На земле Хуа-лу

 “Широко ты, Русь, пораскинулась!” - восторженно восклицал поэт и был абсолютно прав. И через тридцать лет после прокладки Транссиба Дальний Восток оставался для жителя центральной России Тerra inkognita – землей неизвестной. Даже такому опытному путешественнику и писателю, каким считался в 1931 году Михаил Пришвин, она казалась очень далекой и непонятной, притом населенной какими-то странными людьми.

Не помогло пониманию даже личное знакомство с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым.

Вот какую запись вносит Михаил Михайлович в свой дневник в октябре 1928 года: “Были у меня заведующий Сергиевским музеем Свирин (Пришвины в то время жили в Сергиеве Посаде - будущем Загорске) и с ним Арсеньев Владимир Клавдиевич, автор “В дебрях Уссурийского края”, чрезвычайно подвижный, энергичный человек 57 лет. Быстро и много говорит. Я не мог оторвать его рассказ от Уссурийского края. Говорил о тиграх, о пятнистых оленях, о лотосах, о винограде, обвивающем ели и сосны, - все эти лотосы и тигры - реликты не ледниковой эпохи, как у нас... а третичной... Согласно с этим и человек ведет себя как зверь: никогда не пересечет в лесу полянку, а обойдет ее, на речном переходе выглянет...

Много раз я пытался намекнуть на чувство пустоты этой жизни без культуры, но Арсеньев понимал мой намек как на темные стороны края, например, что мошка разъедает эпидермис. Только в передней, когда из открытого кабинета со стены выглянул ангел из “Троицы” Рублева, Свирин сказал: “Вот чего там нет совершенно - пустота!”

Писатели расстались холодно, и для Пришвина Приморье продолжало казаться просто большим заказником для охоты, а его население чем-то вроде обитателей американских резерваций.

Ему даже не пришло в голову, что знаток Приморья просто хотел как можно больше рассказать о далеком крае, в который сам Пришвин вряд ли когда-нибудь попадет. Рассказать то, что по разным причинам не вошло в его книги. Ведь именно далекая окраина сделала Арсеньева, как и многих его друзей-дальневосточников, людьми особой нравственности, поднявшихся до философии природы, в которую входила не только любовь к природе края как к таковой, но и любовь к его аборигенам - грязным, порой лживым и склонным к пьянству.

Что же касается культуры Китая и Японии, то приморцы знали о ней гораздо больше жителей Подмосковья...

Но скоро “дальневосточную прививку” получил и Пришвин. Жестко раскритикованный на редакционном совете за рассказ “Полярный роман”, в июне 1931 года он уезжает во Владивосток собирать материал для рассказов на “производственную тему”.

В те годы поезд из Москвы до Владивостока шел 12 дней. За вагонным окном горы сменяли леса, тянулась бесконечная Барабинская степь, мелькали переплеты железнодорожных мостов. В дневнике появлялись записи: “Западная Сибирь. Реки Западной Сибири надо представлять себе как громадные осушительные каналы, влекущие болотную воду в Полярный океан”.

“Иркутск. Ангара, молодая жена Байкала, - река самая прозрачная, самая холодная, быстрая и совершенно прекрасная”.

“Хабаровск. Амур проехали! Конечно, нельзя про такую реку сказать бежит: Амур не торопится! Нельзя даже сказать, что течет, все реки текут и струятся, но Амур-река идет. Береговые таежные сопки уходят в туманную даль. Смотрел бы, смотрел и, будь помоложе, взял бы да и запел”.

К Кипарисовскому туннелю писатель подъезжал в прекрасном настроении: “Перед тем, как показаться морю, мы нырнули в туннель, и в то мгновение, как наше окно входило в темный коридор, на солнце ярко венком над самой дыркой туннеля просветились разные необыкновенно большие уссурийские цветы, оранжевые и темно-синие. Я и сейчас, как только закрою глаза, вижу в ярком свете этот венок и прямо, не думая, называю этот снимок собственного глаза венком победителя”.

Но туннель остался позади, и когда поезд вынырнул по другую сторону горы, то солнце исчезло, а вместо лилий и ирисов “моросило нечто среднее между дождем и туманом”. Скептически отнесся писатель в первые дни на приморской земле и к природе края. В дневнике появляется запись: “Как ни старайся, однако, представить дальневосточную природу прекрасной, все-таки надо признаться, что с точки зрения общеизвестной экзотики, хотя бы индийской, эта экзотика жалкая. Ученые говорят, например, что на Дальнем Востоке есть древовидный папоротник, реликт, оставшийся здесь от третичной эпохи. Но не надо думать, что эти папоротники в самом деле деревья, как в экзотических странах. Пройдешь мимо такого папоротника, не обратишь внимания”.

Целью поездки Михаила Михайловича было знакомство с работой оленесовхозов в Шкотово, на мысе Гамова и звероводческого хозяйства на острове Фуругельма. На это ушло четыре месяца. И он уже восхищается тем, что для директора совхоза является будничными заботами: “Надо видеть эти стада оленей, потому что представить себе этого невозможно. Все буквально кишит оленями! И вот ходит среди них простой, невысокого роста, какой-то человек и распоряжается ими по-хозяйски!.. И человек им не враг, а друг”.

И чем лучше узнавал писатель Приморье, тем понятнее становилась для него влюбленность в край Арсеньева. В дневнике появляется запись: “Углубляясь в знание края, хотя бы полученное из вторых рук, начинаешь открывать себе своеобразную незатрапезную экзотику Дальнего Востока, сильную своими контрастами. И правда, в краю, на который зимой так дышит Сибирь, что все замерзает, и при ужасных тайфунах становится холодней, чем в Сибири, летом в речных долинах красуются такие нежные деревья, как белая акация, маньчжурский орех и бархатное дерево, а подлеском у них бывает та самая сирень, которую мы видим только в садах”.

Первоначально Пришвину казалось чудачеством увлечение приморцев таким представителем флоры, как лотос. Однажды на острове Путятина он познакомился с женщиной, влюбленной в цветок лотоса и проделывающей километры по непроходимой топи, чтобы полюбоваться цветком. И очередная запись профессионального путешественника: “Влюбляться и проходить, а не задерживаться на островах, где даже нет прохожих людей; влюбляться во все и не любить ничего - вот счастье путешественника; чуть только полюбил - и это надо беречь от другого, защищать и в конце концов служить и в этом трудном служении забывать тот самый цветок, из-за которого когда-то влюбился и потом полюбил”.

Но прошли недели жизни в нашем краю дремучих трав, и появляется новая запись: “Можно и путешествовать, и влюбляться, и проходить, и любить, и можно служить, не забывая о лотосе”.

Любимицами Пришвина стали ланки - изящные и грациозные самки пятнистого оленя, которых китайцы называют хуа-лу - олень-цветок. Он не уставал любоваться ими. И однажды он смог разглядеть даже глаза оленухи. В наших лесах часто встречаются деревья, оплетенные внизу лианами, образующими своеобразный шатер. Под такой крышей и решил передохнуть писатель. “Неожиданно я заметил, будто что-то мелькнуло. Осторожно нашел дырочку и увидел, что это оленуха очень тихо, останавливаясь на целые минуты, подходит сюда. Неожиданно она встала на задние ноги, а передние положила на виноградную ветку так, что я мог легко до них дотянуться. Не могу себе представить ее безумия, если бы я просто пошевелился. Глаза этой оленухи, виденные мною из виноградного шатра, оставили во мне такое неизгладимое впечатление, что я никогда не забывал о них. Как-то я стоял во Владивостоке в ожидании трамвая и смотрел на голубое море, и так мне показалось, что из моря вышла женщина в зеленом. Я заметил это интересное пятно, но лица молодой женщины не видел. Мне показалось, что в трамвайной очереди кто-то встал за мной. Я обернулся и вдруг прямо глаза в глаза встретился: те самые, мучившие меня все лето оленьи глаза теперь перешли на лицо женщины в зеленом платье. И я увидел оленя, превращенного в женщину. Но нет, не передать мне всего моего восторга от этих оленьих глаз, от этого чуда”.

Так родилась повесть о превращении Хуа-лу, оленя-цветка, в прекрасную царевну.

Писатель вернулся в Москву. В 1932 году в журналах появились рассказы об оленьих питомниках, о заготовке пантов, о разведении голубых песцов на острове Фуругельма, куда вошел изруганный “Полярный роман”. Но над главной повестью о Приморье писатель работал долго. Лишь в 1933 году увидел свет “Женьшень”. Читатели узнали о старом и мудром китайце Лувене, о таинственном корне женьшене и о прекрасной Хуа-лу, которую рассказчик почему-то не решился удержать. Не решился и потерял навсегда. Многие, думая о своем, повторят вслед за рассказчиком: “Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!”

Автор: Юрий ФИЛАТОВ, специально для «В»