Иероглиф на женской груди

Несколько поколений тех, кто ныне поедает суши и спорит о Мураками, выросло на книгах Всеволода ОВЧИННИКОВА. «Ветка сакуры» и «Корни дуба» — чуть ли не первые в Советском Союзе попытки смотреть на мир без идеологических оценок. В прошлом году, оказавшись в одной журналистской поездке с Всеволодом Владимировичем и слушая его бесконечные прелестные рассказы о том, что не попадало в тексты газетных репортажей, я лишний раз задумалась о том, какой процент истинной подоплеки тех или иных политических решений становится известен сразу, какой - только спустя годы, а какая часть не станет известна никогда.

- Не менее сорока процентов того, что кроется в политике, становится известным по прошествии времени, а процентов десять - никогда. Как никогда мы не узнаем наверняка, кто убил Кеннеди или что стояло за взрывами 11 сентября (хотя для меня абсолютно ясно, что если это и не было организовано, то информацию, что подобное готовится, использовали в интересах Вашингтона).

- А вам в своей журналистской деятельности как часто приходилось встречаться с теми, кто стоял за истинным смыслом решений, но сам оставался в тени, — с серыми кардиналами, делопроизводителями, умеющими вовремя подать тот или иной документ, с любимыми женщинами политиков, чье мнение часто оказывалось важнее мнения самых квалифицированных экспертов?

- Не могу сказать, что в тех странах, где работал, я добирался до механизма подспудной выработки решений. Но в Китае в 50-х годах я был одним из первых иностранных журналистов, который приехал в страну со знанием языка и после личного рукопожатия Мао чувствовал себя там как царь и бог. И информация у меня была настолько полная, что Андропов, курировавший тогда в ЦК отношения с соцстранами, впервые от меня услышал, что председатель Мао собирается уйти с поста главы государства и остаться только на посту руководителя партии. Об этом не сообщали ни посольство, ни соответствующие структуры. И когда информация подтвердилась, Андропов предложил мне пост консультанта в отделе соцстран ЦК, что сулило большие блага. Но я буквально взмолился, чтобы меня оставили журналистом, и привел довольно нахальную метафору, сравнив себя с тенором Большого театра, которому предложили стать завотделом министерства культуры.

История о рукопожатии Мао должна войти в книгу журналистских баек, которую сейчас пишет Овчинников. С некоторыми отрывками из будущей книги Всеволода Владимировича могут познакомиться читатели газеты «Владивосток». Вот одна из историй, особенно интересная в свете только что закончившегося съезда Компартии Китая.

«Осенью 1956 года меня в Китае едва не расстреляли, приняв за диверсанта. Накануне VIII съезда Компартии Китая я решил посетить революционную столицу Янань. На обратном пути небеса буквально разверзлись потоками вод, джип, в котором ехали мы с собкором «Жэньминь жибао» и оператором китайской кинохроники, накренился, завалился набок и, как салазки, стал скользить вниз по склону. Выбравшись наружу, мы принялись карабкаться вверх по обрыву, что было похоже на кошмарный сон, — проползешь по грязи метров пять вверх и снова срываешься вниз. Наконец мы выбрались и брели добрых пару часов вдоль, пока  наконец  услышали собачий лай.

Дело было в разгар массовой кампании под лозунгом «Непременно освободим Тайвань!», страна была помешана на поисках гоминьдановских агентов, и трое незнакомцев вызвали в деревне подозрение. Нас связали, заперли в сарае, а утром принялись допрашивать. Меня особенно встревожило, что мои документы староста держал вверх ногами, — в деревне не было грамотных. Всех жителей собрали на митинг, нас со связанными за спиной руками поставили на колени перед толпой, ополченец придавил мне шею ногой в соломенной сандалии и приставил ружье к виску. Часть участников сходки требовала, чтобы нас расстреляли немедленно.

В конце концов я сказал по-китайски, что мы действительно агенты и, если нас казнят, председатель Мао не получит важных сведений о планах врага, и нас надо сдать в уездное управление общественной безопасности. К нашей радости, староста с этим согласился. На следующее утро нас посадили в зарешеченный фургон и доставили в уезд, а там уже знали, что нас повсюду ищут.

Сразу после возвращения в Пекин я окунулся в освещение VIII съезда КПК, две недели спал по три часа в сутки, ибо «Правда» ежедневно отводила этой теме целую страницу. Газету доставляли из Хабаровска самолетом и раздавали делегатам. В завершающий день съезда в комнату для иностранных корреспондентов неожиданно вошел Мао Цзэдун, спросил, кто здесь из «Правды», и протянул мне свою пухлую руку. Так самый опасный эпизод моей работы в Китае почти сомкнулся во времени с самым триумфальным. Ибо после личного рукопожатия Мао китайцы стали почитать меня чуть ли не как святого».

- Истории, подобные этой, сближают профессию журналиста с профессией разведчика?

- Знаете, а я многому научился у Зорге, взял его главный принцип — для того чтобы выйти на людей, которые тебя интересуют, ты должен быть интересен им. Лишний раз убедился в этом после поездки в Шираз, столицу поэтов, где на могиле Хафиза лежит томик его стихов и существует обычай найти для себя жизненное напутствие. Я прочел: «Воспевать красоту звездного неба вправе лишь тот поэт, который хорошо знает законы астрономии». Это стало эпиграфом моей журналистской деятельности, я понял, что компетентность для меня может стать стойким коконом от советской системы. Меня почти не редактировали ни в «Правде», ни в «Международной панораме». Эту программу я вел 13 лет, и мои тексты там никто не читал, кроме Татьяны Митковой, которая работала редактором передачи и должна была знать, после каких слов какой сюжет пускать в эфир. Когда мы, международные обозреватели, готовили комментарии в программу «Время», полагалось приходить с текстом к председателю Гостелерадио. Но стоило мне зайти в кабинет к Лапину, он, не читая, откладывал текст в сторону и просил рассказать, какую завязочку надо потянуть у гейши, чтобы снять с нее кимоно.

- Почему же вам было позволено то, о чем ваши коллеги и мечтать не могли?

- Думаю, потому, что начальники боялись попасть впросак. Не обладая нужными знаниями языков, истории и специфики таких стран, как Япония или Китай, они были вынуждены доверять мне. И тем самым спасали себя от неприятных курьезов, подобных тому, который на моих глазах как-то случился с супругой советского военного атташе в Китае.

«Как-то в Пекине я объяснял нашему военному атташе и его супруге, пышной даме бальзаковского возраста, систему образов в восточном искусстве. Мы сидели в уличной харчевне, а с ветвей свешивались бумажные ленты с надписями, восхвалявшими здешнюю лапшу.

- Как я завидую вам, Всеволод, что вы освоили эту китайскую грамоту, — говорила мне генеральша оперным контральто. — Я глаз не могу оторвать от иероглифов. В них столько гармонии. Попросите, пожалуйста, хозяина отрезать мне на память вот этот иероглиф, и, пожалуй, еще вот этот…

Несколько удивленный владелец харчевни выполнил просьбу иностранки. Генеральша убрала куски бумажной ленты в сумочку, а потом отнесла их портному и попросила вышить иероглифы золотом на вечернем бархатном платье. В нем она и отправилась с мужем на прием по случаю национального праздника Китая. Премьер Госсовета Чжоу Эньлай чуть не упал от изумления. Ведь на одной груди супруги советского военного атташе было написано «вкусно», а на другой — «дешево».

- Впрочем, говоря о подобных ситуациях, в которые, не зная языков или местных обычаев, попадали другие, стоит рассказать и о себе. Я тоже не мог знать всех тонкостей японских традиций, что однажды стало причиной курьеза, случившегося уже со мной:

«Разное прочтение языка жестов однажды поставило меня в Японии в очень курьезное положение. Я остановился в традиционной японской гостинице – рекане — на полуострове Идзу. А рекан – это как бы отель наоборот. В отеле турист питается в общем зале, а принимает ванну у себя в номере, в рекане же постояльцы моются вместе, а ужинать расходятся по своим комнатам. Ужин приносит на подносе миловидная служанка в кимоно, в течение всей неторопливой трапезы она подливает ему саке, помогает извлекать мясо из свежесваренных крабов. Девушка держится не без кокетства, может выпить с постояльцем, но не более того. Раздразнив мужской аппетит, она выразит готовность пригласить кого следует.

По подобному сценарию все шло и на сей раз. Девушка с игривым сочувствием заметила, что иностранцу, наверное, не по вкусу японская еда, особенно сырая рыба. Я решительно возразил: «Угощение тут у вас — во!» И показал большой палец! Жест вызвал у японки некоторую растерянность. Помедлив, она вытянула мизинец: «Вы хотели сказать вот это?». Но я еще раз выразительно помахал большим пальцем. Служанка отправилась посоветоваться с хозяйкой.

Прошло более получаса, и в комнату вошла другая японка — более высокая и ярче накрашенная. Она уселась рядом и как бы невзначай положила свободную руку повыше моего колена. Я поднял глаза и обомлел. Рядом со мной был мужчина в завитом парике и с подведенными глазами. Я вскочил на ноги, достал из чемодана бутылку виски, налил до краев два граненых стакана: «Ты уж извини, парень! Произошло недоразумение. Меня не так поняли!»

А через несколько минут из вестибюля раздался женский хохот. Мой ночной гость рассказывал персоналу гостиницы о чудаках иностранцах. Они, дескать, сами не знают, чего хотят — путают мизинец с большим пальцем, то есть женщину с мужчиной».

- Сейчас вы с легкостью рассказываете о том, что в 60—70-е годы могло повредить вашей карьере. А есть ли нечто, что вы не готовы предать огласке даже сегодня?

- То, о чем я и сегодня не решаюсь говорить публично, связано не с какими-то политическими тайнами, а скорее, с этическими нормами. Однажды в моей жизни практически полностью повторился сюжет из фильма «Римские каникулы». Мне очень хочется написать об этом, но я не могу, потому что не хотел бы навредить этой женщине, которая еще жива. Если бы в Азии было несколько императоров, тогда, может быть, я и рискнул что-то рассказать. А так все настолько очевидно, что даже спустя столько лет я не хотел бы ей навредить…

Автор: Елена АФАНАСЬЕВА, обозреватель «Новой газеты», специально для «В»