Андрей Битов: Исписавшийся писатель - это не оскорбление…

 Автор «Пушкинского дома» и «Человека в пейзаже» - гость «В». Андрей Битов стал частым гостем Владивостока. В 1998-м он открыл памятник Мандельштаму, в декабре прошлого года сделал это вторично – первый памятник был изуродован неизвестными.

В Приморье у писателя появились друзья.

…Битов говорит увлеченно. Следя за его мыслью - рождающейся, свежей, парадоксальной, не скажешь, что Андрею Георгиевичу уже 64. Низкий глуховатый голос, седая небритость на щеках, сильные пальцы с выпуклыми ногтями мнут сигарету… Выдержки из двухчасовой беседы мы публикуем ниже.

О Владивостоке

Я из Петербурга, с Аптекарского острова, но шансов не оказаться во Владивостоке просто не было! Эта огромная туша Российской империи, сохраненная с помощью Иосифа Виссарионыча как Советская империя и даже разросшаяся, осмысляется только в островах. Остров – это сознание одного человека. Я чувствую симметрию моего Аптекарского острова… и не случайно первым островом, на котором я тут оказался, был Русский. Там я впервые ел шашлык из этих… пепельницы из которых… из гребешков. Там я познакомился с человеком, который выступил спонсором и исправил мне очки. Тогда я и подумал: два мутных глаза смотрят на мир, один - на Запад, другой - на Восток. Петр задумал мой родной город как окно в Европу, его давно не мыли, стекла выбиты уже, а Владивосток – такое же окно на Восток. Я выглянул из другого окошка!

О памятнике Мандельштаму, бесах и ангелах

Кто изуродовал этот памятник – тот его и закрепил. Ну, стоял бы, пылился, а они нам сделали работу, спасибо им! Вандалы – ласковое имя, это химически чистая сволочь, но в итоге – памятник-то отлит… Время работает как-то всегда в пользу.

Люди не очень много делают в этом мире. Происходит борьба бесов и ангелов, они мириадами гибнут в этой борьбе, видимо, поэтому их победы и приписывают себе люди. Особенно власти. Но это вне нас, это важнее нас, ты оказался свидетелем, участником битвы… Один лег, другой встал, третий выиграл, четвертый потерял ногу. Мир находится в состоянии апокалипсиса. Вечно, но сейчас - в особенности.

Об исписанности

Мне очень нравятся слова «исписавшийся писатель». Это оскорбление? Нет! Это человек, который сделал то, что мог. Писатель обязан исписаться. Загляните в гениев, которых больше раздувают, чем понимают, и вы увидите, что гений в каждой вещи исписывается дотла, до полного опустошения.

Если текст выполнен, тебе за него тут же заплатят. У тебя появляется право на жизнь, на любовь к окружающему миру… Но пустота должна быть полной! Когда Блок написал «Двенадцать» или Пушкин – «Медного всадника», это были абсолютно пустые, как высохшие клопы, люди.

О тексте

Слово «текст» стало затасканным, но это понятие можно распространить и на музыку, и на живопись. Мое определение текста – связанность всех элементов от первого до последнего. В школе, когда нам диктовали отрывки из Тургенева или Пушкина, я не подозревал, что это замечательная укладка слов. Но когда страницу того же Тургенева просили пересказать своими словами – у меня начиналась какая-то судорога, может быть, тогда я и рождался как писатель. Это же полное непонимание того, что такое текст! Вам прочитали абсолютную связанность слов и попросили пересказать своими словами! Неспособность к изложению и привела меня в литературу. Либо ты пишешь текст, либо молчишь.

О спорте и жизни

Есть две вещи неподъемные, но только в их направлении и совершаются все достойные усилия: нельзя повысить уровень и нельзя ускорить время. В спорте я люблю наблюдать за лицом прыгуна в высоту. Или штангиста. Мне это напоминает то, что делает человек в жизни, занимается ли он семейной жизнью, культурой, бизнесом, политикой. В этом корчении под штангой или падении на мат есть замечательная функция, которая исполняется на разных уровнях. Я беседовал со спортсменами, которых обычно откладывают по интеллекту на нижнюю полку – ничего подобного! Каждый человек, который брал планку, знает про жизнь то же, что и я. И мы тут же будем, особенно если рюмку принять, друг другу мычать от невыразимости этого усилия. Никто еще в этой жизни ничего не сделал за деньги, за карьеру, за все эти пошлые амбиции. Все создано именно этим спортивным импульсом, хотя потом может выплачиваться и гонорар.

О писателях

За свое поколение могу сказать, что кто пишет, тот и пишет. Никуда нельзя деть ни Искандера, ни Петрушевскую, ни Юза Алешковского, ни Беллу Ахмадулину… Недавно открываю новую книгу Беллы, читаю стихотворение «Затруднение ума» – это гениальная поэзия! Когда человек, ослабший от жизни, возраста, алкоголизма, советской власти, собственного характера, доказывает, что он есть – я испытываю большее удовлетворение, чем если бы я сам это сделал. Если я сам что-то делаю, я радостно забываю это и испытываю только право на жизнь - самый большой гонорар, который я могу получить. А вот ощутить, что рядом кто-то есть… Любая смерть – дыра, вот не стало Виктора Астафьева – дырка, пустота!

Пелевин, Сорокин, Баян Ширянов? Они уже прошлое. Настоящее – это кто-то сейчас сидит и пишет, а мы о нем не знаем.

О замысле и подсознании

У меня всю жизнь ощущение, что я должен - Пушкину, Мандельштаму, Заболоцкому, Платонову… Если бы эти люди не попали в мою судьбу… А может, я был бы гораздо лучше, не знаю, не могу переиграть. Но – выплачиваю долги. Сегодня я с Мандельштамом в некотором расчете. Вышла книга, для которой я сумел написать о нем текст… Это не просто предисловие. Это огромный внутренний поступок, который я готовил полвека, может – дольше. С Пушкиным – еще хочу успеть.

Недоброжелатели говорят, что я рациональный, умствующий, холодный, а на самом деле я вижу, что замысел подсознателен прежде всего. И если это происходит нерационально, я чувствую, что попадаю в точку: Господи, абсолютно продуманная схема! Вот «Империя», сделанная в четырех измерениях, как будто я ее продумал, – это не собрание сочинений, это книга, которую я писал сорок лет. То же самое с Пушкиным – сейчас я хочу сделать книгу «Не дай мне Бог. 1833» на тему «безумие как стихи, стихи как безумие», и получится трилогия.

О скульптуре

Я всю жизнь ненавидел монументализм, а вышло, что сам занимаюсь только этим. В 1965 году Резо Габриадзе предложил поставить памятник помидору на Красной площади, я поддержал. Некоторое время у нас был общий мозг: памятник Чижику-Пыжику в Питере - это его работа, памятник Зайцу в Михайловском – моя, но мы абсолютно пронизываем друг друга в этом плане. Мини-монументализм - я это называю.

Считается, что скульптура – это награда, возвеличивание. Нет, скульптура - памятник мгновению, а не личности! Я еще два памятника придумал, скажу об одном – о памятнике салу. Вырезать из мрамора кусок сала, водрузить на хороший черный постамент, написать «От благодарных москалей» и поставить в Киеве, чтобы люди могли, глядя на памятник, выпивать.

О терроризме, правоте и другой щеке

Я буквально позавчера понял, что значит - подставить другую щеку, раньше не понимал в силу несправедливости окружающего мира. А понял после Нью-Йорка, когда не увидел на знакомом месте «близнецов».

Каждая правота рождает агрессию. Когда сталкиваются две правоты, гибнет мир. Подставить вторую щеку – значит не реагировать на собственную правоту. Вот последний message, который я понял - не дай тебе Бог когда-нибудь быть правым! Поэтому я и ходил с Кораном по Франции, Америке - «неподходящим» странам. Конечно, я христианин, я православный, но Коран мне попался раньше, чем Евангелие. А Евангелие открыл в 27 лет, я был зрелый человек и писатель уже неплохой. Открыл наугад: «Хочет ли человек жить и любит ли долгоденствие, чтобы увидеть благо?» Это же слоган 2001 года!

О Боге и Интернете

Когда академическая живопись стала плохо рисовать, ее заместил фотоаппарат, и сразу же родился импрессионизм как возрождение принципа живописи. Литература на Западе стала выпускать серийную продукцию – возникло кино, а литература была возвращена к себе! Кино стало тем же – возникло телевидение, кино вернулось к себе. Интернет… Ну Интернет-то у нас был совсем всегда. Бог – это и есть Интернет. Хотя Интернет-то – не Бог! А Бог… Когда человек верует, он связан со всем, так что ничего нового в Интернете нет.

О непрерывности

Мне близка судьба Юрия Казакова. Для него последними образцами русской литературы были Чехов и Бунин, в эту яму улеглось слишком много литературных судеб, и гений Юрия Казакова пошел на восстановление самой возможности писать на столь же высоком уровне.

Я думаю, что тоже могу кому-то пригодиться - по моим текстам можно от полного нуля прийти к какому-то пониманию. Но это я сейчас себя так истолковываю, а ежедневно казалось иначе. Гипнотизировал сам замысел и возможность его воплощения, а не место свое в литературе.

О деньгах, власти и энергии

Я не понимаю до сих пор, что такое деньги, что такое власть, что такое политика. Думаю, что все это – формы энергии, которые накапливаются всем миром и принадлежат всем. Фраза «власть принадлежит народу» совершенно точна! Путаница начинается с распределением.

Деньги – тоже вид энергии. Кстати, и текст – вид энергии. Вы открываете Мандельштама в любом месте и получаете энергию! Принадлежала ли она одному Мандельштаму?

Впрочем, памятник мы поставили именно ему. Он расплатился.

О формах жизни

…Я ни разу не играл в футбол, это одна из причин моего существования как писателя. Футбол - это форма жизни. Сериалы, детективы, живопись, музыка, балет - все это формы, живые скульптуры. Человек играет, создает модели мира…

Гениальные слова Введенского, одного из обэриутов: «Мне непонятно, как могли возникнуть фантастические, имеющие точные законы миры, совсем не похожие на настоящую жизнь. Например, заседание. Или, скажем, роман». Поразительно точная укладка смысла!

Формы, формы, формы… А иначе не существует жизни. Она исчезает, если не находит форму.

О критике

Мемуары я писать не пытался, у меня плохая память. А может быть, все, что я написал, – это мемуары. Вот вышла «Неизбежность ненаписанного». Сразу же разошлись два тиража, но критика промолчала, хотя там чуть ли не половина новых текстов. Гораздо легче считать, что… Это я про себя могу сказать, что исписаться – главная задача, а когда это говорят критики – не их собачье дело! Они еще не способны прочесть ни «Дерево», ни «Неизбежность ненаписанного». За это я спокоен…

О телевидении

Телевизор я смотрю, как только бываю в маразме, а в маразме я достаточно часто. Безразлично, что смотреть, так же как безразлично, газету какого года читать в сортире, если там нет туалетной бумаги. «За стеклом» я не смотрел, просто ни разу на него не попал. Смотрел западные варианты - было скучно.

…Смотрю как-то стандартный голливудский фильм, к искусству не имеющий отношения, к мастерству - имеющий. Там одна женщина померла, потом ее воскресили, и она не ко двору - муж женился и так далее. И эта женщина говорит: «Мне кажется, что я пропустила одну серию». Гениальная фраза! Вся наша жизнь – за стеклом! Я сам превратился в сериал, пропущу серию – дальше может быть могила. А пока - следующая серия…

Автор: Василий АВЧЕНКО, «Владивосток» Глеб ТЕЛЕШОВ (фото), специально для «В»