Неистовый русский француз, или Рыцарь “незамеченного поколения”
Писать о Ренэ Герра – дело неблагодарное. Этот уроженец юга Франции - человек–вулкан. Такого жизнелюба, бонвивана, как бы сказали французы, я в жизни не встречала. Когда мы с ним по телефону договаривались о встрече, он успокоил: “Узнаете меня по бородке”. Действительно, бородка у него заметная, купеческая. Я сразу же выхватила ее взглядом на запруженном народом перроне Лионского вокзала. Но есть в облике этого француза еще что-то неуловимо русское, может быть, затаенная грусть, где-то в самой глубине искрометных глаз. А может, этот невероятно огромный лоб, так и хочется сказать – лбина.
Борис Зайцев, у которого Ренэ Герра работал личным секретарем в последние годы жизни писателя, назвал его “более русским, чем все русские”. И не только за безукоризненное владение языком, на котором Ренэ говорит с детских лет. Герра начал собирать парижские архивы первой волны русской эмиграции, не дав им исчезнуть, распылиться, задолго до того, как эти бесценные книги, письма, картины обрели рыночную стоимость на отвергнувшей их исторической родине.
Ренэ занимался трудами А. Ремизова, И. Одоевцевой, С. Шаршуна, Б. Зайцева, когда западные слависты интересовались только М. Горьким, В. Маяковским, Д. Бедным.
Профессор-славист, живя в Париже, чаще говорит на русском, чем на французском. И вот уже почти два десятка лет преподает эмигрантскую русскую литературу в Сорбонне.
Но это далеко не полный портрет Герра. За ним уже многие годы тянется шлейф скандальной славы. Она пришла к нему в 1969-м, когда иностранный стажер-аспирант, прибывший на обучение в СССР, позволил себе взять интервью у Корнея Чуковского, беседовать с Юрием Трифоновым. Опального француза выслали из Советского Союза, изъяв при обыске (раздевали до носков) магнитофонные пленки с записями интервью. Он почти 20 лет был «невъездным» в Россию. А когда в 1995 году привез в Третьяковскую картинную галерею, по договоренности с Министерством культуры РФ, выставку картин из своей частной коллекции “Они унесли с собой Россию. Русские художники-эмигранты во Франции 1920-1970 гг.”, по дороге из Парижа в Москву лишился 22 работ (среди них Добужинский, Бенуа, Сомов, Судейкин). По возвращении на родину и без того пострадавшему Герра пришлось выложить французской таможне 10 тысяч долларов.
Но еще до этого грандиозного скандала Герра выпустил в Москве книгу “Жаль русский народ”. Эта откровенно антисоветская книжка вышла исчезающе малым тиражом и была раскуплена мгновенно. Но при этом успела наделать столько шума, что отголоски его не смолкли до сих, по прошествии почти 20 лет. В этой книге автор привел свою переписку с официальными представителями советской культуры. Он общался с ними, не стесняясь в выражениях.
Каких только ярлыков не навешивают на Герра – “эгоист и стяжатель”, “агент всяческих разведок” и даже “собака на Сене”…
А этот человек, имея приличное состояние, доставшееся ему в наследство от небедных предков (Guerra - старейшая провансальская семья, владеющая большими земельными наделами), продолжает работать как проклятый по 20 часов в сутки. По телевизору смотрит только новости, преимущественно из России, сберегая время и глаза для работы. В доме не имеет даже видика – опять же из принципиальных соображений. И мечтает о том, чтобы можно было завести личного шофера - от машины устает. От людей тоже. При этом гостеприимно распахивает двери своего дома - музея с уникальной коллекцией перед русскими, интересующимися историей эмиграции, а значит, своей страны. За последние годы здесь побывали сотни и сотни людей. Он отказал в “доме” только последнему послу Советского Союза во Франции, журналисту Феликсу Медведеву и еще двум-трем “нелицеприятным” для него лицам. В альбоме его гостей - титулованных и совсем неизвестных - можно встретить имена Беллы Ахмадулиной, Дмитрия Лихачева, писателя Виктора Петрова.
Меня привела в этот дом Ларисса Андерсен, русская эмигрантка, поэтесса, которая вот уже много лет знакома с его владельцем.
Дом на горе
Ренэ Герра живет в тихом уютном предместье Парижа – Issi-les –Moulineaux, на юго-западе. “Этот район в свое время облюбовали русские эмигранты. А у них был отменный вкус, здесь же на соседней улице жила Марина Цветаева”, - замечает Ренэ, аккуратно подруливая на своем видавшем виды авто к одному из милых трехэтажных (на французский манер – двухэтажных) особнячков на rue de Fort, спрятавшихся за деревянным заборчиком с пожелтевшей осенней березкой. Он вместе с соседним домиком достался Р. Герра по наследству.
В этот самый особнячок, где хранятся сегодня несметные сокровища – сотни тысяч томов – проза и поэзия русской эмиграции, картины и рисунки художников - весь Серебряный век: Малявин, Серебрякова, Добужинский, Бенуа, Бакст, Анненков, Гончарова – всего не перечесть, месье Герра определял меня на три дня жительства, до отъезда в Россию.
Взлетев как реактивный на второй этаж, Ренэ вручает ключи и предлагает на выбор две комнаты. Я отдаю предпочтение дальней, как только вижу на ее стенах коровинских “Гитаристок”, ночной Париж, бульвар Капуцинок. Константин Коровин - моя слабость. Но чтобы вот так устроиться после долгой дороги на уютном диванчике и рассматривать картины Бенуа, Серова, Добужинского, давно уже поселившиеся в этой же комнате…
Через минуту-другую хозяин так же стремительно убегает на свою “половину” - звонить по неотложным делам, пообещав вскоре заглянуть и что-нибудь сообразить насчет ужина. Я остаюсь одна. Через распахнутую дверь видна соседняя комната с рядами полок, до отказа заполненных аккуратными рядами книг. Это потом Ренэ будет наугад распахивать любой томик и любовно, восторженно демонстрировать дарственную надпись Ремезова, Бунина, Одоевцевой.
А пока я отправляюсь в маленькое путешествие по этому необыкновенному дому, в существование которого трудно было бы поверить, если бы не скрип под ногой рассохшегося старенького паркета, теплая гладкость перил, неяркий свет люстры. И эти взгляды со стены над лестницей: Сергей Шаршун, Борис Зайцев, Владимир Набоков, Евгений Замятин. Эту “галерею” Ренэ называет “русским Парижем в лицах”.
Спустя обещанный час, несмотря на позднее время, мы сидели в уютной гостиной соседнего “жилого” дома в окружении красивой старинной мебели, картин. Пили терпкое красное вино очень “уважаемого” урожая, и Ренэ с таким же искренним интересом расспрашивал о житье-бытье русской эмигрантки Лариссы Андерсен, с каким рассказывал о новом своем увлечении – поддужных колокольчиках, водочных и аптечных бутылках.
По собственному признанию Ренэ, водку он не любит, да и вино лишь пригубливает. Сигарет не признает. А вот соленое словечко в его безукоризненной с точки зрения произношения и стилистики русской речи слышать довелось...
Семь вопросов о главном
В последний день перед отъездом на родину Герра устроил экскурсию по своему музею. Нас было четверо: супруги – архивисты из старинного русского городка, милая женщина, оставшаяся жить в Париже у дочери, и я. Экскурсия длилась… семь часов. Мы поднялись по крутой лестнице, почти шторм-трап, на чердак, где Ренэ оборудовал себе кабинет. Отсюда виден весь Париж: Эйфелева башня, Сакре-Кер, Дом инвалидов, где покоится Наполеон.
Здесь неистовый русский француз спасается от житейской суеты, пишет письма, воспоминания, разбирает новые документы, книги. А над большим рабочим столом висит портрет Ивана Бунина.
Во время этой экскурсии и состоялось наше “пешее” интервью.
- С чего началась эта уникальная коллекция?
- С русского языка. Моя мама была директором женской гимназии и преподавала математику. Однажды к ней обратилась одна русская эмигрантка с просьбой позаниматься с ее внучкой математикой. В ответ предложила давать уроки русского языка. Так была решена моя судьба. Мне было тогда 11 лет. Второй моей учительницей была Екатерина Леонидовна Таубер, известная поэтесса, о которой писали Бунин, Ходасевич. Она, можно сказать, стала моей духовной матерью. Уже в конце ее жизни я издал две книги ее стихов.
Пацаном я целыми днями пропадал среди русских, и мои родители меня иногда даже ревновали. Но это были необыкновенные люди, жившие в другом измерении, вне времени и пространства. Это был целый микрокосмос русской дореволюционной жизни. Они покинули родину с великой любовью к ней и до конца мечтали вернуться в Россию. Они заразили меня Россией – с тех самых пор это мой дурной сон, наваждение, моя страсть. И моя судьба. Даже моя жена - Екатерина Андреевна - тоже дочь русских эмигрантов.
В 17 лет я учился на славянском отделении университета. Первое время жил при русском приходе.
- А как вы познакомились с Борисом Зайцевым, живым русским классиком?
- Написал ему письмо, сообщил, что собираюсь делать дипломную работу о его творчестве, и попросил разрешения о встрече. Борис Зайцев был тронут, я первый за полвека заинтересовался им здесь, в эмиграции. Мы начали встречаться. Потом я стал его секретарем. У него в доме я познакомился с Георгием Адамовым, Ириной Одоевцевой.
В 1972-м, когда писатель умер, никто не взялся напечатать о нем некролог, лишь ”Фигаро” уделила пять строк. Почти десять лет спустя, когда я в Сорбонне посвятил Б. Зайцеву диссертацию, на меня смотрели с недоумением и даже с сочувствием. Коллеги говорили: “Нет такого писателя”. И вдруг начиная с конца 80-х в Москве выходят 15 книг Б. Зайцева тиражом почти в два миллиона экземпляров.
Позже я стал устраивать Медонские литературные вечера. Один раз в месяц ко мне в гости съезжались русские эмигранты - Анненков, Одоевцева, Шаршун, Терапиано, Варшавский. Они собирались даже не столько для того, чтобы рассказать новые “подробности” из жизни первой волны русской эмиграции, сколько для личного общения. Это продолжалось года три. Потом начались болезни и смерти.
Однажды, услышав о кончине поэтессы Ольги Можайской, я пришел на квартиру, где она жила, и был буквально шокирован. На полу валялись письма Бенуа, Ремизова, Бунина. Дочь умершей, увидев мой остолбеневший взгляд, сказала: “Можете все это взять. Я вам доверяю”. Приди я часом позже - все бы оказалось в мусорном ящике. А сколько оказывалось…
- Ваша коллекция настолько велика, что хватит работы на несколько НИИ. И все же, если можно, коротко представьте ее.
- Мне не нравится слово «коллекция». Есть в нем что-то крохоборческое. Лучше будем говорить собрание. Оно состоит из трех частей. Первая – книги, проза и поэзия русской эмиграции. Несколько десятков тысяч томов. Большая часть с автографами, множество редчайших изданий. Например, есть около 400 книг с автографом Алексея Ремизова. Прижизненные издания Гоголя, Тургенева, Л. Толстого. От семьи Оболенских получил в подарок первое издание ”Бесов” Достоевского. Такого не увидишь ни в главной библиотеке России, ни в Национальной библиотеке Франции.
Вторая часть – рукописи. Несколько десятков тысяч единиц хранения. Это целый сундук неопубликованных писем Ремизова, громадный, в шесть тысяч писем, архив Бальмонта, сотни его стихов, написанных от руки. Неопубликованные письма Мережковского, Цветаевой, Шмелева, Алданова. Одному мне это разобрать не под силу. Я свое дело сделал – собрал, чтобы спасти. К тому же письма – это как старое французское вино: с годами они становятся только лучше.
И наконец, живопись начала прошлого века. Это свыше пяти тысяч картин почти ста художников. Ее ядро для меня – мирискусники: Бенуа, Сомов, Билибин, Добужинский, Анненков (последний в 1970 году сделал мой портрет).
- И каково будущее вашего собрания? Отойдет сыну?
- Я уже принял меры, чтобы все это собрание осталось единым и неделимым. Мой сын здесь ни при чем. У него своя жизнь. Я поставил себе срок – пять лет, чтобы создать, официально узаконив, музей русской культуры в зарубежье. А также открыть исследовательский центр.
Мое глубокое убеждение – собрание должно быть там, где у него будут самые комфортные условия существования. Может быть, даже в Америке. Главное – оно должно быть систематизировано и изучено.
- Я правильно поняла: в Россию это не попадет, по крайней мере сейчас?
- Я бы вопрос так не ставил. Еще до перестройки я говорил, что всему этому место по идее в Москве и Петербурге. Но пока решил все это оставить в Париже. После истории с пропажей 22 моих картин для выставки в Третьяковке я впервые в жизни назвал себя дураком.
При этом я глубоко убежден, что культура русских эмигрантов может влиться в мировую культуру только через Россию. И обе части разорванной русской культуры необходимо воссоединить. Это моя главная идея в жизни.
А вообще русская эмиграция – уникальное явление даже в рамках истории человечества. Были исходы разные, и польские, и еврейские. Но такого явления в культурном плане не было. И надеюсь, больше не будет.
- Что вы чувствуете сейчас, когда книги писателей-эмигрантов начали наконец-то издаваться в России огромными тиражами?
- Чувствую себя победителем. Поверьте, это сильное чувство, особенно если четверть века ты был на стороне побежденных.
Автор: Тамара КАЛИБЕРОВА, «Владивосток», Владивосток - Париж - Владивосток
