!». Смотрим с виадука – внизу состав, вагоны без крыш, а в них люди стоят там плотно, что, кажется, невозможно пошевелиться. Смотрят все на нас, просят есть. Мы кинулись на огород, нарвали овощей,  побросали прямо с виадука. «Преступление» увидел жандарм и прогнал нас. Хорошо, не убил.

ГИТЛЕР ВЕЛЕЛ… УЧИТЬСЯ

- Брест сразу стал глубоким немецким тылом. Что обыденного, житейского помнишь ты из той поры?

- Нигде об этом не читал, но что было, то было: в сентябре 41-го немецкие власти приказали населению отправлять детей в школы. Так, с разрешения фашистов я пошел в первый класс.

В нашем классе набралось больше 20 человек. Учителя были из местных жителей. В школьную программу оккупанты ввели обязательный Закон Божий. Каждую субботу батюшка давал урок и водил нас слушать проповеди в церковь. Я хорошо помню отца Митрофана – молодой, красивый, бородка клинышком, шагает размашисто, уверенно. Он был отважным человеком, потому что в своих проповедях осуждал войну и оккупацию. В конце концов фашисты его расстреляли.

- Но зачем немцам нужно было обучать грамоте местное население?

- Все понимали это так: захватчики были уверены в своей победе и готовили «кадры», которые стали бы им помогать поддерживать «новый порядок». А в остальном...… Жилось нам очень трудно. Мама устроилась посудомойкой в ресторан (его хозяевами были поляки). Ну а мне бабуся сшила котомку, и мы с пацанами ходили по деревням, просили милостыню. Бывало, на нас спускали собак. Но чаще подавали - кто хлеб, кто картошку. Это было подспорьем. А хлеб, что пекли при немцах в Бресте, был тяжелый, липкий. Бабуся говорила, что в нем половина глины.

Мама уходила из дома очень рано. Помню, однажды будит меня: «Сынок, вставай, прибежишь ко мне на работу, дам поесть». И вот бегу к ней в ресторан по темноте через каштановую аллею. Вдруг прямо перед носом – что такое? Виселицы! Одна, вторая, третья…...

Не помню, как добежал до матери. Всего трясет от страха, плачу. Она меня прижала к себе, шепчет, это немцы расправились с партизанами. Показательная казнь была прямо в центре города.

Мы к тому времени переехали на окраину Бреста. Дом стоял на берегу реки Муховец. Иногда к нам туда приходили какие-то люди, и тогда мама или ее брат дядя Артемий заставляли меня стоять на улице и следить за обстановкой. При малейшей тревоге взрослые заводили музыку, начинали петь и танцевать. А потом опять в доме становилось тихо. Думаю, они слушали наше советское радио и распространяли листовки о положении на фронтах.

НА ВОЙНЕ НЕ БЫВАЕТ ДЕТЕЙ

- Скажи, почему вошедшие в Брест захватчики сразу же не расправились с семьей красного командира – комбата войск НКВД Александра Костицына? Ведь не могли же они не знать, кто вы?

- Я думаю, вражеская разведка все знала. Но, отслеживая ситуацию, наверняка разрабатывала агентурно-оперативную комбинацию по внедрению через нашу семью своего резидента в местное движение сопротивления,  - ответил мой отец - профессионал, всю жизнь прослуживший в органах госбезопасности.

– Даже помню некоего Михаила. Его все называли почему-то физкультурником. Потом говорили, что это он работал на немцев и благодаря ему фашисты едва не уничтожили наш партизанский отряд. 

   Участие  Костицыных, от взрослых до малых детей, в партизанском движении – особая тема. Нам, не знающим войны, никогда не понять,  как можно отправить малолетнего ребенка на смертельно опасное задание. «Слушай, Эдька. Нужна немецкая форма, - сказал как-то дядя Артемий. – Стащи, пока фрицы купаются в речке». И семилетний племянник, затаившись в прибрежных кустах на Муховце и дождавшись нужного момента, справился с опасной задачкой на «пять». А потом дядя чуть ли не в одиночку сумел взорвать мост, и всю семью приняли в партизанский отряд.

В октябре 43-го Костицыны в составе нескольких десятков таких же семей перешли в тыл через линию фронта. Колонну сопровождали партизаны. В каждой телеге было по гранате. Приказ был отдан такой: в случае встречи с немцами и их пособниками в плен не сдаваться,  взорвать себя и семью.

Кто-то скажет: законы военного времени. Кто-то увидит патриотизм, идущий со времен Ивана Сусанина. А кто-то - ослепленных советской пропагандой фанатиков: дескать, нынешние шахиды и рядом не стоят с тогдашними белорусскими партизанами.

А вот под какой ранжир подогнать такую картину?

Центр партизанского движения – деревня Сварынь. Мощный вражеский артналет. Дома с соломенными крышами сгорают, как лучины. Мама на работе в госпитале, и Эдик со Светланкой прячутся в какой-то яме.

Деревня была, и вот ее нет. Те, кто уцелел, уходят в спасительный лес.

Спустя целую жизнь мой отец видит припорошенные первым октябрьским снежком вековые деревья, телегу с убогим скарбом, смертельно уставшую мать. И слышит, как она, родная, красивая, хорошо и спокойно поет: «Коль жить да любить, все печали растают, как тают весною снега. Шуми, дорогая, звени, золотая, моя золотая тайга!».

Будто нет вокруг ни горя, ни страха, ни проклятой войны.

Автор: Наталья ОСТРОВСКАЯ (фото из семейного архива), специально для «В»