Глава первая
В Восточную Сибирь по императорскому повелению
Летел, летел в царской колясочке Государь Николай Павлович от северной столицы на Кавказ и удивлялся: «Как не посмотрю в сановное лицо – всяк свой страх обнажает: либо мошенник в любезном мне Отечестве, либо трус и лентяй, не то – властолюбец. Кого бы я выбрал на генерал-губернаторство Восточной Сибири?»
И то верно: все трепетали перед повелителем мира!
Сказывали, император с горечью отказался брать с собою в путешествия светлейшего князя Меншикова. Меншиков этот – ловкий и скандальный острослов николаевского времени. Как-то Государь, разговаривая о том, что на Кавказе остаются семь разбойничьих аулов, кои для безопасности трона необходимо разорить, спрашивал:
– Кого бы для сей кампании послать на Кавказ?
– Если нужно разорить, – подсказал Меншиков, – то прежде всех надо послать графа Киселёва: после государственных крестьян семь аулов разорить – ему ничего не стоит!
Да вот ещё приснопамятный случай. Государь перечислял генералов, могущие управлять Восточной Сибирью с прибылью для империи Российской да славы русского казачества. Говорили, Меншиков и тут свой спич вставил: «Лучшего правителя не приискать, как Руперта: к его рукам вся Сибирь прилипнет!» Вот уж в воду глядел этот собиратель удачных острот, как Гомер, как Иппократ: ревизия сенатором Толстым выявила колоссальные злоупотребления в правление Руперта. Беда, да и только. Государя повергла меланхолия.
…К югу чрез три по шестьдесят вёрст и Тула предстала от Щегловской заставы. А приказал тамошнему губернатору Муравьёву, чтобы поджидал своего величества «к зависящему распоряжению». Муравьёв вестовых насторожил, чтобы свистом особым просвистали, как скоро августейшая колясочка проследует, но и они дело свое просвистали. И Николай Павлович пролетел Тулу, Косую Гору, сквозным ветерком обвеяв ночной покой славных оружейных и самоварных дел мастеров. Так пропали все губернаторские приготовления и ожидания, только приказано было спешно выбираться на первую станцию за Тулой. Но так как император почивал и первый, и второй перегон на Орловском тракте, то генерал Муравьёв мог представиться ему лишь на третьей станции, то есть в Сергиевском.
Уже пылала заря с востока. Он, Муравьёв, славно и победительно три военные кампании выдержал, и губернаторским радением Отечеству прославлен был. Не страшась опалы, первым из всех русских губернаторов подал адрес Государю об освобождении крестьян от помещичьей крепости.
Государь любезно обласкал чуток обомлевшего молодого генерала, губернатора тульского:
– Знаю тебя, Муравьёв, с отрочества... Верных у меня, кроме тебя, людей нет. В службе твоей – больше чести!
– Благословляю Господа, что имею честь видеть на земле Тульской губернии ваше величество, – отвечал губернатор «по всей форме».
– Ты у меня безотступный, храбрейший, слишком израненный... Спасибо полезен мне, как я хочу, – благодушно продолжал Николай Павлович.
– Рад еще большему служению, что полезен своему Государю!
– Большему служению? – восторгался Николай Павлович, сверкнув очами. – Забирай себе Сибирь Восточную! Граф Чернышёв! Подай ему мой рескрипт. Езжай в Иркутск, Муравьёв! Сколько возможно делай прибавление казне царской. Войны ни с кем не затевай, а чини успокоение нашим соседям чрез посылочные грамоты. Да пусть казаки мои верные не выплеснут чёрные волны Амура на берега богдыхана. Тебя полюбил Кавказ – полюбит и Сибирь!
На лестные выражения Государя императора о генерал-губернаторстве и будущности Сибири Муравьёв «не нашелся отвечать ему ничем, кроме слёз». Государь расспрашивал о Туле, говорил, что ему некогда было останавливаться, что он ужасно строгий на счёт умственной и ранжирной шатости в государстве и т. д. Импозантные форейторы вскричали восьмёрке коней, и открытая колясочка с гербами на дверцах улетела в розовый горизонт.
Глава вторая
Генерал Муравьёв и санкт-петербургская разноголосица
Россией царь правил в Москве, как император – в Санкт-Петербурге! Кремль – дом царя, а Зимний дворец – императорский двор! Царь – деспот и тиран, а император – англо-французский модник, благовоспитанный джентльмен. Санкт-Петербург - город военный. Здесь носили одинаковые мундиры и усы. Москва – град штатский, москвичи не одевались, но рядились. И бороды дедичей и отичей растили и холили. Москва известна была таинственной свободой торгово-промышленников. Санкт-Петербург – европейски просвещенным чиновничеством.
Перед дальней дорогой Муравьёв завернул в царствующую северную столицу – по министерствам-коллегиям справиться. А и усы генеральские, молодецки подкручивая, песню любимую заводил: «Ах! во Франции невеста дорогая ждёт меня». А и министры по коллегиям и департаментам подтрунивали:
– У тебя, Муравьёв, Сибирь в невестах ходит, а ты на мамзель Франции помешался!
– Отчего же в невестах – Сибирь? – говорил Муравьёв. – Сибирь – наша матушка, Амур – батюшка. Императрица Екатерина Великая сказывала: «Если бы Амур мог нам только служить как удобный путь для продовольствия Камчатки и вообще наших владений на Охотском море, то и тогда обладание оным было бы для нас важным». Сибирью владеет тот, у кого в руках левый берег и устье Амура. А всеми московскими и прочими богатыми товарами в Кяхте торговать свободно!..
Карлуша Невсёвроде, по чужеземным делам министр, тыча в карту сибирских земель, изъявил крайнее невежество в географии Российского отечества:
– Ох! Ах! Как бы не всё вроде! Разве Амур-река русского происхождения? Нельзя её занимать – китайского богдыхана потревожим!
А «лысый» Чернышёв, по воинским делам министр, своё разумение восхитил:
– Устье Амура засыпано песком. Судоходства в нём никакого. Ни к чему нам такое приобретение! Не приближаться к Амуру! А к казакам доморощенным я пошлю своих надзирателей!
А казны министр, коммерц-советники, московское купечество в один глас вскричали, как вороны на поживу:
– Никакой свободной торговли мануфактурой в Кяхте нам нельзя заводить! Не нарушай нам, Муравьёв, торговых правил и привилегий!
Муравьёв-то поперечил:
– В Беринговом и Камчатском морях флоты дерзких на разбой китобоев и пиратов из наших морей, из материковых пространств вывозят на десятки мильонов пиастров произведений китового промысла, золотишко, мягкой казны сокровища. Петропавловск пограбили-опустошили, и леса пожгли, и гиляков и прочих инородцев обидели, и детенышей китов сгубили, а и морские сивучи, и бобры, и нерпы терпят от того большое губительство.
Российско-Американская компания никакой пользы своему отечеству не доставляет. Правительство прежних времен лишало славы наших мореплавателей и, по примеру испанцев, держало в тайне открытия. Обширные области, приобретённые компанией для России, могут занимать одних учащихся географии в школах или недорослей из министерств, вовсе географии не ведающих. Да всякая европейская держава без издержек для себя может отнять наши земли, когда только пожелает.
У нас есть искусный мореплаватель Невельской. И он всем Лаперузам иноземным и своеземным в адмиральском часу приукажет, где у нас судоходные проливы в устье Амура и прочих местах, и мы непременно отстоим отеческие приобретения. А и в Кяхте торговать свободно – казне пошлины прибавлять, а и золотые прииски старательным людишкам передать, кои берегут не миражи, а полноту казначейства Государя, а казне виноторговлю от лихоимных откупщиков из-под нерадения изъять. И вы, и Государь мой, имейте опасения: несть числа бесчинствам в крайних сибирских землях! Сибирь может отложиться от России не по причинам внешним, но – внутренним: слишком богаты сибирские промышленники и торговый класс, чтобы уступить своё влияние на вольный сибирский народец.
– Ой! ой! Совсем запутал нас Муравьёв!
Разноголосица этакая донеслась до императора Николая Павловича, всегда страшно занятого порядками в Европе. А что же взговорил надёжа-Государь?
– Что касается до русской реки Амур, то об этом речь впереди. У меня там верные казаки сибирские ставленые к сторожению границ. А по части злоупотреблений золотопромышленников, акцизно-откупного комиссионерства и провиантских заготовителей – пусть генерал Муравьёв расчислит-разберется, он у меня – самый полезный в Отечестве!
И сам Господь встал на защиту Муравьёва, мужа государственного, вдохнув в него уверение: «Возьми Сибирь Восточную и укрепи!» И покрыл его ангельскими одеждами, щитом веры и надежды удостоил. А и Московский митрополит Филарет свершил над ним крестное знамение, сказав напутное:
– Господь да благословляет попечения ваши о прочном мире и благе вверенного вам края, да укрепляет вас против трудностей природы и людей!
В лавке Смирдина, составивши библиотеку по особливому списочку для Иркутска, Муравьёв принял на дорогу много книг. Всё более о мореплавающих и путешествующих, про описание земель Сибири, Китая, Японии, Монголии, Северной Америки, да «Историю государства Российского» историографа Карамзина, всеведущие журналы «Москвитянин», «Современник», «Отечественные записки», российского купца Григория Шелихова «странствования», путевые очерки «Поездка в Китай» некоего Дэ-Мина. А также – свежий выпуск сочинений монаха Иакинфа Бичурина «Китай в гражданском и нравственном состоянии», выпись с договоров по границам с Китайским государством, карты и прочие путеводительные пособия изданий Московского университета.
Муравьёв почтил молитвенным вздохом почивающих в Александро-Невской лавре. Испросил духовного совета и помощи Трёхсвятительства – Петра, Алексия и Ионы (Московских и всея Руси чудотворцев, собирателей русских земель). Бил поклоны своему небесному покровителю Св. Николаю Мирликийскому…
Девятнадцатый век явил двух родомыслов, двух Александров: императора Александра I Благословенного и гения русской литературы Александра Пушкина. Они-то промыслили век и поколения. Девятнадцатый век дал двух орлов – властителей дальних владений, двух Николаев: императора Николая I и генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьёва-Амурского. Эти-то два Государя в свой «жестокий» век приживили к России столько земельных прибавлений, что русскому народу и казакам сибирским в тысячу лет освоить бы!
Глава третья
Сибирский разворох
Поспешал Муравьёв, не мешкая, в стужу зимнюю, в сторону сибирскую …
С царя Фёдора Иоанновича строительство Сибирской дороги повелось. От Соли Камской до Тобольска Бабиновская дорога пролегла («вождём был оной дороги Артюшка Бабинов»). Являлась вратами в Сибирь. И поднялись города: Томск, Туруханск, Енисейск, Ачинск, Красноярск, Киренск, Якутск, и русские казаки, и крестьяне-хлебопашцы, что естественно, выходили на Амур, к Восточному океану, добирались до берегов Америки и Японии.
По прошествии двух веков, отклонившись на Невьянск, дорога устремилась на Тюмень и звалась в народе слободской, коль шла по Невьянской, Рудной, Ирбитской и прочим слободам. Царь, видя, что чрез посредство многих дорог протекают мимо рук его подати, расчислил, что «из Сибири и в Сибирь многим дорогам быть непристойно». А по заселению южных земель Сибири оба пути потеряли своё значение, и Муравьёв добирался до царствующего града Восточной Сибири чрез Екатеринбург, Омск, Томск.
Возок муравьёвский ураганом взвивался в облаках снежной метелицы, лихо взбирался на кручи холмов, отчаянно продирался сквозь дремучую тайгу, птицей летел по великому Сибирскому тракту, потому что несли его русские кони, полные огня и свободы. Русский возок, приспособленный к долгим сибирским дорогам, заменил ему домашний комфорт, отныне генерал-губернаторство своё будет нести в непрерывном движении – в путешествиях и воинских походах, в Амурских экспедициях и морских вояжах, в открытии новых гаваней и портов, градов и весей.
В Сибири менее страдали несвободой, оковы деспотизма спадали, зацепившись за Каменный пояс, и русский характер проявлялся во всей силе и красоте. Сибирь завораживала непрестанностью открытий, бунташными, шальными думками, суровым атаманским ликом. Смертоносен климат Сибири. Чтобы иметь вес в этой стране, нужно поспешать, всего-то постигнуть, всё-то свершить, отговариваясь: «Ныне богатства не вижу, что вдали – Бог и время приукажут».
Московский тракт не томил Муравьёва, знай, себе напевал: «Ах! во Франции невеста дорогая ждет меня». А невестушка-то под боком – француженка с родовым именем де-Ришемон, по прозванию Катрин, по православному обряду – жена Екатерина Николаевна. Катрин – это любящее очарование Муравьёва – преодолевала хребты, ущелья, леса таёжные, мари, болота, реки, потоки, моря, и ехала, и скакала, сопровождая мужа теми же путями-дорогами «без крестов, без приметушки», кои постигали в далеких «закаменных» землях казаки сибирские, промышленные да гулящие людишки. И все дни, отпущенные Богом, была ему «самым драгоценнейшим приобретением и дарованием». Тут бы древний монастырский писец подивился Катрин, красное словцо в летописи исповедал бы: «В женах благочиннийша, красотою лепа, млекою белостию облиянна, возрастом ни высока, ни низка, власы по плечам лежаху, писанию книжному навычна, во всех делах пригожа, песни любезне желаще».
Поступь её величественна, венценосно несла свою головку, возможно, как это было принято у соплеменников – южных французов, предки коих со своим ставленником – королём Генрихом IV Наваррским привели Францию к абсолютизму. Но Катрин характера была мягкого, ровного, добрая сердцем, и, отличаясь любовью к своему новому Отечеству, довольно успешно усвоила класс русского языка. Пылкий характер Муравьёва она скрашивала до умиротворения.
Но не был Муравьёв певцом изворотов словесных, родне и близким под свирель любовную оповещал: «моя милая Катенька» и пр. А меж собою ворковали: «O Nicolas!», «Ах, Катрин!». А и в Красноярске на гробах державных предков Троицкого погоста, приложившись к святыням на могиле посланника коммерц-советника Резанова, Муравьёв вздохнул и молвил:
– Ах! Николай Резанов: не милую свою Юнону, но дым увидел пред собою!
Катрин выспрашивала:
– Расскажи мне, любезный Nicolas, что значит «дым увидел» Резанов?
– Ах, Катрин! Повесть о Резанове печальна. Его полюбила принцесса Мексиканская Кончита (Консепсия). Обещал ей вернуться с обручальными кольцами из Петербурга, да занедужил, скончался по дороге. И прождала невеста молодость и бабью старость свою, пока свеча её жизни не угасла – в безвестности, какая же беда подстерегла возлюбленного.
– О, им горестно на том свете в разлуке быть. Нет, мы всегда-всегда будем вместе. Всегда... Господь видит каждую свечу, зажженную пред его ликом. Напой мне, сердечный друг, про «невесту дорогую»...
Муравьёв шибко пожалел, что Резанову не удалось открыть для России торговый путь в Японию с благословением императора Александра I.
Муравьёв ростом невысок, имел курчавые светло-русые волосы, даже слегка рудоватые, и у него, как в старинных песнях певалось, «сила-то по жилочкам так живчиком переливалась». Всё обличье его говорило, что такие мужи своими подвигами историю зачинали. Речи своей не позволял косноязычие, но часто говорил книжным языком аксаковского строя. В делах и желаниях присовокуплял: «Бог милостив», «Коли Господь позволит», а то довершал речь семейными преданиями и пословицами.
Его ожидали с трепетом и замирающим сердцем. Что-то будет! Как перед этаким явленьицем стоять! Жутко так, что ой-ой-ой! «До Бога высоко, до Царя далеко» – всегда припоминается, когда беда над головой. Встретил Муравьёва енисейский губернатор Василий Кириллович Падалко. Никто более!!! Не завернул в Канск к богачам Машаровым. Дурной знак! Канск – центр найма работников всех золотых приисков.
С Красноярска путь-дороженьку вели казаки на вихреподобных конях. В селениях народ встречал с колокольным звоном, везде провожал с криком «ура». В городах являлись депутации с хлебом-солью и делали денежные пособия в пользу высочайше поставленного генерал-губернатора, наместника царева на земле восточносибирской. В собрание знатно-именитых Иркутска явился в армейском мундире с орденом святого равноапостольного князя Владимира. Правая рука на перевязи (ранен при штурме Ахульго, носил повязку не для франтовства, как считали недоброжелатели, но по временам, когда боль зудила руку, что бывало на погоду).
Иркутск ликовал да насторожился, богатыми подношениями «от трудов земли Сибирской» задабривали золотопромышленники, виноторговцы, купцы и прочие крепкие сословия. Муравьёв благостыни сии передавал на процветание края и вспоможение его сирот, на ращение мореходов далёкой Охотской навигационной школы, им-де покорять моря-океаны, великую Амур-реку, им-де стремлять курсы плавания державы Российской. А старшин казацких и атаманцев допросил:
– А что же вы, казаки-ермаки, не богаты?
– Как не богаты, превосходительство твоё? – отвечали казаки енисейские. – Бог не без милости, казак не без доли. Богаты мы кафтанами, а и кафтан служит гостиною, банешкою, спальнею, не то – могилою. Самое богатство – конь да свобода! Конь и забава молодецкая, и утеха казачья, свобода – наша натура. И мы – добытчики всего богатства Сибири! А ныне крепки мы и тобою, государём восточносибирским, и по сердцу нам Екатерина Николаевна, что лицом красна и умом умна, что знает русскую грамоту, чтенье-пенье церковное, и называть её станем матушкой, величать государыней!
С тем старшины и атаманцы чете Муравьёвых до земли поклонились.
– Молодцы, казаки-ермаки! Казаков люблю. Они шибко помогали мне на Кавказе добывать победу. Вот моё предначертание: завершу экспедицию на Камчатку – буду с казаками покорять Амур-реку.
Отчего насторожился Иркутск? Два века с надеждой взирали со стен своего Кремля иркутяне, как Провидение в чреде имён взыскует досточтимое, без расчёта на высокомерное преимущество над ними. Со времени, когда государев острог Иркутск на Ангаре поставлен енисейским сыном боярским Яковом Похабовым. А тут Муравьёв такой разворох поднял, так круто попрал местные авторитеты, что в обеих российских столицах заслужил недобрый аттестат своей памяти. Иркутского губернатора, одарённого способностями не видеть всеместного лихоимства, без места оставил, обер-квартирмейстера Восточной Сибири предал суду Фемиды, чиновников-мздоимцев, кои перьями ловили соболей, в инвалидные команды под покров северного сияния сослал, хлеботорговцев-кулаков в тюрьму упёк, винопийцу-писателя канцелярских бумаг, дерзостно нагрубившего ему, для острастки прочим любителям Бахуса берёзовой кашей попотчевал и в опохмелку карцер назначил, золотопромышленникам и виноторговцам доходцы урезал.
Как урезал? Муравьёв видел на два аршина в землю и заповедовал древнее золотое правило на Руси: русский мужик не должен терять землю из-под ног и находиться выше приличного градуса, потому запретил кабатчикам и шинкарям продавать водку на розлив. А лишь на вынос и непременно в запечатанном обрамлении.
И был некий добытчик золота, ни звание, ни имя его для истории ничего не значат, а – делец, золотоносные пространства в Енисейском крае прибрал к рукам своим, захватил чужие открытия, разорил конкурентов, подсылал кое-кого с золотишком к Муравьёву, не подмял, но кричал так, чтобы донесли до ушей генерал-губернаторских: «Я в золоте его утоплю!» Как же! Не удалось …
Немало, ох немало ворохнул сибирских купчишек, кои коммерческие дела обращали в мошенничество. Сидит этакий шиш в рядах торговых, и его кошелёк что-нибудь да выиграет на неверно понятых законах или на колебании цен денег, а деньги в золотом обеспечении – «сибирки», в пример Российско-Американской компании, домогались печатать. Решительно противостоял богомерзким скорохватам!
Иркутск лежал на перекрёстке торговых путей из Сибири и великоокеанского побережья в Кяхту. Кяхта – маленький пограничный городок, в екатерининские времена пропускала чрез торговые руки главные атрибуты купли-продажи: меха и чай. Русский купец-вояжёр предлагал «морского бобра» (калана) и котика, китаец – чай.
Иркутск просыпал золотишко в северной столице, от этого града на Ангаре золотишко протекало чрез Кяхтинскую слободу в Китайское царство. И всякое «просыпание» и «протекание» сердечно дорого для столичной чиновной рати, а и московско-кяхтинское купечество восстало против торга в Кяхте на монету и кредитки. А он-то, Муравьёв, принялся золотые дорожки укорачивать да пошлинки казне прибавлять. И пошла писать на него доносы губерния Иркутская, следом Енисейская: деспот! бич Божий! себе памятник уготовил! Повелась война кабинетная, чернильная, дипломатическая…
Пришёл Муравьёв за советом к архиепископу Нилу. Как же: богослов выдающийся, мудр, проехал, прошагал все тундры, «каменные пояса» и «студёные моря». В Сибири «постави, созда, заложи» многие церкви деревянные и каменные. С самими небесами говорил!
Преосвященный выслушал негодование генерал-губернатора, похвалил за радение Государю и Отечеству, но по-монастырски свой строй разумения высказал:
– Преподнесу в урок тебе, христианский губернатор, сказочку о Правде. Жила Правда на земле. Плохо ей было: где не появится, куда не придёт – везде её гонят, везде ей нет места, всем-то она мешает. «Пойду, – думает Правда, – поближе к храму Божиему, пойду в храм, авось, не погонят, будет место мне и в помощи призовут». Пришла, встала, но и в самом храме её принялись толкать: тут не стой – это моё место, туда не иди – там для почётных, богатых, известных... Придвинулась Правда к амвону, но и здесь ей места не нашлось. Поднялась она – вошла в самый алтарь, встала у престола. Один говорит: «Я старший», другой, – «Я саном выше», третий, – «Я заслуженный», четвёртый, – «Я учёный»... «Здесь я должен стоять»... «А тут – я »... И вот даже Правда не нашла себе места... Не ищи Правды. Разве Заступница Царица Небесная не видела кругом своего Божественного Сына неправду, клевету, ложь, несправедливость, коими платили Спасителю за его бесчисленные благодеяния и чудеса. Но Она молчала, никого не упрекнула, никого не осудила. Вот как Она отнеслась к Неправде этого мира. Не в силе Бог, а в Правде. Не ищи Правды на земле, ищи её в себе.
…Император Николай Павлович всяческие воздыхания доносителей слушал, терпел, даже уши затыкал, когда указывали на крамольный герб дворянский Муравьёвых в российском Гербовнике: корона, проткнутая мечом! А своих министров по коллегиям и графов милых – затейников новшеств, маскарадов и парадов, допрашивал:
– Порет?
– Кре-еее-пко порет, ваше императорское величество!
– Муравьёв – муж нравственной доблести, он всю правду ищет, подноготную. А всю правду сыскать не достанет времени: богатств сибирских до скончания века не прибрать – вот каковая закавыка. Моя бабка Екатерина Великая то-то иноземным государям похвалялась: «Воруют! Значит, не бедна!» Россию обобрать невозможно! Отечество наше преславное тихим обычаем никак не проживёт.
Генерал-губернатор Муравьёв дальше пошёл! Бунтовщикам-супротивникам заступившего на престол младого императора – декабристам, этим каторжникам Благодатного рудника, острога Читы и Петровского завода, лишённым отечества, имени-рода, положил облегчение. Иных же подвигнул на общественное служение!
Супруги Муравьёвы явились жёнам государственных преступников – Волконской и Трубецкой! Хотя Государь приставил дозирать и пасти сосланных в рудники, Муравьёв особливую мысль держал: наказание не может быть всежизненно. Что рабски приближённые императора создали ореол мучеников декабристов. И на этом явленном образе бунтующие умы положили основание революционному миросозерцанию.
Возгневался ль император Николай Павлович, с четырнадцатого декабря не жаловавший фамилию Муравьёвых? Нет! Благодарность выказал, что-де нашёлся тот, кто понял его, не желавшего отравлять участь своих погибельников и на краю света.
А сколько на поприще открытий и освоении новых земель проявлено у него деятелей с почтенными именами, да вот хотя бы: Невельской, Завойко, Корсаков, Кукель, Буссе, Казакевич, Посьет, Будогосский, Чихачёв, Бошняк, Сгибнев, Волконский, Венюков, Аносов и многие, многие славы отечества радетели проходили «настоящую академию муравьёвского времени».
Полюбила православная душа Катрин. Обрела француженка светло-светлого ангела, и этот добрый вестник дозорил её от изгибели, сутемени, пасмури до смертного часа. Нескончаемыми молитвами истончала в себе греховность, в прощении грехов своих простирала милостыню юродивым, убогим, нищеньким, посещала богоугодные заведения. В Богоявленском соборе, в старинной Спасской церкви, в часовенке дорожной, хижине бревенчатой среди глухого таёжного леса била поклоны постно-суровым ликам. Катрин не прельстилась светскими увлечениями: праздничными застольями, обрядовыми играми, музицированием на фортепиано, песенными дуэтами. Цветы, шитьё, прогулки к Знаменскому женскому монастырю, где упокоен великий «Колумб российский» Шелихов, где «возвышает дух народа» с подобающей его честью мемориал. Она нашла друзей средь жён и дочерей декабристов в Иркутске.
Милостивица-государыня, она явилась украшением земли Иркутской. И всяк бо земной видел в сущей сказке доброчество, да молвил, приосанившись:
Тебе, о милости источник,
О ангел мирных наших лет!
Глава четвертая
«Я на поприще огромном...»
Муравьёв думу о войсковом казачестве Восточной Сибири нянчил. С кем тут можно пойти на Амур, чтобы открывать торговые пути, хлебопашествовать, Приамурский край заставами сторожить.
Слушал гостей торговых из купцов, беломестных казаков, горнозаводских мастеровых и работных, коих должно записать в казаки, оленных тунгусов, бурят-баргузинов, табунутов-скотоводов, карымов, линейных солдат, охотников-якутов, чалдонов дремучих кондовых лесов, дауров, да и всяких кочевников забайкальских степей числом «в тридесять».
Кого добрым словцом утешал, кого нахраписто изумлял, кого и по бородушке гладил, туманил очи на раздольице амурское. Тут подумает некий послух обывательский, что-де всё это без исторического значения. Не-ет! Благородно и безотступно благовестил генерал-губернатор, и каждая голова без замутнённой мысли живинку дела его должна постигнуть. Живинка-то на поприще огромном. Николай Николаевич посылочной грамотой ответствовал брату Валериану в Ярославль: «Я на поприще огромном и вдали от всех интриг и пересудов вашего общества и света...» И часто из-под козырька фуражки всматривался в южные пределы края, на рубеж «Мунгальской земли», где солнце в полдень застаивалось, и казаки-сторожи и конные буряты границу берегли.
Бывало, кликнет помощников из молодых – Муравьёва, Корсакова, Струве да казаков охранного порядка:
– А, ну-ка, орлы, полетим в степи, к Гусиному озеру да Селемгинскому острогу!
Ему подводили коня с казацким седлом, с чепраком, обшитым медвежьим мехом, со звёздами и надписью вокруг орла: «За веру и верность». Энергический генерал вступал в серебряное стремя, и конь-игренек «в яблоках» нёс его в просторы – без видимого горизонта, без срока времени. Чудная эта часть родной стороны: степи, логи, горы, сосны, ковыль, песок, озёрные волны, стойбища, юрты, лихие наездники на низкорослых мохнатых «монголках», обоо – придорожные святилища, цветные лоскутки на кустовищах, монетки на аршанах – источниках целебной водицы, ламы, бурятское духовенство в жёлтом облачении, ужасающая музыка на инструментах всех родов и размеров в дацане.
И он познавал древнейшее искусство многодневной верховой езды, ловли кречетов и соколов, охоты на коз загонами в горах.
Были потехи полевые – проба птицы на добычу лисы, потехи лессовые – облава медведя. Николай Николаевич молодел – душою и телом сливался с природой. С чистым сердцем, величая «большого русского генерала», степные кочевники даровали старинную монгольскую кольчугу.
В гостеприимной войлочной юрте пил кирпичный чай на молоке с салом и солью. Если войти во вкус, пьётся с величайшим удовольствием, прибавляет силы. Муравьёв извлёк выгоду: кирпичный чай поставил в довольствие казакам. Предлагали цаган-аракэ, белую водку, приготовленную бурятами из квашенного молока, отличную от кара-аракэ, чёрной водки, русского приготовления из ржаной муки, чёрного хлеба.
Под северный барабан слушал сказания о богатыре Гэсэре Справедливом и Алтане Шагае – Золотой Лодыжке. Не чудно ль, бурятский народец, получается, считал себя древнейшим народом на земле. С той поры, когда Ангара и Лена ручьями, а не реками несли свои воды к Студёному морю, а мохнатые слоны бродили у льдов.
Умный сей народец, а живёт в невежестве, русскую грамоту нужно, своих учителей в школах и улусах ставить, да управляться по выборным началам, а не по наследованию, земелькой – и той не могут распорядиться и пользоваться мирским согласием. Жаловались шуленги («князцы»): тайши Северной Монголии грабят и уводят в плен бурятских улусных людишек. Память предков сберегла: при Алексее Михайловиче феодалы Халги шли войною на Селенгинск, да «по брацки» с казаками и служивыми стрельцами выстояли. Тут в самый раз подоспело время селить казаков на порубежной полосе, и в первый черед тому – образовать Забайкальское казачье войско...
Забайкалье богато и обильно разве что не манной небесной. На этих землях добывали мех соболя, рыси, лисицы, белки, росомахи. У верховьев Амура ещё – и рога, и мясо, и шкуру изюбра. Около Нерчинска и прочих острогов реки и озёра рыбой изобилованы. Рудознатцы прознавали золотые и серебряные руды, железо, олово, свинец. Вон и Аргунский острог зарубили у реки Аргуни, где богатые природные рождения серебряных и оловянных руд. Самосадную соль возили с Борзи и Онона. Тунгусское население Забайкалья двух племён – намятов и более многочисленных нелюдов.
Князь Гантимур привёл нелюдов под высокую руку великого государя Алексея Михайловича и на «породных землях» с русскими жили в мире и согласии, плечом к плечу держали оборону от маньчжуров и монголов. А у этих племён десятки языков, наречий, нравов и обычаев. Уже при Муравьёве монгольские роды сортотов, одзонов и умятов соединились с местными инородцами, слились в единое сообщество и воинственные табунуты монгольского происхождения.
Азия!.. Колыбель человеческого рода с начатками ремесёл, искусства, науки, общественного устройства, религий, заимствованные Европой!
Китай – развитое государство, жителей мильонов под четыреста, а не может устоять против трёхтысячного экспедиционного отряда англичан. Англия захватит правобережные земли Амура и Уссури: Цинское правительство постарается не заметить, российское – проглотит молча…
Нужно поспешать! В «мунгальской земле», прибайкальских степях, за Становым хребтом, на якутских равнинах жива легенда о Сотрясателе Вселенной, зыбится рабская дрожь в крови кочевников: вот уж встанет из гробницы и скличет трубным гласом Чингисхан. Беспокоятся, жалуются степняки-монголы Урги на притеснения маньчжурского Чёрного Дракона, желают-де покровительства высокого России и жить в «великом береженьи обоих народов навечно».
Выбравшись в Верхнеудинск, Читинский острог, Нерчинский заводской округ, ревизией приведя в порядок порушенные установления, Муравьёв задумал, что Забайкальское казачье войско он сможет составить всего лишь из пограничных казаков, Забайкальского городового полка, бурятских и тунгусских казаков, дозорцев, станичников, крестьян горного ведомства Нерчинского округа, коих благодаря Киселёвым-Рупертам довели до скотского существования.
Даурия!.. Руку протяни к землям восточнее Забайкалья и верховья Амура. Господи, Даурия – земля обетованная для землепроходцев времён Пояркова и Хабарова. Два века с надеждой поджидала православного государя восточносибирского...
Рукой, кажись, подать к Амуру! Китайцам дела нет до низовья Амура. Но сюда рвутся англичане под видом торговцев, натуралистов, описателей инородцев, геологов. У англичан глаз зорок, завидущий на Сибирь-то! Амур проистекает единственной рекой из Сибири в Восточный океан. Открыв устье её, англичане и французы приобретут все правобережные земли Уссурийского края. Они непременно отделят Поднебесную от России. И чрез Кяхту останется торговать ревенем да сарацинским зерном. А традиционный китайский чай завезут в Архангельск и Санкт-Петербург из королевства Великобритании.
Но прозревал Муравьёв мореплавателя и капитана российского флота Невельского, неуёмного радетеля о славе Отечества, сколь поспешно выбиравшегося на транспорте «Байкал» из Кронштадта в кругосветное путешествие к Камчатке. Ранее в Петербурге в строжайшей тайне у них был уговор об Амурской экспедиции. Ах, Амур, ты все помыслы заковал преобразователя Восточной Сибири!.. Да по силам ли ему одному присоединением Приамурского края?..
А староверы? Муравьёв староверческую жизнь в подвластном крае всегдашне не трогал: в день века Господь рассудит, и суд наведёт - зло или благо. В отличие от преосвященного Нила, духовенства и чинов полиции губернии, коим в расколе - духоборы, бегуны, молокане, хлысты, субботники – все опасны и вредны, считал старообрядцев с попами и священством искренними и преданными Царю, Отечеству, высшему Правительству и местной власти.
А ссыльные? Привели Муравьёву под ручки молодца:
– Ты скажи, молодец, чьего роду ты? Иль царский, иль боярский, иль купеческий сынок, как в добрую старину говорили? Иль опьянён верой ламы буддийского, духом шаманизма одурманен, ничто тебя не потревожит в Отечестве?
Отвечал молодец без трепетного подобострастия:
– Не двоеверец я, превосходительство твоё, но – православный. Коротка моя жизнь-песня, а и буйна. Ах, пила моя-то головушка, пила да погуляла, по неделькам моя голова в доме не бывала. Связалася головушка моя буйная с разбойничками астраханскими. Ходили мы ватагой на все круги света, бывали в Турции и Персии, на Каме-реке и Енисее, ходили к амбаню маньчжурскому и князцу монгольскому.
Пожил-то я в Сретенске, а как вечер с раздушенькой, красной девицей – милой Оленькой застоялся, так вечером меня, добра молодца, заарканили, резвы ноженьки в железы заковали, белы рученьки назад завязали; посадили в колымагу, повезли в сибирский град Иркутск, постановили в казённую меру. Ничем-то я под меру казённую не вышел, а вышел красотою, а ещё-то русыми кудрями. Посадили меня в казённое кресло, стали кудри мои брить, брили да брили не жалеючи. Собрал свои кудри в белые руки, пошёл к батюшке-Амуру. Я пускал кудри по Амуру, говоря: «Плывите, мои кудри, ко товарищам моим разбойничкам, вы скажите, чтобы выручали меня из неволи солдатской, а и выпустили на волю птицей соколиной».
– Безутешна твоя головушка, – говорил ему Муравьёв без огорчительства, – изувечен ты своим горюшком да поминками по сладкой житейке. Дам совет жестокий: будет тебе волюшка, солдат, птицей соколиной полетишь в просторы, коль поверстаю в казака забайкальского. Не то ждёт тебя тележка каторжная да сума перёметная. Попомню тебя, головушка буйная!
Глава пятая
Камчатская экспедиция. Богатырская река Лена
Камчатский край – око восточное государства Российского, дороги за его пределами – морские. А на морских путях-дорогах, на морских зыбях пираты промышляли, удачи искали, буянствовали на материковых пространствах. Шхуны французских и американских китобоев по океану бороздили, и коммодор Перри с грозной эскадрою «чёрных кораблей» искал торговых путей к экзотическим странам Востока то ли чрез Камчатку, то ли чрез Сахалин. А Сахалин без отеческой опеки лежал. Да прознай, что он – остров, землю эту оттяпали бы от России. Посылочные корабли англичан и французов в каждую бухточку, во всякий заливчик нос свой просовывали и все богатства сибирские на свой алфавит пере
