Когда плачут розы
Повесть рассказывает о жизни молодежи в годы Великой Отечественной войны
16:49, 5 апреля 2015 Общество
Глава первая.
– Как тебя звать-то, девонька милая, – переспросил комендант поселковых общежитий, кавалер солдатской медали «За боевые заслуги» и инвалид войны Симон Евпатович Кологривов, а попросту Евпатыч, деревенского вида девчонку в откинутом пуховом платке на ворот полушубка, в цветастом платье до пят домотканой работы.
– Си-не-ция, товарищ комендант, – повторила девчонка тонким, свистящим голосом. – А крестили Синацией в память Богослова Григория Синаита. По желанию и замыслу родительскому должна родиться душа мужская, а тут я свету Божиему явилась...
– Скажи на милость, явленьице какое, – Евпатыч крутанул обвислый ус, скептически усмехнулся и принялся выводить скрипучим пером в амбарной книге «Ф.И.О. и место рождения». Занёс все сведения, какие полагались при прописке нового лица, в неясном свете каморки хмуро поглядел на сказочную беспомощность, жестковато выговаривал: – Девонька, на счёт религии лучше промолчи. Мне сейчас докладывать уполномоченному энкавэдэ: кто поселяется, зачем поселяется, и что за птица, а я буду ответствовать: товарищ младший лейтенант, к нам поселяется Синеция – вполне набожный человек, на удивление всему миру прозывается в память Святого... А он погладит меня по головушке и пошлет туда, куда Макар телят не гонял. Ты знаешь, что это за место? Вот-то, моргаешь глазищами чернявыми... Пошли представляться. Узелок свой оставь.
Они выбрались из общежития. По дороге Евпатыч назидал:
– Из другого мира к нам приходишь. И лет тебе самая малость. Потому со всех сторон будешь в обстреле. Что знаешь, лучше помолчи до времени, а чего не знаешь, у меня спрашивай. Я тебе по-отечески объясню, что в этом мире деется...
– Вы из деревни, товарищ комендант?
– Крестьянствовал.
– У вас выговор деревенский, – Синеция распахнула в улыбке красивый рот, но тут же погасила её, поджала губы, тронутая неясными, какими-то туманными предупреждениями. – Насмеются надо мной?
Евпатыч остановился, вынул кисет из кармана шинели, свернул «козью ножку», послюнил газету и прикурил от окопной зажигалки.
– Нет. Будут прорабатывать, а кого прорабатывают, тот не ходит в передовиках и не ест повышенной нормы пайка. Вон заводская проходная. Видишь: слева Доска красная – передовики на ней пишутся. Во всём они передовые, светлые, как стеклышки, без подмеса инородного. А направо Доска чёрная – на ней другая партия записывается, неподдающаяся пролетарскому учению. Прикрепленцами числятся.
– А вас куда записали, товарищ комендант? – наивно спросила Синеция, и, не понимая, почему Евпатыч, попыхивая табачным дымком, глубоко запахивал отворот шинели и прятал медаль.
– И что ты заладила, как сорока: товарищ комендант да товарищ комендант? Зови как все добрые люди – Евпатычем. А на Доске красной мне не престало находиться, потому, как имею особые заслуги перед любезным Отечеством.
Перед ними раскинулась панорама новых, довоенных, корпусов цементного завода с солнечным полдневным блеском тысячей стёклышек, высокими – под Вавилонскую башню, к небу голубому поднимающимися, с дымными трубами. А по рельсам сновал маленький, потешный паровозик с вагонетками на цепочках. С главного корпуса доносился надрывный и непрестанный скрежет и грохот чудовищных механизмов. От того было немножечко страшно и одиноко.
В коридоре конторы Евпатыч стукнул ладонью в одну из дверей. Из комнаты донёсся невнятный звук, то ли падающего предмета, то ли шарканье кованого сапога. Вошли. Кабинет с зелёными стенами, портретом стража революции Дзержинским и большим столом с письменными приборами был просторен для его хозяина. За столом вполуоборот к ним сидел маленький человек в погонах младшего лейтенанта на сереньком френче, со скрипучей кожей снаряжения. Евпатыч поприветствовал по-военному, доложился. Но хозяин кабинета не сделал намёка на приветствие фронтовика и инвалида. Синеция, к удивлению своему, впервые встретила такого рода человека, чванливого и грубого. Она бы тут же спросила, отчего человек в погонах не встал и не протянул по-товарищески руку заслуженному в государстве человеку, не спросил о здоровье, не пригласил присесть для беседы, как принято в казённых домах. И её впечатлительный ум, данный деревенским естеством, принялся подбирать сравнения, на какого маленького хищного, нагулявшего жирок зверька, похож хозяин кабинета.
Евпатыч неуловимым движением крепко прижимал её к себе, как бы напоминая о давешнем уговоре. Вообще-то лицо уполномоченного было вполне человеческое, но на нём отразилась бессонная ночь с попойкой и цыганщиной по поводу объявленного повышения по службе.
Хмельная бессонница водила его руки по столу и что-то искала. Нащупала папиросы «Казбек» и зажигалку-патрон, работы местных зэков. Чиркнул кремешок, зажёгся огонь, но не прикуривал. Застыл в ожидании доклада, небрежно изучая простоватое лицо девчонки-подлетка.
Комендант коротко доложил о прописавшемся новичке женского пола на вверенной ему территории посёлка. Тот небрежно хмыкнул, пялясь на пятнадцатилетнюю сироту со странным имечком.
– Директор товарищ Федосеев беседовал… – продолжал Евпатыч, угадывая реакцию младшего лейтенанта. – В электроцех ученицей определили. Нет, районная инспекция по делам несовершеннолетних отклонила посылать её в детский дом – по возрасту, скоро шестнадцать стукнет, да и способная девчонка – из крестьянства, по смерти родителей одна хозяйничала. А в ФЗО места нет. Нужно принять... С мужским элементом ныне худо.
Евпатыч говорил больше для себя, потому что от кого зависело, те своё порешили, а уполномоченный нужен лишь «для сведения». Хотя он знал, о чем думал не уважающий его младший лейтенант НКВД, видевший в каждом новичке вошь, загнанную в санпропускник. Хозяин кабинета с большим портретом своего кумира без слов махнул рукой, вяло щёлкнул пальцами, в знак того, чтобы его оставили одного. По природному чувству Синецию до слёз охватило возмущение, но Евпатыч бесцеремонно и резко, не дав проявить возмущённого чувства перед энкавэдэшником, вытолкал за дверь.
На улице твёрдо и жёстко отрубил:
– Запомни, девонька, со своим уставом в чужой храм не суйся. В казённом доме у тебя не могут быть хлопоты. На этот случай есть я, комендант, по всем вопросам соответствующий начальник для жильцов. Ещё воспитатель к твоему воспитанию приписан. По твою душу есть и актив, который уроки пролетарской революции будет давать... Всё-то ты поняла, Синеция-торопыга? Чистым огоньком ты светишься, да огонёк твой грязными руками загасить могут... А этого допустить никак нельзя!
Произнёс как заклинание.
В этот день у Синеции оказался целый короб впечатлений. Евпатыч поставил её «на довольствие», то есть прикрепил к заводской столовой и хлебному столу. В обеденную пищу дали сто пятьдесят граммов хлеба, суп из рыбных голов горбуши, кашу, заправленную льняным маслом. Тихонечко возблагодарив Господа, она, повеселевшая и вполне довольная попечительством Евпатыча, пожелала добраться до кровати.
В общежитии комендант отомкнул ключом дверь комнаты, соседствующую с кубовой, по-солдатски шагнул в уют и убранство девичьего жилья. Узкое окно, сплошь обледенелое, тускло освещало четыре кровати с дощатыми настилами, серые одеяла в полосочку в ногах, тонкие блины ватных подушек в цветастых наволочках. У хозяек кроватей висели коврики с сюжетами украинской хуторской жизни, почётные грамоты, фотокарточки известных артистов кино и эстрады столицы, карандашные рисунки и журнальные картиночки, поздравительные телеграммы из невоенного времени и всё то, что представляло девичий интерес в холостяцкой полувоенной жизни.
Кровать справа пустовала. Соломенный матрас не был заправлен простыней, одеяло и подушка лежали стопочкой. Над простенком дверного проёма висела в черной раме карточка девушки с задумчивыми романтическими глазами, короткой причёской и вздёрнутым носиком. Широкий белый воротничок платья закрывал высокую грудь. Комендант, не объясняя причин ухода из жизни прежней хозяйки кровати, положил узелок Синеции на табурет. Отныне она становится хозяйкой кровати с постельным бельём, сменяемым раз в десять дней, табурета сроком на двадцать пять лет, алюминиевой кружки (кипяток имелся в кубовой), а тумбочка приходилась на двоих жильцов. Евпатыч принёс из кладовой серую простыню, наволочку, утиральник, отсалютовал, предварительно напомнив о распорядке подачи заводского гудка, по которому живёт всё население поселка, о режиме поведения в общежитии. Всё это было ново для девушки из глухого поселья.
Евпатыча сапоги с нашлёпками простучали на крыльце, а хрипловатый, прокуренный голос уже давал распоряжение кому-то с конной повозкой. Ушёл, оставив её наедине со звенящей тишиной.
Тишина означала, что хозяева общежития отсутствуют лишь до вечернего шестичасового гудка. Синеция, обрадованная, что всё обошлось с её устройством на завод, принялась хлопотать со своим небогатым скарбом. В шкафу с вельможно-скрипящей дверцей среди хозяйского белья приткнула полушубок, нижнюю полку тумбочки заняла туалетными принадлежностями, положила на стол продукты с деревенской заготовки. Осмотрела ещё раз своё жильё, вышла в коридор, пустой и холодный. Из щели входной двери пробирался лисий хвост студёного дыхания.
Евпатыч оставил за собой следы, но убрать их было нечем. Сняла домашние бурки, прилегла на кровать, закутав голову тёплым материнским платком. Сон тут же сморил её.
Во сне слышала топот ног, голоса незнакомых девушек и одинокий протестующий – Евпатыча. Размежевала веки и тут же подскочила: на неё удивлённо смотрели три пары девичьих глаз. Наблюдатели строили догадки, кого к ним подселили. Вначале решили, что это застарелая девица, с которой придётся тягаться старшинством, а решили потому, что по аккуратности домашнего устройства ощущалась опытная рука. Но каково же было разочарование, когда обнаружили у себя жильцом девчонку с невинными глазами младенца.
– Фи...
– Вот так птичка, – всплеснула руками задорная девушка с крупными янтарными бусами на шее.
– Девчата, будем вместе? – спросила золушкиным серебристым голоском Синеция, отрываясь от подушки и присаживаясь на край кровати.
– Да она ещё щебечет...
– Меня зовут – Синеция.
– О, Синичка! Ха-ха. Вот так птаха к нам залетела, – продолжала гримасничать и насмехаться девушка с бусами, как если бы она репетировала свою роль на сцене.
– Подлетыш, – серьёзно заметила старшая, раздеваясь и рассматривая на вешалке бельё деревенского шитья. С удовлетворением почмокала сухими губами. – Не цепляйся к ней, Галина.
Синеция не могла понять причину удручающей встречи хозяев комнаты, и почему они бегали жаловаться Евпатычу на её вторжение. Теперь она обратилась вопросительным взглядом к старшей. Старшая – это была Люся Бакланова из цементного цеха, рассудительная и неулыбчивая женщина, и ей, вероятно, было за двадцать пять. Она сняла со стены карточку в чёрной раме и рассказала о прежней подруге.
– Зиночка наша добровольцем ушла защищать Москву. Геройски сражалась под Смоленском, Наро-Фоминском и погибла в боях за город Тихвин. В прежней жизни – дочь лётчика и врача, любила Блока и Есенина, Ромку-цыгана...
Пришёл черёд и новенькой жилице объяснять – кто она и откуда.
Синеция неохотно рассказала про свое сиротство. Есть у неё братик Шурейка, есть тётка Клава в деревне, на фронте – крестный... Что ещё? Она всё может по хозяйству, пропеть поминальный канон или акафист Пресвятой Богородице. Люся глухо отозвалась, что на заводе все церковные песни отпеты с побегом прежнего хозяина завода в Харбин, и что «нет революции, красней нашей», нет тех трудностей, перед которыми остановился бы рабочий класс и её авангард – вэкапэбэ.
– Наш массовик товарищ Скудояров говорит так: если чего не знаешь, научим, а не хочешь – заставим, – с некоторым пафосом говорила Люся, но в голосе её был, возможно, самоотчёт.
Девчата решили окружить Синецию вниманием и заботами: положили под её ноги цветастый прикроватный коврик, сплетённый Зиночкой, показали, как вспушить соломенный матрас и подушку, подарили и зеркальце настольное – давнюю мечту деревенской девчонки. А она предложила попить чай, благо у неё осталось несколько брусочков паточной пастилы, сваренной её любимой тёткой Клавой.
Забияка и хохотушка Галочка Ерёменко с белыми кудрями и бегающими задорными карими глазами сбегала в кубовую за кипятком и разлила по чайным кружкам. А восемнадцатилетняя Ася Кокушкина, прозванная за беспримерную усидчивость над учебниками седьмого класса Кукушкой, рассказывала про житьё-бытьё на цементном заводе. Люся, прихлёбывая чай из блюдца, приговаривала:
– Дисциплина у нас, Синичка, – мы уж так будем тебя звать-величать, – мотнула головой в сторону девчат, как бы склоняя подруг к безоговорочному согласию. – В шесть подъём, десять минут на упражнения на свежем воздухе, умывание, завтрак в столовой, в семь ноль-ноль – заработал станок. Я отведу тебя в электроцех. Не жалуйся на невзгоды и, как говорят солдаты, на службу – не просись, от службы – не вертись. Верно говорю, девчата?
– Ты уж, Синичка, слушайся нашу Люсю. Она нам – за мамку родную, – в один голос присказали Галина и Ася. – Мы за ней, как за каменной стеной!
Люся поднялась от стола, задумчиво попросила:
– Девчата, помянем Зиночку её любимой песней?..
И первая запела негромко, но душевно и страстно, как пела вся страна в тот час лихолетья:
Двадцать второго июня
Ровно в четыре час
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Дрогнут колёса вагона,
Поезд умчится стрелой.
Ты мне с перрона, я – с эшелона
Грустно помашем рукой...
Чуткое Люсино ухо уловило за стеной резкий командный окрик, метнула немигающие глаза на певиц: песня разом оборвалась, сердечное схоронилось, на лицах – одна и та же притворно – послушная маска. Вот так-то и на море: повеет шквальным ветром, набежит грозовая туча, присмиреют на пристани суденышки, камыши, тростники и ивы, трепещущая жизнь уходит в глубину. Неизбывные вины всегда числятся за молодыми, а что уж говорить, когда за дверью разносился скрипучий, громовой голос, взывающий к порядку соседнюю комнату. Девчата принялись суматошно прибирать стол, достали заготовленную газету. Лишь хохотушка Галя проронила шипяще: «Кара Всесильная!» И скорым полувоенным шагом вступила в обитель умильно-хитроватых овечек местная воспитательница Клара Васильевна, женщина с полувековым бременем лет, с застеклённой синевой глаз, ястребиным носом и бородавкой-пуговкой на подбородке. (Эта «пуговка» при раздраженном разговоре её владетельницы странным образом шевелилась и вызывала неудержимый смех Синеции) За цепкий и непреклонный нрав, устрашающий характер, за глаза её звали Карой Всесильной.
– Новенькая? – вцепилась тощими пальцами в запястье руки Синеции и потащила на «короткий инструктаж» в красный уголок. Но прежде убедилась, не понапрасну ли транжирят вечернее время её воспитанницы. Успокоилась (в газете было опубликовано обращение Примкрайпарта к работникам и работницам тыла). Галя и Ася от смеха попадали на кровати, а Люся зашикала на них.
В красном уголке ничего красного не было. Висел всегдашний декоратив портретов вождя и «стражей революции», настенная агитация рассказывала биографию Ульянова-Ленина, имелись сведения в пожелтевших диаграммах, схемах, о пятилетках и героях, монтажи Главпура «Герои Отечественной войны», «Комсомольцы на фронте и в тылу», «Партизаны – народные мстители». Висела карта с указанием направлений фронтов и оставленных областей немецко-фашистским оккупантам, графики дежурства актива красного уголка, кружков, доноров, ход подписки на Первый Государственный (военный) заём и денежно-вещевую лотерею. На столах лежали подшивки газет и журналов, коробки с домино, шахматами и шашками, полуразбитая гармонь «шуйка». К брусу подвешен репродуктор для коллективного прослушивания сводок Совинформбюро и приказов военного командования, а также – местных радиопередач.
Сев за круглый стол с зелёным сукном, Кара Всесильная оценивающим взглядом ощупала с ног до головы Синецию, наклоняя голову из стороны в стороны, словно на базаре покупала породистую тёлочку. В девчонке-подлетке она не видела своего противника, ни трудностей предстоящею воспитательного процесса, ни тем более недостатка своего багажа на выкорчевывание предрассудков глупой деревенщины. А что придётся «выкорчевывать», она сразу же, с первых слов собеседницы уяснила для себя. В воспитательной работе могла не остановиться и перед применением физической силы, и этот не последний аргумент её педагогического принципа она почерпнула из кладезя марксистских классиков. Она, к примеру, говорили, заткнула рот кулачком незадачливого слушателя «Краткого курса ВКП(б)», боднула головой здоровенного детину, пытавшегося доказать, что «бородатые немцы Маркс и Энгельс и в подмётки не годятся нашему Ильичу».
– Как звать? Си-не-ция?.. Дурман – не имечко. Классовая недальновидность родителей.
– У меня, товарищ воспитатель, родители из крестьянского сословия. Они у меня были религиозные и по вечерам и церковным праздникам читали «Сокровище духовное от мира собираемое» святого Тихона Задонского… У вас, я прочла, есть массовик Зотик Скудояров. Зотик – по церковным святцам, животворящий; мученик за святую веру христианскую...
При молитвенном разумении казанской сироты, спеленатой церковной блажью, Кара Всесильная задохнулась, какие-то сосуды оборвались в груди. Вырывался наружу клёкот встревоженной хищной птицы.
– Молчать! – хлопнула ладошкой по столу воспитательница. – ЗОТИК – Заветы Октября Трудом Исполнит Коммунист, а не твой святой. Отныне будешь зваться Сталиной, во имя вождя и полководца большевистских побед Иосифа Виссарионыча. Метрики твои выправим. До чего же глупость деревенщины может дойти? – жёлтые пальцы сжались в кулачок, а кулачок зло постучал по фанере стола. Подпрыгнула чернильница-непроливайка и закружилась на сукне, рассыпая фиолетовые бусинки чернил. – Поставь!
На крик вбежали активисты красного уголка, а девушка с косичками и книжкой «Как закалялась сталь» подмышкой спросила, что надо. Воительница кисло отмахнулась.
– Прикрепленцем записываю тебя, Сталина, к Баклановой, нашей передовице, беспредельно преданной учению пролетариата. Науку побеждать классовых врагов будешь проходить под её начальством. Два раза в неделю политзанятия у меня, в конце месяца – контрольная. Сколько у тебя классов? Шесть? Осенью запишешься в ШРМ (школу рабочей молодёжи).
Синеция вытаращенными глазами глядела на всезнающую Кару Всесильную и думала лишь о том, как город стиснул её ум. Её проверяют, о ней докладывают, вбивают непонятные учения. Горизонт самостоятельности сузился до застекленевших глаз воспитательницы, от них невозможно укрыться.
«Короткий инструктаж» длился до полуночи. Осталось за малым – стихийное восприятие деревенской девушки преобразовать в процесс диалектического мышления. И тут Синеция ненароком вымолвила:
– Люди по своей слабой вере могут делать плохое. Кто любит ближнего, как заповедовал Господь, того сам Бог предостерегает от худого мышления.
И с Карой Всесильной случился припадок умственного напряга:
– Нереволюционного происхождения ты, милушка. Как это – всех любить? Среди всех ошиваются белогвардейские козявки, ничтожные лакеи фашистов, кулаки и попы, затуманившие вот такие, как у тебя, Сталина, головы...
И она вцепилась в необременительный разум подлетка. «Заключение» длилось ещё полчаса, и уже девчата заглядывали в красный уголок и подумывали, как утащить от Кары Всесильной полусонную подружку, и заводской паровозик дал прощальный для ночной поры гудок.
Глухой, разбитой добралась до кровати Синеция, нащупала под подушкой узелок с нательным крестильным крестом, положила родную медь на грудь, вздохнула материнской молитвой: «Господи! Помилуй мя, грешную!»